"Ей все - чуждо, - думал он. - Точно иностранка. Или человек, непоколебимо уверенный, что "все к лучшему в этом наилучшем из миров". Откуда у нее этот... оптимизм... животного?"
В "наилучшем из миров" бесплодно мучается некто Клим Самгин. Хотя он уже не с такою остротой, как раньше, чувствовал бесплодность своих исканий, волнений и тревог, но временами все-таки казалось, что действительность становится все более враждебной ему и отталкивает, выжимает его куда-то в сторону, вычеркивая из жизни. Его особенно поразил неожиданный и резкий выпад против интеллигенции со стороны Томилина. В местной либеральной газете был напечатан подробный отчет о лекции, которую прочитал Томилин на родине Самгина. Лекция была озаглавлена "Интеллект и рок", - в ней доказывалось, что интеллект и является выразителем воли рока, а сам "рок не что иное, как маска Сатаны - Прометея"; "Прометей - это тот, кто первый внушил человеку в раю неведения страсть к познанию, и с той поры девственная, жаждущая веры душа богоподобного человека сгорает в Прометеевом огне; материализм - это серый пепел ее". Томилин "беспощадно, едко высмеивал тонко организованную личность, кристалл, якобы способный отразить спектры всех огней жизни и совершенно лишенный силы огня веры в простейшую и единую мудрость мира, заключенную в таинственном слове - бог".
Отчет заключался надеждой его автора, что "наш уважаемый сотрудник, смелый и оригинальный мыслитель, посетит наш город и прочтет эту глубоко волнующую лекцию. Нам весьма полезно подняться на высоту изначальных идей, чтоб спокойно взглянуть оттуда на трагические ошибки наши".
Столь крутой поворот знакомых мыслей Томилина возмущал Самгина не только тем, что так неожиданно крут, но еще и тем, что Томилин в резкой форме выразил некоторые, еще не совсем ясные, мысли, на которых Самгин хотел построить свою книгу о разуме. Не первый раз случалось, что осторожные мысли Самгина предупреждались и высказывались раньше, чем он решался сделать это. Он почувствовал себя обворованным рыжим философом.
"Марине, вероятно, понравится философия Томилина", - подумал он и вечером, сидя в комнате за магазином, спросил: читала она отчет о лекции?
- Жулик, - сказала она, кушая мармелад. - Это я не о философе, а о том, кто писал отчет. Помнишь: на Дуняшином концерте щеголь ораторствовал, сынок уездного предводителя дворянства? Это - он. Перекрасился октябристом. Газету они покупают, кажется, уже и купили. У либералов денег нет. Теперь столыпинскую философию проповедовать будут: "Сначала - успокоение, потом реформы".
Ленивенькие ее слова задели Самгина; говоря о таких вопросах, можно было бы не жевать мармелад. Он не сдержался и спросил:
- Тебя, видимо, не беспокоят "трагические ошибки"? Вытирая пальцы чайной салфеткой, она сказала:
- Не люблю беспокоиться. Недостаточно интеллигентна для того, чтоб охать и ахать. И, должно быть, недостаточно - баба.
Самгин предусмотрительно замолчал, понимая, что она могла бы сказать:
"Ведь и ты не очень беспокоишься, ежедневно читая, как министр давит людей "пеньковыми галстуками".
Против таких слов ему нечего было бы возразить. Он читал о казнях, не возмущаясь, казни стали так же привычны, как ничтожные события городской хроники или как, в свое время, привычны были еврейские погромы: сильно возмутил первый, а затем уже не хватало сил возмущаться. Неотвязно следя за собою, он спрашивал себя: почему казни не возмущают его? Чувство биологического отвращения к убийству бездействовало. Он оправдал это тем, что несколько раз был свидетелем многих убийств, и вспоминал утешительную пословицу: "В драке волос не жалеют". Не жалеют и голов.
Марина, прихлебывая чай, спокойно рассказывала:
- Головастик этот, Томилин, читал и здесь года два тому назад, слушала я его. Тогда он немножко не так рассуждал, но уже можно было предвидеть, что докатится и до этого. Теперь ему надобно будет православие возвеличить. Религиозные наши мыслители из интеллигентов неизбежно упираются лбами в двери казенной церкви, - простой, сыромятный народ самостоятельнее, оригинальнее. - И, прищурясь, усмехаясь, она сказала: - Грамотность - тоже не всякому на пользу.
Самгин курил, слушал и, как всегда, взвешивал свое отношение к женщине, которая возбуждала в нем противоречивые чувства недоверия и уважения к ней, неясные ему подозрения и смутные надежды открыть, понять что-то, какую-то неведомую мудрость. Думая о мудрости, он скептически усмехался, но все-таки думал. И все более остро чувствовал зависть к самоуверенности Марины.
"Откуда она смотрит на жизнь?" - спрашивал он. Изредка она говорила с ним по вопросам религии, - говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не выше и не глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии начинались "между прочим", внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг:
- А знаешь, мне кажется, что между обрядом обрезания и скопчеством есть связь; вероятно, обряд этот заменил кастрацию, так же как "козлом отпущения" заменили живую жертву богу.
- Никогда не думал об этом и не понимаю: почему это интересно? сказал Самгин, а она, усмехаясь, вздохнула с явным и обидным сожалением:
- Эх ты...
В другой раз она долго и туманно говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты в религии и что это, вероятно, физиологическое желание здоровой женщины поболтать на острую тему. В общем он находил, что размышления Марины о религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.
Гораздо более интересовали его ее мысли о литературе.
- Насколько реализм был революционен - он уже сыграл свою роль, говорила она. - Это была роль словесных стружек: вспыхнул костер и - погас! Буревестники и прочие птички больше не нужны. Видать, что писатели понимают: наступили годы медленного накопления и развития новых культурных сил. Традиция - писать об униженных и оскорбленных - отжила, оскорбленные-то показали себя не очень симпатично, даже - страшновато! И кто знает? Вдруг они снова встряхнут жизнь? Положение писателя - трудное: нужно сочинять новых героев, попроще, поделовитее, а это - не очень ловко в те дни, когда старые герои еще не все отправлены на каторгу, перевешаны. Самгин слушал и соображал: цинизм это или ирония? В другой раз она говорила, постукивая пальцами по книжке журнала:
- Арцыбашев во-время указал выход неиспользованной энергии молодежи. Очень прямодушный писатель! Санин его, разумеется, будет кумиром.
Это была явная ирония, но дальше она заговорила своим обычным тоном:
- Пророками - и надолго! - будут двое: Леонид Андреев и Сологуб, а за ними пойдут и другие, вот увидишь! Андреев - писатель, небывалый у нас по смелости, а что он грубоват - это не беда! От этого он только понятнее для всех. Ты, Клим Иванович, напрасно морщишься, - Андреев очень самобытен и силен. Разумеется, попроще Достоевского в мыслях, но, может быть, это потому, что он - цельнее. Читать его всегда очень любопытно, хотя заранее знаешь, что он скажет еще одно - нет! - Усмехаясь, она подмигнула:
- Все-таки согласись, что изобразить Иуду единственно подлинным среди двенадцати революционеров, искренно влюбленным в Христа, - это шуточка острая! И, пожалуй, есть в ней что-то от правды: предатель-то действительно становится героем. Ходит слушок, что у эсеров действует крупный провокатор.
Тон ее речи тревожил внимание Самгина более глубоко, чем ее мысли.
Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец - точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить с нею о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
Он сознавал, что Марина занимает первое место в его жизни, что интерес к ней растет, становится настойчивей, глубже, а она - все менее понятна. Непонятно было и ее отношение к литературе. Почему она так высоко ценит Андреева? Этот литератор неприятно раздражал Самгина назойливой однотонностью языка, откровенным намерением гипнотизировать читателя одноцветными словами;
казалось, что его рассказы написаны слишком густочерными чернилами и таким крупным почерком, как будто он писал для людей ослабленного зрения. Не понравился Самгину истерический и подозрительный пессимизм "Тьмы"; предложение героя "Тьмы" выпить за то, чтоб "все огни погасли", было возмутительно, и еще более возмутил Самгина крик: "Стыдно быть хорошим!" В общем же этот рассказ можно было понять как сатиру на литературный гуманизм. Иногда Самгину казалось, что Леонид Андреев досказывает до конца некоторые его мысли, огрубляя, упрощая их, и что этот писатель грубит иронически, мстительно. Самгин особенно расстроился, прочитав "Мысль", - в этом рассказе он усмотрел уже неприкрыто враждебное отношение автора к разуму и с огорчением подумал, что вот и Андреев, так же как Томилин, опередил его. Но - не только опередил, а еще зажег странное чувство, сродное испугу. С этим чувством, скрывая его, Самгин спросил Марину: что думает она о рассказе "Мысль"?
- Да - что же? - сказала она, усмехаясь, покусывая яркие губы. - Как всегда - он работает топором, но ведь я тебе говорила, Что на мой взгляд это не грех. Ему бы архиереем быть, - замечательные сочинения писал бы против Сатаны!
- Ты все шутишь, - хмуро упрекнул ее Самгин. Она удивилась, приподняла брови.
- Я вполне серьезно думаю так! Он - проповедник, как большинство наших литераторов, но он - законченное многих, потому что не от ума, а по натуре проповедник. И - революционер, чувствует, что мир надобно разрушить, начиная с его основ, традиций, догматов, норм.
Она тихонько засмеялась, глядя в лицо Самгина, прищурясь, потом сказала, покачивая головой:
- Не веришь ты мне! И забыл, что все-таки я - ученица Степана Кутузова и - миру этому не слуга.
- Это уж совершенно непонятно, - сердито проговорил Самгин, пожимая плечами.
- Ну, что же я сделаю, если ты не понимаешь? - отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. - А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без бога, а разум и вера несоединимы. Ну, и получается иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
Она взяла с дивана книгу, открыла ее:
- "Мелкого беса" читал?
- Нет еще.
- Ну, вот, погляди, как строго реалистически говорит символист.
- "Люди любят, чтоб их любили, - с удовольствием начала она читать. Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им не верится, когда перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: "Это он о себе". Нет, милые мои современники, это я о вас писал мой роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас".
Хлопнув книгой по колену, она сказала:
- Над этим стоит подумать! Тут не в том смысл, что бесы Сологуба значительно уродливее и мельче бесов Достоевского, а - как ты думаешь: в чем? Ах, да, ты не читал! Возьми, интересно.
Самгин взял книгу и, не глядя на Марину, перелистывая страницы, пробормотал:
- И все-таки остается неясным, что ты хотела сказать.
Марина не ответила. Он взглянул на нее, - она сидела, закинув руки за шею; солнце, освещая голову ее, золотило нити волос, розовое ухо, румяную щеку; глаза Марины прикрыты ресницами, губы плотно сжаты. Самгин невольно загляделся на ее лицо, фигуру. И еще раз подумал с недоумением, почти со злобой: "Чем же все-таки она живет?"
Он все более определенно чувствовал в жизни Марины нечто таинственное или, по меньшей мере, странное. Странное отмечалось не только в противоречии ее политических и религиозных мнений с ее деловой жизнью, это противоречие не смущало Самгина, утверждая его скептическое отношение к "системам фраз". Но и в делах ее были какие-то темные места.
Зимою Самгин выиграл в судебной палате процесс против родственников купца Коптева - "менялы" и ростовщика; человек этот помер, отказав Марине по духовному завещанию тридцать пять тысяч рублей, а дом и остальное имущество - кухарке своей и ее параличному сыну. Коптев был вдов, бездетен, но нашлись дальние родственники и возбудили дело о признании наследователя ненормальным, утверждая, что у Коптева не было оснований дарить деньги женщине, которую он видел, по их сведениям, два раза, и обвиняя кухарку в "сокрытии имущества". Марина сказала, что Коптев был близким приятелем ее супруга и что истцы лгут, говоря, будто завещатель встречался с нею только дважды.