Провожая ее глазами, Самгин вспомнил обычную фразу: "Прочитана еще одна страница книги жизни". Чувствовал он себя очень грустно - и пришлось упрекнуть себя:
"А я все-таки немножко сентиментален!"
Он сел пить кофе против зеркала и в непонятной глубине его видел свое очень истощенное, бледное лицо, а за плечом своим - большую, широколобую голову, в светлых клочьях волос, похожих на хлопья кудели; голова низко наклонилась над столом, пухлая красная рука работала вилкой в тарелке, таская в рот куски жареного мяса. Очень противная рука.
Когда в дверях буфета сочно прозвучал голос Марины, лохматая голова быстро вскинулась, показав смешное, плоское лицо, с широким носом и необыкновенными глазами, - очень большие белки и маленькие, небесно-голубые зрачки. Собственник этого лица поспешно привстал, взглянул в зеркало, одной рукой попробовал пригладить волосы, а салфеткой в другой руке вытер лицо, как вытирают его платком, - щеки, лоб, виски. Затем он сел, беспокойно мигая; брови у него были белесые, так же как маленькие усики, и эта растительность была почти незаметна на желтоватой коже плоского, пухлого лица. К нему подошла Марина, - он поднялся на ноги и неловко толкнул на нее стул; она успела подхватить падавший стул и, постукивая ладонью по спинке его, неслышно сказала что-то лохматому человеку; он в ответ потряс головой и хрипло кашлянул, а Марина подошла к Самгину.
- Опоздал проводить Дуняшу? - спросила она, внимательно разглядывая его. - Мороз, а ты все таешь. Зайди ко мне, насчет денег.
- Когда можно?
Она сказала, что через полчаса будет в магазине, и ушла. Самгину показалось, что говорила она с ним суховато, да и глаза ее смотрели жестко.
В зеркало он видел, что лохматый человек наблюдает за ним тоже недоброжелательно и, кажется, готов подойти к нему. Все это было очень скучно.
"Еще день, два и - уеду отсюда, - решил он, но тотчас же представил себе Варвару. - В Крым уеду".
Когда он вошел в магазин Марины, красивенький Миша, низко поклонясь, указал ему молча на дверь в комнату. Марина сидела на диване, за самоваром, в руках у нее - серебряное распятие, она ковыряла его головной шпилькой и терла куском замши. Налила чаю, не спросив - хочет ли он, затем осведомилась:
- На похоронах остатков губернатора не был?
- Нет. Кажется, говорят: останков?
- Верно, останков! Угрожающую речь сказал в сторону вашу прокурор. Ты - что, сочувствуешь, втайне, террору-то?
- Ни красному, ни белому.
- Вчера гимназист застрелился, единственный сын богатого купца. Родитель - простачок, русак, мать - немка, а сын, говорят, бомбист. Вот как, - рассказывала она, не глядя на Клима, усердно ковыряя распятие. Он спросил:
- Что это ты делаешь?
- Поп крест продал, вещь - хорошая, старинное немецкое литье. Говорит: в земле нашел. Врет, я думаю. Мужики, наверное, в какой-нибудь усадьбе со стены сняли.
- Был я у Лидии, - сказал Самгин, и, помимо его воли, слова прозвучали вызывающе.
- Знаю. Обо мне расспрашивал. Самгин заметил, что уши ее покраснели, и сказал мягче:
- Поверь, что это не простое любопытство.
- Верю. Весьма лестно, если не простое. Она замолчала. Самгин, подождав, сказал уже совсем примирительно:
- Ты не сердись, - сама виновата! Прячешься в какую-то таинственность.
- Перестань, а то глупостей наговоришь, стыдно будет, - предупредила она, разглядывая крест. - Я не сержусь, понимаю: интересно! Девушка в театрах петь готовилась, эстетикой баловалась и - вдруг выскочила замуж за какого-то купца, торгует церковной утварью. Тут, пожалуй, даже смешное есть...
- Не обычное, - вставил Самгин, а она продолжала лениво и равнодушно:
- Могу поверить, что ты любопытствуешь по нужде души... Но все же проще было бы спросить прямо: как веруешь?
Она выпрямилась, прислушиваясь, и, бросив крест на диван, бесшумно подошла к двери в магазин, заговорила строго:
- Ты что делаешь? А? Запри магазин и ступай домой. Что-о?
Скрылась в магазин, и, пока она распекала там лепообразного отрока, Самгин встал, спрашивая себя:
"Что мне надобно от нее?"
В углу, на маленькой полке стояло десятка два книг в однообразных кожаных переплетах. Он прочитал на корешках: Бульвер Литтон "Кенельм Чиллингли", Мюссе "Исповедь сына века", Сенкевич "Без догмата", Бурже "Ученик", Лихтенберже "Философия Ницше", Чехов "Скучная история". Самгин пожал плечами: странно!
- Книжками интересуешься? - спросила Марина, и голос ее звучал явно насмешливо: - Любопытные? Все - на одну тему, - о нищих духом, о тех, чей "румянец воли побледнел под гнетом размышления", - как сказано у Шекспира. Супруг мой особенно любил Бульвера и "Скучную историю".
- А ты, кажется, читаешь по вопросам религии, философии?
- Читала немножко, но - тоскливо это, - сказала она, снова садясь на диван, и, вооружаясь шпилькой, добавила:
- Литераторы философствуют прозрачней богословов и философов, у них мысли воображены в лицах и скудость мыслей - яснее видна.
Работая шпилькой, она продолжала, легонько вздохнув:
- Тебе охота знать, верую ли я в бога? Верую. Но - в того, которого в древности звали Пропатор, Проарх, Эон, - ты с гностиками знаком?
- Нет, - то есть...
- Не знаком. Ну, так вот... Они учили, что Эон - безначален, но некоторые утверждали начало его в соборности мышления о нем, в стремлении познать его, а из этого стремления и возникла соприсущая Эону мысль Эннойя... Это - не разум, а сила, двигающая разумом из глубины чистейшего духа, отрешенного от земли и плоти...
В самоваре точно комары пели. Марина говорила вполголоса, как бы для себя, не глядя на Самгина, усердно ковыряя распятие; Самгин слушал, недоумевая, не веря, но ожидая каких-то очень простых, серьезных слов, и думал, что к ее красивой, стройной фигуре не идет скромное, темненькое платье торговки. Она произносила имена ересиархов, ортодоксов, апологетов христианства, философов, - все они были мало знакомы или не знакомы Самгину, и разноречия их не интересовали его. Говорила она долго, но Самгин слушал невнимательно, премудрые слова ее о духе скользили мимо него, исчезали вместе с дымом от папиросы, память воспринимала лишь отдельные фразы.
- Душа сопричастна страстям плоти, дух же - бесстрастен, и цель его очищение, одухотворение души, ибо мир исполнен душ неодухотворенных...
Сунув распятие в угол дивана, вытирая пальцы чайной салфеткой, она продолжала говорить еще медленнее, равнодушней, и это равнодушие будило в Самгине чувство досады.
"Зачем этой здоровой, грудастой и, конечно, чувственной женщине именно такое словесное облачение? - размышлял Самгин. - Было бы естественнее и достоверней, если б она вкусным своим голосом говорила о боге церковном, боге попов, монахов, деревенских баб..."
Он видел, что распятие торчит в углу дивана вниз головой и что Марина, замолчав, тщательно намазывает бисквит вареньем. Эти мелочи заставили Самгина почувствовать себя разочарованным, точно Марина отняла у него какую-то смутную надежду.
- Все это слишком премудро и... далеко от меня, - сказал он и хотел усмехнуться, но усмешка у него не вышла, а Марина - усмехнулась снисходительно.
- Вижу, что скушно тебе.
- И, в сущности, - что же ты сказала о себе?
- Сказала все, что следовало...
Он спросил ее пренебрежительно и насмешливо, желая рассердить этим, а она ответила в тоне человека, который не хочет спорить и убеждать, потому что ленится. Самгин почувствовал, что она вложила в свои. слова больше пренебрежения, чем он в свой вопрос, и оно у нее - естественнее. Скушав бисквит, она облизнула губы, и снова заклубился дым ее речи:
- Вы, интеллигенты, в статистику уверовали: счет, мера, вес! Это все равно, как поклоняться бесенятам, забыв о Сатане...