Ревякин туго натянул на голову шапку, потом, улыбаясь, предложил Никону:
- Идём?
Они исчезли. На дворе дробно шумел дождь, вздыхал ветер, скрипели деревья, хлопала калитка, Кожемякин прислушивался ко всему, как сквозь сон, вяло соображая:
"Будут меня допрашивать или нет?"
Машенька, расхаживая по комнате сложив руки на груди, осматривала всё и говорила:
- Пыли-то везде сколько! И уж как давно самовар заказан, а всё нет его. Плохо без бабы, Матвей Савельич?
Ему не хотелось отвечать, но он боялся, что молчание обидит её и она уйдёт.
- Неуютно.
- То-то же!
Самодовольный возглас женщины задел его.
- А и с вами - трудно.
- Чем?
Усмехаясь, она встала перед ним.
- Да вот, - сказал он смущённо, - как поглядишь на всё это, на семейных...
- А вы не глядите!
- Как это?
- Так, просто - не глядите да и всё.
Кухарка внесла самовар, женщина отошла к столу, хозяйски заметив:
- Вот и самовар грязный...
И, слово за словом, с побеждающей усмешечкой в тёмных глазах, обласканная мягким светом лампы, она начала плести какие-то спокойные узоры, желая отвести его в сторону от мыслей о Марфе, разогнать страх, тяжко осевший в его груди.
- Вам бы поискать вдову хорошую, молодую женщину, испытанную от плохого мужа, чтобы она оценила вас верной ценой. Такую найти - невелик бы труд: плохих-то мужей из десяти - девять, а десятый и хорош, да дурак!
Кожемякин немного обиделся.
- Значит - хороших вовсе нет?
- Не видала.
- А жён хороших - много?
- Встречаются. Ведь сколько вы нас ни портите, а всё мы вас лучше добрее, да и не глупей.
В упор глядя на него, она вызывающе продолжала:
- Вот я хорошая жена: без меня бы Викторка как червяк погиб, ведь он полоумный. Никто этого не замечает, смеются над ним - чудит, дескать, а я-то знаю, что он с ума сходит. А что я с Никоном живу - сам виноват: если я для него - баба и только ночью - рядом, я и для другого тоже баба, мало ли приятных мужиков-то! Ты, муж, будь для меня человек лучше других, чтоб я тебя уважала и с гордостью под руку с тобой шла улицей - тогда я баловать не стану, нет! И захочется пошалить - перемогусь, а не сдамся, да ещё похвастаюсь: вот, мол, муженёк дорогой, какой мужик приставал ко мне, куда он красивее тебя, а я тебе осталась чистой! И всегда так будет, мил-друг: в мыслях другого-то, может, и подержу, а с собой - не положу, если ты мне закон не по церкви да по хозяйству, а - по душе!
Говорила она, словно грозя кому-то, нахмурив брови, остро улыбаясь; голос её звучал крепко, а руки летали над столом, точно белые голуби, ловко и красиво.
- А ежели так вот, как Марфа жила, - в подозрениях да окриках, - ну, вы меня извините! Мужа тут нету, а просто - мужик, и хранить себя не для кого. Жалко мне было Марфу, а помочь - нечем, глупа уж очень была. Таким бабам, как она, бездетным да глупым, по-моему, два пути - в монастырь али в развратный дом.
- А что, - спросил Кожемякин, чувствуя к ней доверие, - Никона вы любите?
Прикрыв глаза, она подумала и, улыбаясь, сказала:
- Так себе - часами. Когда рядом - ничего, а издали - не очень. Обошлась бы и без него, не охнув. Вы ведь - приятели?
- Как будто - ничего себе.
- Вот, скажите ему эти мои слова, - попросила она.
- Зачем?
- А вы скажите!
- Рассердится он на вас.
- Поленится.
И, минутку подумав, она добавила тише:
- Он на женщин счастлив.
- Хороший парень, - благодарно сказал Кожемякин.
- Да-а, - не сразу отозвалась она. - Бесполезный только - куда его? Ни купец, ни воин. Гнезда ему не свить, умрёт в трактире под столом, а то под забором, в луже грязной. Дядя мой говаривал, бывало: "Плохие люди - не нужны, хорошие - недужны". Странником сделался он, знаете - вера есть такая, бегуны - бегают ото всего? Так и пропал без вести: это полагается по вере их - без вести пропадать...
Просидела она почти до полуночи, и Кожемякину жалко было прощаться с нею. А когда она ушла, он вспомнил Марфу, сердце его, снова охваченное страхом, трепетно забилось, внушая мысль о смерти, стерегущей его где-то близко, - здесь, в одном из углов, где безмолвно слились тени, за кроватью, над головой, - он спрыгнул на пол, метнулся к свету и - упал, задыхаясь.
Хворал он долго, и всё время за ним ухаживала Марья Ревякина, посменно с Лукерьей, вдовой, дочерью Кулугурова. Муж её, бондарь, умер, опившись на свадьбе у Толоконниковых, а ей село бельмо на глаз, и, потеряв надежду выйти замуж вторично, она ходила по домам, присматривая за больными и детьми, помогая по хозяйству, - в городе её звали Луша-домовница. Была она женщина толстая, добрая, черноволосая и очень любила выпить, а выпив весело смеялась и рассказывала всегда об одном: о людской скупости.
- У Веденеевых старуха после обеда пирог ниткой меряет и в карман прячет нитку.
И хохочет продолжительно, иногда до того, что слёзы текут из глаз.
- Говорю я Быкову: "Тимофей Павлыч, а ведь ты свиней кормишь лучше, чем работников". - "Так, говорит, и надо: жирный работник к чему мне? А свинья для меня живёт, она - вся моя!"
И снова зальётся смехом.