Диомидов выпрямился и, потрясая руками, начал говорить о "жалких соблазнах мира сего", о "высокомерии разума", о "суемудрии науки", о позорном и смертельном торжестве плоти над духом. Речь его обильно украшалась словами молитв, стихами псалмов, цитатами из церковной литературы, но нередко и чуждо в ней звучали фразы светских проповедников церковной философии:
"Разум, убийца любви к ближнему"...
"Не считает ли слово за истину эхо свое?"
Самгин определил, что Диомидов говорит так же бесстрастно, ремесленно и привычно, как обвинители на суде произносят речи по мелким уголовным преступлениям.
"Все-таки он - верен сам себе. И богу своему", - подумал Самгин.
В комнате стоял тяжкий запах какой-то кислой сырости. Рядом с Самгиным сидел, полузакрыв глаза, большой толстый человек в поддевке, с красным лицом, почти после каждой фразы проповедника, сказанной повышенным тоном, он тихонько крякал и уже два раза пробормотал:
- А - скажи, пожалуйста...
Диомидов начал говорить, сердито взвизгивая:
- Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы, русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами - татарами, турками...
Откуда-то из угла, из темноты, донесся веселый, звонкий голосок:
- Против народа - тоже...
Слушатели молча пошевелились, как бы ожидая еще чего-то, и-дождались: угрюмый голос сказал:
- Однако и турок хочет спокойно жить. Некий третий человек напомнил:
- Ас японцами из-за чего драку начали? Толстый сосед Самгина встал и, махая рукой, тяжелым голосом, хрипло произнес:
- Тише, публика!
Но в углу уже покрикивали:
- Ну, и-что? Ну, сказал! Правду сказал...
- Кузнецы шумят, гвоздари, - сообщил Фроленков, появляясь сзади Самгина. - Может, желаете уйти?
- Да, хотел бы...
- Скушно говорит старец, - не стесняясь, произнес толстый человек и обратился к Диомидову, который стоял, воткнув руки в стол, покачиваясь, пережидая шум: - Я тебя, почтенный; во Пскове слушал, в третьем году, ну, тогда ты - ядовито говорил!
Диомидов искоса взглянул на него и, тряхнув бородой, обратился к женщинам, окружавшим его, и одна из них, высокая, тощая, крикливо упрашивала:
- Скажи-ко ты нам, отец, кто это там явился около царя, мужичок какой-то расторопный? В углу сердито выкрикивали:
- Заместо того, чтоб нас, дураков, учить, - шел бы на войну, под пули, уговаривать, чтоб не дрались...
- Верно!
- Всех лошадей хороших обобрали...
Самгин торопился уйти, показалось, что Диомидов присматривается к нему, узнает его. Но уйти не удавалось. Фроленкова окружали крупные бородатые люди, а Диомидов, помахивая какими-то бумажками, зажатыми в левой руке, протягивал ему правую и бормотал:
- Здравствуй, Клим. Ты еси Клим, и ты - сам? Каждый есть - сам, каждая - сама. Не-ет, меня не соблазнишь... нет!
Кто-то прокричал:
- По бумажкам проповедует, глядите-ко! Бумажки... Э-эх ты, пустосвят!
Широко улыбаясь, Фроленков обратился к Самгину:
- Разрешите познакомить: это - градской голова наш, скотовод, гусевод, Денисов, Василий Петров.
Втроем вышли на крыльцо, в приятный лунный холод, луна богато освещала бархатный блеск жирной грязи, тусклое стекло многочисленных луж, линию кирпичных домов в два этажа, пестро раскрашенную церковь. Денисов сжал руку Самгина широкой, мягкой и горячей ладонью и спросил:
- Скажите, пожалуйста - поужинать ко мне не согласитесь ли?
- Побеседовать, - поддержал Фроленков. Самгин согласился, тогда Денисов взял его под руку, передвинул толстую руку свою под мышку ему и, сообщив:
- Подмораживает! - повел гостя через улицу, почти поднимая над землей.
На улице Денисов оказался еще крупнее и заставил Самгина подумать:
"Из него вышло бы двое таких, как я". Фроленков шлепал подошвами по грязи и ворчал:
- А гвоздари опять на стену полезли! Что ты будешь делать с ними?
- Сделаем, - уверенно обещал голова. Потом минут десять сидели в полутемной комнате, нагруженной сундуками, шкафами с посудой. Денисов, заглянув в эту комнату, - крякнул и скрылся, а Фроленков, ласково глядя на гостя из столицы, говорил:
- Вот чем люди кормятся, между прочим. Очень много проповедующих у нас: братец Иванушка Чуриков, отец Иоанн Кронштадтский был...
И, поискав третьего, он осторожно добавил:
- Тоже и Лев Толстой. Теперь вот все говорят, Распутин Григорий будто бы, мужик сибирский, большая сила, - не слыхали?
- Значение Распутина - преувеличивается, - сказал Самгин и этим очень обрадовал красавца.
- Вот и мы здесь тоже думаем - врут! Любят это у нас - преувеличить правду. К примеру - гвоздари: жалуются на скудость жизни, а между тем зарабатывают больше плотников. А плотники - на них ссылаются, дескать кузнецы лучше нас живут. Союзы тайные заводят... Трудно, знаете, с рабочим народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить...
В двери, заполнив всю ее, встал Денисов, приглашая:
- Пожалуйте!
Перешли в большую комнату, ее освещали белым огнем две спиртовые лампы, поставленные на стол среди многочисленных тарелок, блюд, бутылок. Денисов взял Самгина за плечо и подвинул к небольшой, толстенькой женщине в красном платье с черными бантиками на нем.
- Супруга моя, Марья Никаноровна, а это - дочь, Софья.
Дочь оказалась на голову выше матери и крупнее ее в плечах, пышная, с толстейшей косой, румянощекая, ее большие ласковые глаза напомнили Самгину горничную Сашу.