Город был пышно осыпан снегом, и освещаемый полной луною снег казался приятно зеленоватым. Скрипели железные лопаты дворников, шуршали метлы, а сани извозчиков скользили по мягкому снегу почти бесшумно. Обильные огни витрин и окон магазинов, легкий, бодрящий морозец и все вокруг делало жизнь вечера чистенькой, ласково сверкающей, внушало какое-то снисходительное настроение.
"Сомову он расписал очень субъективно, - думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать о Любаше. - Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил я, - подумал он и не мог сдержать улыбку. - Могу продать дом и снова уеду за границу, буду писать мемуары или - роман".
Но тут он сообразил, что идет в сторону от улицы, где больница, и замедлил шаг.
"Поздно, едва ли допустят... к больной. И - какой смысл идти к ней? Присутствовать при акте умирания тяжело и бесполезно".
Он продолжал шагать и через полчаса сидел у себя в гостинице, разбирая бумаги в портфеле Варвары. Нашел вексель Дронова на пятьсот рублей, ключ от сейфа, проект договора с финской фабрикой о поставке бумаги, газетные вырезки с рецензиями о каких-то книгах, заметки Варвары. Потом спустился в ресторан, поужинал и, возвратясь к себе, разделся, лег в постель с книгой Мережковского "Не мир, но меч".
Проснулся рано, в настроении очень хорошем, позвонил, чтоб дали кофе, но вошел коридорный и сказал:
- Вас дожидает человек из похоронной конторы...
Самгин минуту посидел на постели, прислушиваясь, как отзовется в нем известие о смерти Варвары? Ничего не услыхал, поморщился, недовольный собою, укоризненно спрашивая кого-то:
"Разве я бессердечен?"
Одеваясь, он думал:
"Бедная. Так рано. Так быстро".
И, думая словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с дьяконом, а черноусое лицо напоминает о полицейском. Большой, плотный, он должен бы говорить басом, но говорит высоким, звонким тенором:
- Наше бюро было извещено о кончине уважаемой...
- Когда она умерла? - осведомился Клим.
- В половине седьмого текущим утром, и я немедленно...
Самгин остановил его, сказав, что он сегодня в пять часов должен уехать из Петербурга и что церемония похорон должна быть совершена ускоренно.
- Для бюро похоронных процессий желание ваше- закон, - сказал человек, почтительно кланяясь, и объявил цену церемонии.
"Дорого", - сообразил Самгин, нахмурясь, но торговаться не стал, находя это ниже своего достоинства.
- Значит - священник не провожает, - сказал представитель бюро. - Как вам угодно, - добавил он.
Во втором часу дня он шагал вслед за катафалком, без шапки, потирая щеки и уши. День был яркий, сухо морозный, острый блеск снега неприятно ослеплял глаза, раздражали уколы и щипки мороза, и вспоминалось темное, остроносое лицо Варвары, обиженно или удивленно приподнятые брови, криво приоткрытые губы. Идти было неудобно и тяжело, снег набивался в галоши, лошади, покрытые черной попоной, шагали быстро, отравляя воздух паром дыхания и кисловатым запахом пота, хрустел снег под колесами катафалка и под ногами четырех человек в цилиндрах, в каких-то мантиях с капюшонами, с горящими свечами в руках. Пятый, с крестом в руках, шагал впереди лошадей. Ветер сдувал снег с крыш, падал на дорогу, кружился, вздымая прозрачные белые вихри, под ногами людей и лошадей, и снова взлетал на крыши.
"Идиоты", - сердито назвал их Самгин, исподлобья оглядываясь. Катафалк ехал по каким-то пустынным улицам, почти без магазинов в домах, редкие прохожие как будто не обращали внимания на процессию, но все же Самгин думал, что его одинокая -фигура должна вызывать у людей упадков впечатление. И не только жалкое, а, пожалуй, даже смешное; костлявые, старые лошади ставила доги в снег неуверенно, черные фигуры в цилиндрах покачивались на белизне снега, тяжело по снегу влачились их теня, на концах свечей дрожали ненужные бессильные язычки огней - и одинокий человек в очках, с непокрытой головой и растрепанными жидкими волосами на ней. Самгин догадывался, что во всем этом есть что-то чрезмерно, уродливо мрачное, способное вызвать усмешку, как вызывает ее карикатура. Вспоминались наиболее неприятные впечатления: похороны Туробоева, аллегорически указывающий в пол желтый палец Лютова, взорванный губернатор - Самгин чувствовал себя обиженно и тоскливо. Он очень обрадовался, когда его догнал лихач, из саней выскочил Дронов и, подойдя к нему, сказал:
- Вы не дойдете, ведь это - далеко! Едемте, встретим на кладбище.
Не ожидая согласия, он взял Самгина под руку, усадил в санки, посоветовал:
- Наденьте шапку-то...
Лихач тряхнул вожжами, рыжая лошадь стремительно ворвалась в поток резкого холода, Самгин сжался и, спрятав лицо в воротник пальто, подумал уныло:
"Простужусь".
Быстро домчались до кладбища. Дронов оказал лихачу:
- Подождешь! - Спросил Самгина: - Озябли? - и выругался: - Морозец, черт его возьми.
Толкнув Клима на крыльцо маленького одноэтажного дома, он отворил дверь свободно, как в ресторан, в тепле очки Самгина немедленно запотели, а когда он сиял их - пред ним очутился Ногайцев и высокая, большеносая мужеподобная дама, в котиковой шайке.
- Соболезную искренно - и тоже чрезвычайно огорчен, - сообщил он, встряхивая руку Самгина, а дама басовито сказала:
- Орехова, Мария, подруга Вари, почти четыре года не видались, встретились случайно, в сентябре, и вот- пришла проводить ее туда, откуда не возвращаются.
Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло, на него смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос, с длинной палкой в руке.
- Да, вот как подкрадывается к нам смерть, - говорил Ногайцев, грея спину о кафли голландской печки.
- Нестерпимо жалко Варю, - сказала Орехова, макая оладью в блюдечко с медом. - Можно ли было думать...
Дронов, разыскивая что-то в карманах брюк и пиджака, громко откликнулся:
- О смерти думать - бесполезно. О жизни - тоже. Надобно просто - жить, и - больше никаких чертей.
- Ты, Ваня, молчи, - посоветовал Ногайцев.
- Это - почему?
- Ты - выпивши, - объяснил Ногайцев. - А это, брат, не совсем уместно в данном, чрезвычайном случае...
- Ба, - сказал Дронов. - Ничего чрезвычайного - нет. Человек умер. Сегодня в этом городе, наверное, сотни людей умрут, в России - сотни тысяч, в мире - миллионы. И - никому, никого не жалко... Ты лучше спроси-ка у смотрителя водки, - предложил он.
- Вот уж это неприлично - пить водку здесь, - заметила Орехова.
Дронов, читая какую-то записку, пробормотал:
- Даже и на могилах пьют...
- А могила - далеко? - спросил Самгин. Орехова ответила;
- К сожалению - очень далеко, в шестом участке. Знаете - такая дороговизна!
Самгин вздохнул. Он согрелся, настроение его становилось более мягким, хмельной Дронов казался ему симпатичнее Ногайцева и Ореховой, но было неприятно думать, что снова нужно шагать по снегу, среди могил и памятников, куда-то далеко, слушать заунывное пенис панихиды. Вот открылась дверь и кто-то сказал:
- Привезли.
Ногайцев отвел Самгина в сторону и пошептал ему:
- Тут начнется эдакая, знаете... пустяковина. Попы, нищие, могильщики, нужно давать на чай и вообще... Вам противно будет, так вы дайте Марье Ивановне рублей... ну, полсотни! Она уж распорядится...