Небрежно сбросив счета на диван, она оперлась локтями на стол и, сжав лицо ладонями, улыбаясь, сказала:
- Обижен на тебя Захарий, жаловался, что ты - горд, не пожелал объяснить ему чего-то в Отрадном и с мужиками тоже гордо вел себя.
Самгин, пожав плечами, ответил:
- Я - тоже не мастер по части объяснений. Самому многое неясно. А с мужиками и вообще не умею говорить. Марина перебила его речь, спросив:
- А Валентин жаловался на меня?
Самгин даже вздрогнул, почувствовав нечто подозрительное в том, что она предупредила его.
Ее глаза улыбались знакомо, но острее, чем всегда, и острота улыбки заставила его вспомнить о ее гневе на попов. Он заговорил осторожно:
- Он любит жаловаться на себя. Он вообще словоохотлив.
- Болтун, - вставила Марина. - Но поругивает и меня, да?
- Нет. Впрочем, - назвал тебя хитрой.
- Только-то?
Она тихонько и неприятно засмеялась, глядя на Самгина так, что он понял: не верит ему. Тогда, совершенно неожиданно для себя, он сказал вполголоса и протирая платком очки:
- Вечером, после пожара, он говорил... странно! Он как будто старался внушить мне, что ты устроила меня рядом с ним намеренно, по признаку некоторого сродства наших характеров и как бы в целях взаимного воспитания нашего...
Выговорив это, Самгин смутился, почувствовал, что даже кровь бросилась в лицо ему. Никогда раньше эта мысль не являлась у него, и он был поражен тем, что она явилась. Он видел, что Марина тоже покраснела. Медленно сняв руки со стола, она откинулась на спинку дивана и, сдвинув брови, строго сказала:
- Ну, это ты сам выдумал!
- Он был нетрезв, - пробормотал Самгин, уронив очки на ковер, и, когда наклонился поднять их, услышал над своей головой:
- Ты хочешь напомнить: "Что у трезвого - на уме, у пьяного - на языке"? Нет, Валентин - фантазер, но это для него слишком тонко. Это - твоя догадка, Клим Иванович. И - по лицу вижу - твоя!
Скрестив руки на груди, занавесив глаза ресницами, она продолжала:
- Не знаю - благодарить ли тебя за такое высокое мнение о моей хитрости или - обругать, чтоб тебе стыдно стало? Но тебе, кажется, уже и стыдно.
Самгин чувствовал себя отвратительно.
"Веду я себя с нею глупо, как мальчишка", - думал он.
Марина молчала, покусывая губы и явно ожидая: что он скажет?
Он сказал:
- Видишь ли - в его речах было нечто похожее на то, что я рассказывал тебе про себя...
- Еще лучше! - вскричала Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: - Да - что ты говоришь, подумай! Я буду говорить с ним - таким - о тебе! Как же ты сам себя ставишь? Это все мизантропия твоя. Ну - удивил! А знаешь, это - плохо!
Несколько оправясь, Самгин заговорил:
- Я не мог не отметить некоторого, так сказать, пародийного совпадения...
- Оставь, - сказала Марина, махнув на него рукой. - Оставь - и забудь это. - Затем, покачивая головою, она продолжала тихо и задумчиво:
- До чего ты - странный человек! И чем так провинился пред собой, за что себя наказываешь?
Это было сказано очень хорошо, с таким теплым, искренним удивлением. Она говорила и еще что-то таким же тоном, и Самгин благодарно отметил:
"Так никто не говорил со мной". Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, - но нельзя же ставить Дуняшу рядом с этой женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито, хотя и мягко:
- Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него - роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это вопрос. Она - тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она - дочь помещика, - был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, "полудевы", по Марселю Прево, или того хуже: "девушки для радостей", - поют, играют, ну и все прочее.
Сделав паузу, скрывая нервную зевоту, она продолжала в том же легком тоне:
- У Валентина кое-что есть и - немало, но - он под опекой. По-вашему, юридически, это называется, - если не ошибаюсь, - недееспособен. Опека наложена по завещанию отца, за расточительность, опекун - крестный его отец Логинов, фабрикант стекла, человек - старый, больной, - фактически опека в моих руках. Года три тому назад, когда Валентину минуло двадцать два, он, тайно от меня, подал прошение на высочайшее имя об отмене опеки, ему отказали в этом. Первый его брак не совсем законен, но жена оказалась умницей и честным человеком... впрочем, это - неважно.
Устало вздохнув, Марина оглянулась, понизила голос.
- Теперь Валентин затеял новую канитель, - им руководят девицы Радомысловы и веселые люди их кружка. Цель у них - ясная: обобрать болвана, это я уже сказала. Вот какая история. Он рассказывал тебе?
- Никогда, ни слова, - сказал Самгин, очень довольный, что может сказать так решительно.
Почесывая нос мизинцем, она спросила:
- Флигель-то он сам поджег?
- Нет, не думаю.
- Грозил, что подожжет.
- Грозил? Кому?
- Мне. А - почему ты спросил?
- Я тоже слышал это от него, - признал Самгин. Марина вздохнула:
- Вот видишь! Но это, конечно, озорство. Возня с ним надоела мне, но до тридцати лет я с него опеку не сниму, слово дала! Тебе надобно будет заняться этим делом...
Самгин наклонил голову, - она устало потянулась, усмехаясь:
- Вообразил себя артистом на биллиарде, по пятисот рублей проигрывал. На бегах играл, на петушиных боях, вообще - старался в нищие попасть. Впрочем, ты сам видишь, каков он...
- Да, - сказал Самгин.
Он ушел от Марины, чувствуя, что его отношение к ней стало определеннее.