- Господа! Начинается второе отделение концерта...
На лестнице Марина выпустила руку Самгина, - он тотчас же сошел вниз в гардеробную, оделся и пошел домой. Густо падали хлопья снега, тихонько шуршал ветер, уплотняя тишину.
"Чего я испугался? - соображал Самгин, медленно шагая. - Нехорош, сказала она... Что это значит? Равнодушная корова", - обругал он Марину, но тотчас же почувствовал, что его раздражение не касается этой женщины.
"Поручик пьян или сошел с ума, но он - прав! Возможно, что я тоже закричу. Каждый разумный человек должен кричать: "Не смейте насиловать меня!"
Вместе е пьяным ревом поручика в памяти звучали слова о старинной, милой красоте, о ракушках и водорослях на киле судна, о том, что революция кончена.
"Ложь! - мысленно кричал Самгин. - Не кончена. Не может быть кончена, пока не перестанут пытать мое я..."
Он видел грубоватую наивность своих мыслей, и это еще более расстраивало, оскорбляло его. В этом настроении обиды за себя и на людей, в настроении озлобленной скорби, которую размышление не могло ни исчерпать, ни погасить, он пришел домой, зажег лампу, сел в угол в кресло подальше от нее и долго сидел в сумраке, готовясь к чему-то. Сидел и привычно вспоминал все, мимо чего он прошел и что - так или иначе, - но всегда враждебно задевало его. Напомнил себе, что таких обреченных одиночеству людей, вероятно, тысячи и тысячи и, быть может, он, среди них, - тот, кто страдает наиболее глубоко. Время, тяжело нагруженное воспоминаниями, тянулось крайне медленно; часы давно уже отметили полночь, и Самгин мельком подумал:
"Поклонники милой старины кормят ее в каком-нибудь трактире".
Неприятно было сознаться, что он ждет Дуняшу.
"Я жду не ее. Я - не влюбленный. Не слуга".
Но когда в коридоре зашуршало, точно ветер пролетел, и вбежала Дуняша, схватила его холодными лапками за щеки, поцеловала в лоб, - Самгин почувствовал маленькую радость.
- Ждешь? - быстрым шепотком опрашивала она. - Милый! Я так и думала: наверно - ждет! Скорей, - идем ко мне. Рядом с тобой поселился какой-то противненький и, кажется, знакомый. Не спит, сейчас высунулся в дверь, шептала она, увлекая его за собою; он шел и чувствовал, что странная, горьковато холодная радость растет в нем.
- Не топай, - попросила Дуняша в коридоре. - Они, конечно, повезли меня ужинать, это уж - всегда! Очень любезные, ну и вообще... А все-таки сволочь, - сказала она, вздохнув, входя в свою комнату и сбрасывая с себя верхнее платье. - Я ведь чувствую: для них певица, сестра милосердия, горничная - все равно прислуга.
- Вчера ты говорила иначе, - напомнил Самгин.
- Разве надо каждый день говорить одно и то же? Так и себе и людям опротивеешь.
На столе кипел самовар, коптила неуклюжая лампа, - Самгин деловито убавил огонь.
- Ах, она такая подлая, - сказала Дуняша, махнув рукой на лампу. - Ну, скажи: как я пою? Нет, подожди - вымою руки, - нацеловали, измазали, черти.
Скрылась за ширмою и загремела там железом умывальника, ругаясь:
- У, чорт...
Лампа снова коптила. Самгин зажег две свечи, а лампу погасил.
- Так - уютнее, - согласилась Дуняша, выходя из-за ширмы в капотике, обшитом мехом; косу она расплела, рыжие волосы богато рассыпались по спине, по плечам, лицо ее стало острее и приобрело в глазах Клима сходство с мордочкой лисы. Хотя Дуняша не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее горели радостью и как будто увеличились вдвое. Она села на диван, прижав голову к плечу Самгина.
- Милый, я - рада! Так рада, что - как пьяная и даже плакать хочется! Ой, Клим, как это удивительно, когда чувствуешь, что можешь хорошо делать свое дело! Подумай, - ну, что я такое? Хористка, мать - коровница, отец плотник, и вдруг - могу! Какие-то морды, животы перед глазами, а я - пою, и вот, сейчас - сердце разорвется, умру! Это... замечательно!
Вином от нее не пахло, только духами. Ее восторг напомнил Климу ожесточение, с которым он думал о ней и о себе на концерте. Восторг ее был неприятен. А она пересела на колени к нему, сняла очки и, бросив их на стол, заглянула в глаза.
- Ну, скажи: понравилось тебе?
Протянув руку за очками, Самгин наклонился так, что она съехала с его колен; тогда он встал и, шагая по комнате со стаканом вина в руке, заговорил, еще не зная, что скажет:
- Я опоздал, пришлось стоять у двери, там плохо слышно, а в перерыв...
Он стал подробно рассказывать о своем невольном знакомстве с поручиком, о том, как жестко отнесся поручик к старику жандарму. Но Дуняшу несчастье жандарма не тронуло, а когда Самгин рассказал, как хулиган сорвал револьвер, - он слышал, что Дуняша прошептала:
- Вот молодец...
Самгин с досадой покосился на нее, говоря о бунте поручика в клубе. Дуняша слушала, приоткрыв по-детски рот, мигая, и медленно гладила щеки свои волосами, забрав их в горсти.
- После скандала я ушел и задумался о тебе, - вполголоса говорил Самгин, глядя на дымок папиросы, рисуя ею восьмерки в воздухе. - Ты, наверху, поешь, воображая, что твой голос облагораживает скотов, а скоты, внизу...
- Почему же офицер - скот? - нахмурив брови, удивленно опросила Дуняша. - Он просто - глупый и нерешительный. Он бы пошел к революционерам и сказал: я - с вами! Вот и всё.
Налив себе рюмку мадеры, она сказала:
- А я - вовсе ничего не воображаю.
- Разумеется, поручик меня не интересует, а вот твое будущее...
И, остановясь против Дуняши, он стал изображать ее будущее.
- Голос у тебя небольшой и его ненадолго хватит. Среда артистов - это среда людей, избалованных публикой, невежественных, с упрощенной моралью, разнузданных. Кое-что от них - например, от Алины - может быть, уже заразило и тебя.
Он видел, что лицо Дуняши вытягивается, теряет краски оживления, становится пестреньким, - выступили веснушки, и она прищурила глаза.
- Общественные шуты, они живут для забавы сытых...
- Ах, боже мой! - вскричала Дуняша, удивленно всплеснув руками, - вот не ожидала! Ты говоришь совсем, как муж мой...
- Если он так говорил, он говорил не глупо, - сказал Самгин, отходя от нее, а она, покраснев до плеч, закидывая волосы на спину, продолжала:
- Нет - глупо! Он - пустой. В нем всё - законы, всё - из книжек, а в сердце - ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! - вскричала она, не давая Самгину говорить. - Он - скупой, как нищий. Он никого не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости... Я знаю, что это - умею!
Но тут из глаз ее покатились слезы, и Самгин подумал, что плакать она - не умеет: глаза открыты и ярко сверкают, рот улыбается, она колотит себя кулаками по коленям и вся воинственно оживлена. Слезы ее - не настоящие, не нужны, это - не слезы боли, обиды. Она говорила низким голосом:
- Он - дурак. Всегда - дурак: стоя, сидя, лежа. Вот эдаких надобно пороть... даже расстреливать надобно, - не дыми, не воняй, дурак!
Самгин слушал и чувствовал, что злится. Погасив папиросу о ломтик лимона, он сказал сквозь зубы:
- Подожди, не бесись...
Она - не ждала. Откинувшись на спинку дивана, упираясь руками в сиденье и разглядывая Самгина удивленно, она говорила:
- Совершенно не понимаю, как ты можешь петь по его нотам? Ты даже и не знаком с ним. И вдруг ты, такой умный... чорт знает что это!
Самгин пожал плечами, говоря:
- Ты поешь сладкие песенки, а идиоты убеждаются, что все благополучно.