– Почтовый вагон ограбили, – сказал кондуктор, держа свечку на высоте своего лица и улыбаясь. – Вот отсюда затормозили поезд, вот видите – пломба сорвана с тормоза...
– Сколько ж их было? – густым басом спросил толстый человек.
– Говорят – четверо.
– Кто говорит?
– Товарищ.
– Какой – товарищ, чей?
– Наш, из бригады.
– Везде – товарищи!
Женский голос напряженно крикнул:
– Сколько же, сколько убитых? Ей сердито ответили:
– Убитых нет!
– Вы скрываете! Они стреляли.
– Солдату из охраны руку прострелили, только и всего, – сказал кондуктор. Он все улыбался, его бритое солдатское лицо как будто таяло на огне свечи. – Я одного видел, – поезд остановился, я спрыгнул на путь, а он идет, в шляпе. Что такое? А он кричит: «Гаси фонарь, застрелю», и – бац в фонарь! Ну, тут я упал...
– Четверо? – проворчал Крэйтон над ухом Самгина. – Храбрые ребята.
А Самгин подумал:
«Какое презрение надобно иметь к людям, чтобы вчетвером нападать на целый поезд».
Он все время вспоминал Инокова, не думая о нем, а просто видя его рядом с Любашей, рядом с собою, в поле, когда развалилась казарма, рядом с Елизаветой Спивак.
«Писал стихи».
Он слышал, что кто-то шепчет:
– Обратите внимание: у господина в очках – револьвер.
Самгин, с невольной быстротой, бросил револьвер на диван, а шопот вызвал громкий ответ:
– Ну, что ж такое? Револьвер и у меня есть, да, наверное, и у многих. А вот что убитых нет, это подозрительно! Это, знаете...
– Да, странно...
– При наличии солдат...
– Солдат – не филин, он тоже ночью спит. А у них – бомба. Руки вверх, и – больше никаких. – уныло проговорил один из солдат.
– Все-таки надо было стрелять!
– Подняв руки вверх? Бросьте, господин. Мы по начальству отвечать будем, а вы нам – человек неизвестный.
– Он говорит верно, – сказал Крэйтон.
На Самгина эти голоса людей, невидимых во тьме, действовали, как тяжелое сновидение.
«Инокова, конечно, поймают...»
Он был недоволен собою, ему казалось, что он вел себя недостаточно мужественно и что Крэйтон заметил это.
«Иноков не мог бы причинить мне вреда», – упрекнул он себя. Но тут возник вопрос: «А что я мог бы сделать?»
И Самгин вошел в купе, решив не думать на эту тему, прислушиваясь к оживленной беседе в коридоре.
– В десять минут обработали!
– В семь.
– Вы считали?
– Солдат говорил дерзко, – это не подобает солдату. Я сам – военный.
– Кондуктор, – почему нет огня?
– Провода порваны, ваше благородие. Вошел Крэйтон, сел на диван и сказал, покачивая головою:
– Ваши соотечественники – фаталисты. Самгин промолчал, оправляя постель, – в коридоре бас высокого человека умиротворенно произнес:
– Что ж, господа: возблагодарим бога за то, что остались живы, здоровы...
– Скоро Уфа.
Зевнув, заговорил Крэйтон:
– Вы напрасно бросаете револьвер так. Автоматические револьверы требуют осторожности.
– Я бросил на мягкое, – сердито отозвался Самгин, лег и задумался о презрении некоторых людей ко всем остальным. Например – Иноков. Что ему право, мораль и все, чем живет большинство, что внушается человеку государством, культурой? «Классовое государство ремонтирует старый дом гнилым деревом», – вдруг вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно вспомнить, так же как удачную фразу противника в гражданском процессе. В коридоре всё еще беседовали, бас внушительно доказывал:
– Вы же видите: Дума не в силах умиротворить страну. Нам нужна диктатура, надо, чтоб кто-нибудь из великих князей...
– Вы дайте нам маленьких, да умных!
– Господа! Все так переволновались, а мы мешаем спать.
– Очень умно сказано, – проворчал Крэйтон и закрыл купе.