- Савелья? Какого такого Савелья?
- Отстань! - угрюмо сказал Матвей, узнав по голосам, что его остановили Маклаков, Хряпов и Кулугуров.
- Савельев сын? - продолжал Хряпов. - А может, ты - сукин сын, а?
Этот парень всегда вызывал у Кожемякина презрение своей жестокостью и озорством; его ругательство опалило юношу гневом, он поднял ногу, с размаху ударил озорника в живот и, видя, что он, охнув, присел, молча пошёл прочь. Но Кулугуров и Маклаков бросились на него сзади, ударами по уху свалили на снег и стали топтать ногами, приговаривая:
- Ты ного-ой, - ты в брюхо-о?
Матвей запутался в тулупе, не мог встать, - они били его долго, стараясь разбить лицо. Он пришёл домой оборванный, в крови, ссадинах, с подбитыми глазами, и, умываясь в кухне, слышал жалобный вопль Натальи:
- Ба-атюшки! Вот так избили! Кто это?
Матвей не отвечал, и тогда Пушкарь с гордостью объяснил:
- Наши, конечно, слободские! Он - городской, стало быть, они его и били! Ну, вот, брат, и был ты в первом сражении - это хорошо! Эх, как я, будучи парнишкой, бои любил!..
Матвей перестал ходить на реку и старался обегать городскую площадь, зная, что при
встрече с Хряповым и товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда, перед тем как лечь спать, он опускался на колени и, свесив руки вдоль тела, наклонив голову - так стояла Палага в памятный день перед отцом - шептал все молитвы и псалмы, какие знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла юношу и этим успокаивала его.
...В монастыре появилась новая клирошанка, - высокая, тонкая, как берёзка, она напоминала своим покорным взглядом Палагу, - глаза её однажды остановились на лице юноши и сразу поработили его. Рот её - маленький и яркий - тоже напоминал Палагу, а когда она высоким светлым голосом пела: "Господи помилуй..." - Матвею казалось, что это она для него просит милости, он вспоминал мать свою, которая, жалеючи всех людей, ушла в глухие леса молиться за них и, может быть, умерла уже, истощённая молитвой.
В чёрной шлычке (головной убор замужней женщины - шлычка - колпачок, особым образом кроёный, надевался на волосы так, чтобы спереди они были немного видны. Волосы собирались под шлычку узлом и поддерживали её в приподнятом положении. Для этой же цели служила вата, подложенная под верхний шов шлычки. Затягивалась шлычка на голове спереди продетой в неё тесёмкой. Шлычка была не видна и служила только остовом для повязывания сверху платков - Ред.) и шерстяной ряске, клирошанка была похожа на маленькую колоколенку, задушевным серебряным звоном зовущую людей к миру, к жизни тихой и любовной. И стояла она впереди всех на клиросе, как на воздухе, благолепно окружённая мерцанием огней и прозрачным дымом ладана. Окованные серебром риз, озарённые тихими огнями, суровые лики икон смотрели на неё с иконостаса так же внимательно и неотрывно, как Матвей смотрел.
Клирошанка, видел он, замечала этот взгляд, прикованный к её глазам, и, выпрямляя тонкое тело, словно стремилась подняться выше, а голос её звучал всё более громко и сладко, словно желая укрепить чью-то маленькую, как подснежник юную, надежду.
Странные мечты вызывало у Матвея её бледное лицо и тело, непроницаемо одетое чёрной одеждой: ему казалось, что однажды женщина сбросит с плеч своих всё тёмное и явится перед людьми прекрасная и чистая, как белая лебедь сказки, явится и, простирая людям крепкие руки, скажет голосом Василисы Премудрой:
"Я мать всего сущего!"
Тогда всем станет стыдно пред нею, стыдно до слёз покаяния, и все, поклонясь мудрой красоте её, обновят жизнь светлой силою любви.
Он не спрашивал, откуда явилась клирошанка, кто она, точно боялся узнать что-то ненужное. И когда монастырская привратница, добрая старушка Таисия, ласково улыбаясь, спросила его: "Слушаешь новую-то клирошанку?" он, поклонясь ей, торопливо отошёл, говоря:
- Хороший голос. Прощайте!
Вдруг клирошанка исчезла: не было её за всенощной, за утренней, и в обедню не было.
"Может, захворала?" - тоскливо подумал он.
Но вечером в день благовещения он услыхал, что Наталья, которой известно было всё в жизни города, рассказывает торжественно и подробно:
- Богачи они, Чернозубовы эти, по всему Гнилищенскому уезду первые; плоты гоняют, беляны (волжское плоскодонное, неуклюжее и самой грубой работы речное, сплавное судно, в ней нет ни одного железного гвоздя, и она даже проконопачена лыками; длиной 20-50 саженей, шириной 5-10; поднимает до 150 000 пудов; беляны развалисты, кверху шире, палуба настлана помостом, навесом, шире бортов; шли только по воде, строились по Каме и Ветлуге, и спускались по полноводью с лесом, смолою, лыками, рогожами, лычагами(верёвками); на них и парус рогожный - Ред.), лесопил у них свой. Ну, вот, судари вы мои, как заметил свёкор-то, что и младший его сын на неё метит, на Катерину эту, отправил он её в монастырь наш для сохранности. Тут вернулся жених, а он - кривой, мальчишком будучи, сыча ловил, а сыч глаз-от ему и выклюнь. "Где Катерина?" А у отца, старого лешего, своя думка: дескать, стал её брат твой одолевать непосильно. "Егор?" - "Он самый!" А кривого зовут - Левон. Вот и пошёл этот Левон на лесопильню, да братца-то колом, да и угоди, на грех, по виску, - тот сразу душеньку свою богу и воротил! Вот, значит, полиция, вот - чиновники-те! И взяли её, Катерину-то, на допрос, увезли со стражей...
- Это новая клирошанка, про неё ты? - спросил Матвей тихонько.
- Про неё про самую! И есть, милые мои, слушок, будто не без греха она тут: путалась будто с наречённым-то свёкром. Сирота, по сиротству всё может быть...
Матвей стоял в двери, держась за косяки, точно распятый, и бормотал:
- Это ты врёшь, - всё врёшь!
Наталья стала горячо доказывать ему свою правоту, но он ушёл к себе, встал перед окном, и ему казалось, что отовсюду поднимается душная муть, точно вновь воскресла осень, - поднимается густым облаком и, закрывая светлое пятно окна, гасит блеск юного дня весны.
В первый день пасхи он пошёл на кладбище христосоваться с Палагою и отцом. С тихой радостью увидел, что его посадки принялись: тонкие сучья берёз были густо унизаны почками, на концах лап сосны дрожали жёлтые свечи, сверкая на солнце золотыми каплями смолы. С дёрна могилы робко смотрели в небо бледно-лиловые подснежники, качались атласные звёзды первоцвета, и уже набухал жёлтый венец одуванчика.
Между крестами молча ходили люди. Кожемякин издали увидал лохматую голову Ключарева; певчий без шапки сидел на чьей-то могиле и тихонько тонким прутом раскачивал стебель цветка, точно заставляя его кланяться солнцу и земле.
Похристосовались. Черный человек невнятно сказал что-то о ранней весне.
- У тебя кто тут? - спросил Матвей, кивая на могилу.
Ключарев постучал о землю ногой и ответил:
- Никого нет.
И, оглянувшись, предложил:
- Пойдём. Сыро здесь.
От крестов на дорожку падали лёгкие тени, молодая зелень травы темнела под ними.
- Скучаешь? - спросил певчий, скосив глаза вбок.
- Н-нет! - не сразу и не твёрдо ответил Кожемякин.
- Шакир - он верно говорит! - продолжал чёрный мужчина. - Скучающий мы народ, русские-то. И от скуки выдумываем разное. Особенно - здесь...
- Да ведь и Шакир здешний!
Ключарев надвинул картуз на нос и проговорил:
- Они с Пушкарёвым - особенные! В бога твёрдо верят, например...
Матвей удивлённо отшатнулся от него.
- А ты разве не веришь?
- Я не про себя говорю, а вообще, - неохотно сказал певчий.
Матвей строго заметил:
- Как это - вообще?
- Так уж! - зевнув, отозвался Ключарев. Но, оглянувшись вокруг, заговорил таинственно и ворчливо:- Не знаю я, как это сказать, ну однако погляди: бог, Исус Христос, а тут же - судьба! Бог - так уж никакой судьбы нет! Ничего нет, просто - бог! Везде он, и всё от него. А у нас - бог, судьба, да сатана ещё, черти, домовые, водяной... Лешие потом. В болотах кикиморы. И всему клиру вера есть. Ничего нельзя понять: что божие, и что от судьбы исходит? Наш Никольский поп превосходно в домового верит, я те побожусь в этом! И в судьбу твёрдо верит: такая - говорит мне - твоя судьба, Яким! Ничего, говорит, не поделаешь! Я говорю - какая же судьба, если бог? Смеётся: это-де слово одно - судьба...