Говорил Тагильский медленно, утомленно воркующим голосом. Самгин пытался понять: зачем он рассказывает это? И вдруг прервал рассказ, спросив:
- Не объясните ли вы: какой смысл имело для вас посещение мною... тюрьмы?
- А я - ждал, что вы спросите об этом, - откликнулся Тагильский, сунул руки в карманы брюк, поддернул их, шагнул к двери в столовую, прикрыл ее, сунул дымный окурок в землю кадки с фикусом. И, гуляя по комнате, выбрасывая коротенькие ноги смешно и важно, как петух, он заговорил, как бы читая документ:
- Подозреваемый в уголовном преступлении - в убийстве, - напомнил он, взмахнув правой рукой, - выразил настойчивое желание, чтоб его защищали на суде именно вы. Почему? Потому что вы-квартирант его? Маловато. Может быть, существует еще какая-то иная связь? От этого подозрения Безбедов реабилитировал вас. Вот - один смысл.
Он подошел к Самгину и, почти упираясь животом в его колени, продолжал:
- Есть-другой. Но он... не совсем ясен и мне самому.
Красное лицо его поблекло, прищуренные глаза нехорошо сверкнули.
- Я понимаю вас; вам кажется, что я хочу устроить вам некую судебную пакость.
- Вы ошибаетесь...
- Бросьте, Самгин.
Махнув рукой, Тагильский снова начал шагать, говоря в тоне иронии:
- Получается так, что я вам предлагаю товар моей откровенности, а вы... не нуждаетесь в нем и, видимо, убеждены: гнилой товар.
-Вы, конечно, знаете, что люди вообще не располагают к доверию, произнес Самгин докторально, но тотчас же сообразил, что говорит снисходительно и этим может усилить иронию гостя. Гость, стоя спиной к нему, рассматривая корешки книг в шкафе, сказал:
- Даже сами себе плохо верят. Он повернулся, как мяч, и добавил:
- Русский интеллигент живет в непрерывном состоянии самозащиты и непрерывных упражнениях в эристике.
- Это - очень верно, - согласился Клим Самгин, опасаясь, что диалог превратится в спор. - Вы, Антон Никифорович, сильно изменились, - ласково, как только мог, заговорил он, намереваясь сказать гостю что-то лестное. Но в этом не оказалось надобности, - горничная позвала к столу.
- Есть я люблю, - сказал Тагильский. Самгин налил водки, чокнулись, выпили, гость тотчас же налил по второй, говоря:
- Я начинаю с трех, по завету отца. Это - лучший из его заветов. Кажется, я - заболеваю. Температура лезет вверх, какая-то дрожь внутри, а под кожей пузырьки вскакивают и лопаются. Это обязывает меня крепко выпить.
Стараясь держаться с ним любезнее, Самгин усердно угощал его, рассказывал о Париже, Тагильский старательно насыщался, молчал и вдруг сказал, тряхнув головой:
- В Москве, когда мы с вами встретились, я начинал пить. - Сделав паузу, он прибавил: - Чтоб не думать.
- Вы - москвич? - спросил Самгин.
- Туляк. Отец мой самовары делал у братьев Баташевых.
Он вытер губы салфеткой и, не доверяя ей, облизал языком.
- Я - интеллигент в первом поколении. А вы? - спросил он, раздув щеки усмешкой.
- В третьем, - сказал Самгин. Тагильский, готовясь закурить папиросу, пробормотал:
- Уже аристократ, в сравнении со мной. Самгин, тоже закурив, вопросительно посмотрел на него.
- Интересная тема, - сказал Тагильский, кивнув головой. - Когда отцу было лет под тридцать, он прочитал какую-то книжку о разгульной жизни золотоискателей, соблазнился и уехал на Урал. В пятьдесят лет он был хозяином трактира и публичного дома в Екатеринбурге.
Тагильский, прищурив красненькие глазки, несколько секунд молчал, внимательно глядя в лицо Самгина, Самгин, не мигнув, выдержал этот испытующий взгляд.
- Мать, лицо без речей, умерла, когда мне было одиннадцать лет. В тот же год явилась мачеха, вдова дьякона, могучая, циничная и отвратительно боголюбивая бабища. Я ее хотел стукнуть бутылкой - пустой - по голове, отец крепко высек меня, а она поставила на колени, сама встала сзади меня тоже на колени. "Проси у бога прощения за то, [что] поднял руку на меня, богоданную тебе мать!" Молиться я должен был вслух, но я начал читать непотребные стихи. Высекли еще раз, и отец до того разгорелся, что у него "сердце зашлось", и мачеха испугалась, когда он, тоже большой, толстый, упал, задыхаясь. Потом оба они плакали. Люди чувствительные...
Самгин слушал и, следя за лицом рассказчика, не верил ему. Рассказ напоминал что-то читанное, одну из историй, которые сочинялись мелкими писателями семидесятых годов. Почему-то было приятно узнать, что этот модно одетый человек - сын содержателя дома терпимости и что его секли.
- Жили тесно, - продолжал Тагильский не спеша и как бы равнодушно. - Я неоднократно видел... так сказать, взрывы страсти двух животных. На дворе, в большой пристройке к трактиру, помещались подлые девки. В двенадцать лет я начал онанировать, одна из девиц поймала меня на этом и обучила предпочитать нормальную половую жизнь...
Самгин спрятал лицо в дым папиросы, соображая:
"Зачем ему нужно рассказывать эти гадости? Если б я испытал подобное, я счел бы своим долгом забыть об этом... Мотивы таких грязных исповедей невозможно понять".
Тагильский говорил расширив глаза, глядя через голову Самгина, там, за окном, в саду, посвистывал ветер, скрипел какой-то сучок.
- Меня так били, что пришлось притвориться смирненьким, хотя я не один раз хотел зарезать отца или мачеху. Но все-таки я им мешал жить. Отец высоко ценил пользу образования, понимая его как независимость от полиции, надоедавшей ему. Он взял репетитора, я подготовился в гимназию и кончил ее с золотой медалью. Не буду говорить, чего стоило это мне. Жил я не в трактире, а у сестры мачехи, она сдавала комнаты со столом для гимназистов. От участия в кружках самообразования не только уклонялся, но всячески демонстрировал мое отрицательное, даже враждебное отношение к ним. Там были дети легкой жизни - сыновья торговцев из уездов, инженеров, докторов с заводов - аристократы. Отец не баловал меня деньгами, требовал только, чтоб я одевался чисто. Я обыгрывал сожителей в карты и копил деньги.
Настроение Самгина двоилось: было приятно, что человек, которого он считал опасным, обнажается, разоружается пред ним, и все более настойчиво хотелось понять: зачем этот кругленький, жирно откормленный человек откровенничает? А Тагильский ворковал, сдерживая звонкий голос свой, и все чаще сквозь скучноватую воркотню вырывались звонкие всхлипывания.
"Он чем-то напоминает Бердникова", - предостерег себя Самгин.
- Был в седьмом классе - сын штейгера, руководитель кружка марксистов, упрямый, носатый парень... В прошлом году я случайно узнал, что его третий раз отправили в ссылку... Кажется, даже - в каторгу. Он поучал меня, что интеллигенты - такая же прислуга буржуазии, как повара, кучера и прочие. Из чувства отвращения ко всему, что меня обижало, я решил доказать ему, что это - неверно. Отец приказал мне учиться в томском университете на врача или адвоката, но я уехал в Москву, решив, что пойду в прокуратуру. Отец отказал мне в помощи. Учиться я любил, профессора относились ко мне благосклонно, предлагали остаться при университете. Но на четвертом курсе я женился, жена из солидной судейской семьи, отец ее - прокурор в провинции, дядя - профессор. Имел сына, он помер на пятом году. Честный был, прямодушный человечек. Запрещал матери целовать его. "У тебя, говорит, губы в мыле". Мылом он называл помаду. "Ты, говорит, мама, кричишь на лапу, как на повара". Повара он терпеть не мог. После его смерти с женой разошелся.
Тагильский вдруг резко встряхнулся на стуле, замигал глазами и торопливо проговорил:
- Вы извините мне... этот монолог...
- Полноте, что вы! - воскликнул Самгин, уверенно чувствуя себя человеком более значительным и сильным, чем гость его. - Я слушал с глубоким интересом. И, говоря правду, мне очень приятно, лестно, что вы так...
- Ну, и прочее, - прервал его Тагильский, подняв бокал на уровень рта.- Ваше здоровье!
Выпил, чмокнул, погладил щеки ладонями и шумно вздохнул.
- Как видите, пред вами - типичный неудачник. Почему? Надо вам сказать, что мою способность развязывать процессуальные узлы, путаницу понятий начальство весьма ценит, и если б не это, так меня давно бы уже вышибли из седла за строптивость характера и любовь к обнажению противоречий. В практике юристов важны не люди, а нормы, догмы, понятия, это вам должно быть известно. Люди, с их деяниями, потребны только для проверки стойкости понятий и для вящего укрепления оных.
Тагильский встал, подошел к окну, подышал на стекло, написал пальцем икс, игрек и невнятно произнес:
- А люди построены на двух противоречивых началах, биологическом и социальном. Первое повелительно диктует: стой на своем месте и всячески укрепляй оное, иначе - соседи свергнут во прах. А социальное начало требует тесного контакта с соседями по классу. Вот уже и - причина многих скандалов. Кроме того, существует насилие класса и месть его. Вы, интеллигент в третьем поколении, едва ли поймете, в чем тут заковыка. Я же вот отлично понимаю, что мой путь через двадцать лет должен кончиться в кассационном департаменте сената, это - самое меньшее, чего я в силах достичь. Но обстановочка министерства юстиции мне противна. Органически противна. Противно - все: люди, понятия, намерения, дела. - Бормотал он все более невнятно.
"Пьянеет, - решил Самгин, усмехаясь и чувствуя, что устал от этого человека. - Человек чужого стиля. По фигуре, по тому, как он ест, пьет, он должен быть весельчаком".
Опасаясь, что гость внезапно обернется и заметит усмешку на его лице, Самгин погасил ее.
"Сын содержателя дома терпимости - сенатор".