"В городе, наверное, говорят пошлости о моем отношении к Марине".
Он впервые пожалел о том, что, слишком поглощенный ею, не создал ни в обществе, ни среди адвокатов прочных связей. У него не было желания поискать в шести десятках [тысяч] жителей города одного или двух хотя бы менее интересных, чем Зотова. Он был уверен, что достаточно хорошо изучил провинциалов во время поездок по делам московского патрона и Марины. Большинство адвокатов - старые судейские волки, картежники, гурманы, театралы, вполне похожие на людей, изображенных Боборыкиным в романе "На ущербе". Молодая адвокатура - щеголи, "кадеты", двое проповедуют модернистские течения в искусстве, один - неплохо играет на виолончели, а все трое вместе - яростные винтеры. Изредка Самгин приглашал их к себе, и, так как он играл плохо, игроки приводили с собою четвертого, старика со стеклянным глазом, одного из членов окружного суда. Был он человек длинный, тощий, угрюмый, горбоносый, с большой бородой клином, имел что-то общее с голенастой птицей, одноглазие сделало шею его удивительно вертлявой, гибкой, он почти непрерывно качал головой и был знаменит тем, что изучил все карточные игры Европы.
От этих людей Самгин знал, что в городе его считают "столичной штучкой", гордецом и нелюдимом, у которого есть причины жить одиноко, подозревают в нем человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого года, не стремятся к более близкому знакомству с человеком из бунтовавшей Москвы. Все это Самгин припомнил вечером, гуляя по знакомым, многократно исхоженным улицам города. В холодном, голубоватом воздухе звучал благовест ко всенощной службе, удары колоколов, догоняя друг друга, сливались в медный гул, он настраивал лирически, миролюбиво. Луна четко освещала купеческие особняки, разъединенные дворами, садами и связанные плотными заборами, сияли золотые главы церквей и кресты на них. За двойными рамами кое-где светились желтенькие огни, но окна большинства домов были не освещены, привычная, стойкая жизнь бесшумно шевелилась в задних комнатах. Самгин не впервые подумал, что в этих крепко построенных домах живут скучноватые, но, в сущности, неглупые люди, живут недолго, лет шестьдесят, начинают думать поздно и за всю жизнь не ставят пред собою вопросов божество или человечество, вопросов о достоверности знания, о...
"Я тоже не решаю этих вопросов", - напомнил он себе, но не спросил почему? - а подумал, что, вероятно, вот так же отдыхала французская провинция после 1795 года. Прошел мимо плохонького театра, построенного помещиком еще до "эпохи великих реформ", мимо дворянского собрания, купеческого клуба, повернул в широкую улицу дворянских особняков и нерешительно задержал шаг, приближаясь к двухэтажному каменному дому, с тремя колоннами по фасаду и с вывеской на воротах: "Белошвейная мастерская мадам Ларисы Нольде". Вспомнил двустишие:
Не очень много шили там,
И не в шитье была там сила.
Там, среди других, была Анюта, светловолосая, мягкая и теплая, точно парное молоко. Серенькие ее глаза улыбались детски ласково и робко, и эта улыбка странно не совпадала с ее профессиональной опытностью. Очень забавная девица. В одну из ночей она, лежа с ним в постели, попросила:
- Подарите мне новейший песенник! Такой, знаете, толстый, с картинкой на обложке, - хоровод девицы водят. Я его в магазине видела, да постеснялась зайти купить.
Он спросил: почему - песенник? Она любит стихи?
- Нет, стихов - не люблю, очень трудно понимать. Я люблю простые песни.
И тихонько, слабеньким голосом, она пропела две песни, одну, пошлую, Самгин отверг, а другую даже записал. На его вопрос - любила Анюта кого-нибудь? - она ответила:
- Нет, не случалось. Знаете, в нашем деле любовь приедается. Хотя иные девицы заводят "кредитных", вроде как любовников, и денег с них не берут, но это только так, для игры, для развлечения от скуки.
Потом он спросил: бывает ли, что мужчины грубо обращаются с нею? Она как будто немножко обиделась.
- За что же грубить? Я - ласковая, хорошенькая, пьяной - не бываю. Дом у нас приличный, вы сами знаете. Гости - очень известные, скандалить стесняются. Нет, у нас - тихо. Даже - скучно бывает.
Говорила она стоя пред зеркалом, заплетая в косу обильные и мягкие светлорусые волосы, голая, точно куриное яйцо.
- А вот во время революции интересно было, новые гости приходили, такое, знаете, оживление. Один, совсем молодой человек, замечательно плясал, просто - как в цирке. Но он какие-то деньги украл, и пришла полиция арестовать его, тогда он выбежал на двор и - трах! Застрелился. Такой легкий был, ловкий.
"Я мог бы написать рассказ об этой девице, - подумал Самгин. - Но у нас, по милости Достоевского, так много написано и пишется о проститутках. "Милость к падшим". А падшие не чувствуют себя таковыми и в нашей милости не нуждаются".
Он вышел на берег реки, покрытой серой чешуей ледяного "сала". Вода, прибывая, тихонько терлась о засоренный берег, поскрипывал руль небольшой баржи, покачивалась ее мачта, и где-то близко ритмически стонали невидимые люди;
- О-ой - раз, еще раз...
Здесь особенно чувствовалась поздняя осень, воздух пропитан тяжелым, сырым холодом.
Через полчаса Самгин сидел в зале купеческого клуба, слушая лекцию приват-доцента Аркадия Пыльникова о "культурных задачах демократии". Когда Самгин вошел и сел в шестой ряд стульев, доцент Пыльников говорил, что "пошловато-зеленые сборники "Знания" отжили свой краткий век, успев однако посеять все эстетически и философски малограмотное, политически вредное, что они могли посеять, засорив, на время, мудрые, незабвенные произведения гениев русской литературы, бессмертных сердцеведов, в совершенстве обладавших чарующей магией слова".
Доцент был среднего роста, сытенький, широкобедрый, лысоватый, с большими красными ушами и бородкой короля Генриха IV.
Шаркая лаковыми ботинками, дрыгая ляжками, отталкивал ими фалды фрака, и ягодицы его казались окрыленными. Правую руку он протягивал публике, как бы на помощь ей, в левой держал листочки бумаги и, размахивая ею, как носовым платком, изредка приближал ее к лицу. Говорил он легко, с явной радостью, с улыбками на добродушном, плоском лице.
- Тон и смысл городской, культурной жизни, окраску ее давала га часть философски мощной интеллигенции, которая [шла] по пути, указанному Герценом, Белинским и другими, чьи громкие имена известны вам. Именно эта интеллигенция, возглавляемая Павлом Николаевичем Милюковым, человеком исключительной политической прозорливости, задолго до того, как сложиться в мощную партию конституционалистов-демократов, самозабвенно вела работу культурного воспитания нашей страны. Была издана замечательная "Программа домашнего чтения", организовано издание классиков современной радикально-демократической мысли, именитые профессора ездили по провинции, читая лекции по вопросам культуры. Цель этой разнообразной и упорной работы сводилась к тому, чтоб воспитать русского обывателя европейцем и чтоб молодежь могла противостоять морально разрушительному влиянию людей, которые, грубо приняв на веру спорное учение Маркса, толкали студенчество в среду рабочих с проповедью анархизма. Вы знаете, чего стоила народу эта безумная игра, эта игра авантюристов...
Самгин сидел на крайнем стуле у прохода и хорошо видел пред собою пять рядов внимательных затылков женщин и мужчин. Люди первых рядов сидели не очень густо, разделенные пустотами, за спиною Самгина их было еще меньше. На хорах не более полусотни безмолвных.
"Три года назад с хор освистали бы лектора", - скучно подумал он. И вообще было скучно, хотя лектор говорил все более радостно.
- Создателем действительних культурных ценностей всегда был инстинкт собственности, и Маркс вовсе не отрицал этого. Все великие умы благоговели пред собственностью, как основой культуры, - возгласил доцент Пыльников, щупая правой рукою графин с водой и все размахивая левой, но уже не с бумажками в ней, а с какой-то зеленой книжкой.
- К чему ведет нас безответственный критицизм? - спросил он и, щелкнув пальцами правой руки по книжке, продолжал: - Эта книжка озаглавлена "Исповедь человека XX века". Автор, некто Ихоров, учит: "Сделай в самом себе лабораторию и разлагай в себе все человеческие желания, весь человеческий опыт прошлого". Он прочитал "Слепых" Метерлинка и сделал вывод: все человечество слепо.
Тут с хор как бы упали густо, грубо и медленно сказанные слова:
- Ну, это - неверно! Воруем и воюем, как зрячие.
Лектор взмахнул головой, многие из публики тоже подняли головы вверх, в зале раздалось шипение, точно лопнуло что-то, человек пять встали и пошли к двери.
"Возможен скандал", - сообразил Самгин и тоже ушел, вдруг почувствовав раздражение против лектора, находя, что его фразы пошловаты и компрометируют очень серьезные, очень веские мысли. Он, Самгин, мог бы сказать на темы, затронутые доцентом Пыльниковым, нечто более острое и значительное. Особенно раздражали: выпад против критицизма и неуместная, глуповатая цитата из зеленой книжки.
"Надо прочитать, - что это такое?" - решил он.
Обиженно подумалось о том, что его обгоняют, заскакивая вперед, мелкие люди, одержимые страстью проповедовать, поучать, исповедоваться, какие-то пустые люди, какие-то мыльные пузыри, поверхностно отражающие радужную пестроту мышления. Он шел, поеживаясь от холода, и думал:
"Мне уже скоро сорок лет. Это - более чем половина жизни. С детства за мною признавались исключительные способности. Всю жизнь я испытываю священную неудовлетворенность событиями, людями, самим собою. Эта неудовлетворенность может быть только признаком большой духовной силы".
Это не успокоило его так легко, как успокаивало раньше.
"Вся жизнь моя - цепь бессвязных случайностей, - подумал он. - Именно - цепь..."
Дня три он прожил в непривычном настроении досады на себя, в ожидании событий. Дела Марины не требовали в суд, не вызывали и его лично. И Тагильский не являлся.
"Идиоты", - ругался он и думал, что, пожалуй, нужно уехать из этого города.
"Интеллигенция - кочевое племя. Хорошо, что у меня нет семьи".
Тагильский пришел к обеду, и первым его словом было:
- Покормите?
Он явился в каком-то затейливом, сером сюртуке, похожем на мундир, и этот костюм сделал его выше ростом, благообразней. Настроен он был весело, таким Самгин еще не наблюдал его.
- Удивляюсь, как вас занесло в такое захолустье, - говорил он, рассматривая книги в шкафе. - Тут даже прокурор до того одичал, что Верхарна с Ведекиндом смешивает. Погибает от диабета. Губернатор уверен, что Короленко - родоначальник всех событий девятьсот пятого года. Директриса гимназии доказывает, что граммофон и кинематограф утверждают веру в привидения, в загробную жизнь и вообще - в чертовщину.
И, взглянув на хозяина через плечо, он вдруг спросил:
- А - Безбедов-то, слышали?
- Что?
- Помер.
- От чего? - тревожно воскликнул Самгин.