"А ведь я могу кончить самоубийством", - вдруг догадался Клим, но и это вышло так, точно кто-то чужой подсказал ему.
"Марина, конечно, тоже в клетке, - торопливо подумал он. - Тоже ограничена. А я - не ограничен..."
Но он не знал, спрашивает или утверждает. Было очень холодно, а возвращаться в дымный вагон, где все спорят, - не хотелось. J4a станции он попросил кондуктора устроить его в первом классе. Там он прилег на диван и, чтоб не думать, стал подбирать стихи в ритм ударам колес на стыках рельс; это удалось ему не сразу, но все-таки он довольно быстро нашел:
Коняна - скакуо - становит
В горящу - юизбу - войдет...
"И может быть - женой протопопа Аввакума", - подумал он, закуривая папиросу.
Город Марины тоже встретил его оттепелью, в воздухе разлита была какая-то сыворотка, с крыш лениво падали крупные капли; каждая из них, казалось, хочет попасть на мокрую проволоку телеграфа, и это раздражало, как раздражает запонка или пуговица, не желающая застегнуться. Он сидел у окна, в том же пошленьком номере гостиницы, следил, как сквозь мутный воздух падают стеклянные капли, и вспоминал встречу с Мариной. Было в этой встрече нечто слишком деловитое и обидное.
- Воротился? - спросила она как будто с удивлением и тотчас же хозяйственно заговорила о том, что ему сейчас же надо подыскать квартиру и что она знает одну, кажется, достаточно удобную для него.
- Около двух часов я заеду за тобой, посмотрим, ладно?
Вообще она встретила его так деловито, как хозяйка служащего, и в комнату за магазином не позвала.
Сейчас уже половина третьего, а ее все еще нет. Но как раз в эту минуту слуга, приоткрыв дверь, сказал:
- Вас Марина Петровна Зотова просят на извозчика.
Самгин отметил, что она не извинилась за опоздание.
- Совсем кончил с Москвой?
- Да.
- Вот и чудесно...
Ехали в тумане осторожно и медленно, остановились у одноэтажного дома в четыре окна с парадной дверью; под новеньким железным навесом, в медальонах между окнами, вылеплены были гипсовые птицы странного вида, и весь фасад украшен аляповатой лепкой, гирляндами цветов. Прошли во двор; там к дому примыкал деревянный флигель в три окна с чердаком; в глубине двора, заваленного сугробами снега, возвышались снежные деревья сада. Дверь флигеля открыла маленькая старушка в очках, в коричневом платье.
- Здравствуй, Фелициата Назаровна! Вот - постояльца привезла. Где Валентин? - громко закричала Марина; старуха молча и таинственно показала серым пальцем вверх.
- Позови. Глухая, - вполголоса объяснила Марина, вводя Самгина в небольшую очень светлую комнату. Таких комнат было три, и Марина сказала, что одна из них - приемная, другая - кабинет, за ним - спальня.
- Окнами в сад, как видишь. Тут жил доктор, теперь будет жить адвокат.
"Уже решила", - подумал Самгин. Ему не нравилось лицо дома, не нравились слишком светлые комнаты, возмущала Марина. И уже совсем плохо почувствовал он себя, когда прибежал, наклона голову, точно бык, большой человек в теплом пиджаке, подпоясанном широким ремнем, в валенках, облепленный с головы до ног перьями и сенной трухой. Он схватил руки Марины, сунул в ее ладони лохматую голову и, целуя ладони ее, замычал.
- Безбедов, Валентин Васильевич, - назвала Марина, удивительно легко оттолкнув его. Безбедов выпрямился, и Самгин увидал перед собою широколобое лицо, неприятно обнаженные белки глаз и маленькие, очень голубые льдинки зрачков. Марина внушительно говорила, что Безбедов может дать мебель, столоваться тоже можно у него, - он возьмет недорого.
- Даром! - сказал Безбедов, голосом человека, больного лярингитом. Хотите - даром?
- Зачем же? - сухо спросил Самгин, а тот, сверкнув зрачками, широко развел руки и ответил:
- Так. Ради своеобразия.
- Не дури, Валентин, - строго посоветовала Марина и через несколько минут сказала Безбедову:
- Я пришлю завтра тебе Мишутку, и ты с ним устрой все, - двух дней довольно?
Безбедов снова поймал ее руку, поцеловал и прохрипел:
- Могу завтра к вечеру...
Руку Самгина он стиснул так крепко, что Клим от боли даже топнул ногой. Марина увезла его к себе в магазин, - там, как всегда, кипел самовар и, как всегда, было уютно, точно в постели, перед крепким, но легким сном.
- Валентин - смутил тебя? - спросила она, усмехаясь. - Он - чудит немножко, но тебе не помешает. У него есть страстишка - голуби. На голубях он жену проморгал, - ушла с постояльцем, доктором. Немножко - несчастен, немножко рисуется этим, - в его кругу жены редко бросают мужей, и скандал очень подчеркивает человека.
Помолчав, она попросила его завтра же принять дела от ее адвоката, а затем приблизилась вплоть, наклонилась, сжала лицо его теплыми ладонями и, заглядывая в глаза, спросила тихо, очень ласково, но властно:
- Ну, - что? Что хмуришься? Болит? Кричи, - легче будет!
Освобождать лицо из крепких ее ладоней не хотелось, хотя было неудобно сидеть, выгнув шею, и необыкновенно смущал блеск ее глаз. Ни одна из женщин не обращалась с ним так, и он не помнил, смотрела ли на него когда-либо Варвара таким волнующим взглядом. Она отняла руки от лица его, села рядом и, поправив прическу свою, повторила:
- Ну, говори! Ведь - хочешь рассказать себя, - чего же молчишь?
Он вовсе не хотел "рассказывать себя", он даже подумал, что и при желании, пожалуй, не сумел бы сделать это так, чтоб женщина поняла все то, что было неясно ему. И, прикрывая свое волнение иронической улыбкой, спросил:
- Ты желаешь, чтоб я исповедовался? Странное желание. Зачем тебе нужно это?
Он пожал плечами, а Марина, положив руку на плечо его, сказала, тихонько вздохнув:
- Не хочешь - не надо. Но мы, бабы, иной раз помогаем сбросить ношу с плеч...
- Чтоб возложить другую, - вставил он, а Марина, заглядывая в глаза его, усмехаясь, откликнулась:
- Я замуж за тебя - не собираюсь, в любовницы - не напрашиваюсь.
Обаятельно звучал ее мягкий, глубокий голос, хороша была улыбка красивого лица, и тепло светились золотистые глаза.
- Говорить о себе - трудно, - предупредил Самгин.
- А - о чем говорим? - спросила она. - Ведь и о погоде говоря - о себе говорим.
- Ты слишком упрощенно смотришь...
- Разве?
Самгин искоса взглянул в лицо ее и осторожно начал:
- Говорить можно только о фактах, эпизодах, но они - еще не я, - начал он тихо и осторожно. - Жизнь - бесконечный ряд глупых, пошлых, а в общем все-таки драматических эпизодов, - они вторгаются насильственно, волнуют, отягощают память ненужным грузом, и человек, загроможденный, подавленный ими, перестает чувствовать себя, свое сущее, воспринимает жизнь как боль...
Марина молча погладила его плечо, но он уже не смотрел на нее, говоря: