– Я – не шучу, я – служила, – сказала она, повернувшись к нему спиною.
«Да, она становится все более чужим человеком, – подумал Самгин, раздеваясь. – Не стоит будить ее, завтра скажу о Сипягине», – решил он, как бы наказывая жену.
Она сама сказала ему это, разбудила и, размахивая газетой, почти закричала:
– Застрелили Сипягина, читай! И, присев на его постель, тихонько, но очень взволнованно сообщила:
– Студент Балмашев. Понимаешь, я, кажется, видела его у Знаменских, его и с ним сестру или невесту, вероятнее – невесту, маленькая барышня в боа из перьев, с такой армянской, что ли, фамилией...
Комкая газету, искривив заспанное лицо усмешкой, она пожаловалась:
– Скоро нельзя будет никуда выйти, без того чтоб героя не встретить...
Она не кончила, но Клим, догадавшись, что она хотела сказать, заметил:
– А помнишь, как ты жаждала героев? Фыркнув, Варвара подошла к трюмо, нервно раздергивая гребнем волосы.
– Работа на реакцию, – сказал Клим, бросив газету на пол. – Потом какой-нибудь Лев Тихомиров снова раскается, скажет, что террор был глупостью и России ничего не нужно, кроме царя.
– Не понимаю, почему нужно дожидаться Тихомирова... и вообще – не понимаю! В стране началось культурное оживление, зажглись яркие огни новой поэзии, прозы... наконец – живопись! – раздраженно говорила Варвара, причесываясь, морщась от боли, в ее раздражении было что-то очень глупое. Самгин усмехнулся, пошел мыться, но, войдя в уборную, сел на кушетку, прислушиваясь. Ему показалось, что в доме было необычно шумно, как во дни уборки пред большими праздниками: хлопали двери, в кухне гремели кастрюли, бегала горничная, звеня посудой сильнее, чем всегда; тяжело, как лошадь, топала Анфимьевна.
Самгин подумал, что, вероятно, вот так же глупо-шумно сейчас во множестве интеллигентских квартир; везде полуодетые, непричесанные люди читают газету, радуются, что убит министр, соображают – что будет?
– Нелепая жизнь...
Когда он вышел из уборной, встречу ему по стене коридора подвинулся, как тень, повар, держа в руке колпак и белый весь, точно покойник.
– Позвольте спросить, Клим Иванович-Красное, пропеченное личико его дрожало, от беззубой, иронической улыбки по щекам на голый череп ползли морщины.
– Интересуюсь понять намеренность студентов, которые убивают верных слуг царя, единственного защитника народа, – говорил он пискливым, вздрагивающим голосом и жалобно, хотя, видимо, желал говорить гневно. Он мял в руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.
– Семьдесят лет живу... Многие, бывшие студентами, достигли высоких должностей, – сам видел! Четыре года служил у родственников убиенного его превосходительства болярина Сипягина... видел молодым человеком, – говорил он, истекая слезами и не слыша советов Самгина:
– Успокойтесь, Егор Васильевич!
– Никаких других защитников, кроме царя, не имеем, – всхлипывал повар. – Я – крепостной человек, дворовый, – говорил он, стуча красным кулаком в грудь. – Всю жизнь служил дворянству... Купечеству тоже служил, но – это мне обидно! И, если против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, – нет, позвольте...
Из кухни величественно вышла Анфимьевна, рукава кофты ее были засучены, толстой, как нога, рукой она взяла повара за плечо и отклеила его от стены, точно афишу.
– Ну-ка, иди к делу, Егор! Выпей нашатыря, иди! Увлекая его, точно ребенка, она сказала Самгину через плечо свое:
– Вы его разговором не балуйте. Ему – все равно, он и с мухами может говорить.
А втолкнув повара в кухню, объяснила:
– Господа испортили его, он ведь все в хороших домах жил.
– Трогательный старик, – пробормотал Клим.
– Тронешься, эдакие-то годы прожив, – вздохнула Анфимьевна.
Через час Клим Самгин вошел в кабинет патрона. Большой, солидный человек, сидя у стола в халате, протянул ему теплую, душистую руку, пошевелил бровями и, пытливо глядя в лицо, спросил вполголоса:
– Ну-с, что же вы скажете?
– Работа на реакцию, – сказал Клим. Патрон повел глазами на маленькую дверь в стене, налево от себя.
– Потише, там – новый письмоводитель. Он подумал, посмотрел в потолок.
– На реакцию, говорите? Гм, вопрос очень сложный. Конечно, молодежь горячится, но...
Он снова задумался, высоко подняв брови. В это утро он блестел более, чем всегда, и более крепок был запах одеколона, исходивший от него. Холеное лицо его солидно лоснилось, сверкал перламутр ногтей. Только глаза его играли вопросительно, как будто немножко тревожно.
– Да, молодежь горячится, однако – это понятно, – говорил он, тщательно разминая слова губами. – Возмущение здоровое... Люди видят, что правительство бессильно овладеть... то есть – вообще бессильно. И – бездарно, как об этом говорят -волнения на юге.
Оглянувшись, патрон прислушался к тишине.
– Революция с подстрекателями, но без вождей... вы понимаете? Это – анархия. Это – не может дать результатов, желаемых разумными силами страны. Так же как и восстание одних вождей, – я имею в виду декабристов, народовольцев.
Самгин, вспомнив Дьякона, подумал:
«Кажется, и этот о Гедеонах мечтает. Хорош бы он был в роли Гедеона со своим животом и брелоками».
– Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, – сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое белье на крепком теле циркового борца. – Разумеется, людям придется вести борьбу на два фронта, – внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. – Да, на два: против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как было на юге, и против анархии отчаявшихся.
Самгину было приятно, что этот очень сытый человек встревожен. У него явилась забавная мысль: попросить Митрофанова, чтоб он навел воров на квартиру патрона. Митрофанов мог бы сделать это, наверное, он в дружбе с ворами. Но Самгин тотчас же смутился:
«Чорт знает, какая чепуха лезет в голову».
Патрон подошел к нему и сказал:
– Кстати: послезавтра вечером у меня... меня просили устроить маленькое собрание. Приходите. Некто из... провинции, скажем, сделает интересное сообщение... как мне обещали.
«Доволен, – думал Самгин, почтительно кланяясь. – Явно доволен. Нет, я таким не буду никогда», – заключил он без сожаления.
– Из суда зайдите ко мне, я сегодня не выхожу, нездоров. На этой неделе вам придется съездить в Калугу.
В три дня Самгин убедился, что смерть Сипягина оживила и обрадовала людей значительно более, чем смерть Боголепова. Общее настроение показалось ему сродным с настроением зрителей в театре после первого акта драмы, сильно заинтересовавшей их.
– Кажется – серьезно взялись, – сказал рыжий адвокат Магнит, потирая руки.
– Посмотрим, посмотрим, что будет, – говорили одни, неумело скрывая свои надежды на хороший конец; другие, притворяясь скептиками, утверждали:
– Ничего не будет. Это – испытано.
Старик Гогин говорил, как бы упрашивая и намекая: