"Эк сказала! - думал Кожемякин, сморщив лицо. - А я ребёнок, что ли?"
И, обиженный, лениво пошёл на завод.
Он ясно видел, что для этой женщины Маркуша гораздо интереснее, чем хозяин Маркуши: вот она, после разговора в кухне, всё чаще стала сходить туда и даже днём как будто охотилась за дворником, подслеживая его в свободные часы и вступая с ним в беседы. А старик всё глубже прятал глаза и ворчал что-то угрожающее, встряхивая тяжёлою головою.
"Напрасно это она! - размышлял Матвей. - Меня - избегает, а тут..."
Через несколько дней, в тихие сумерки зимнего вечера, она пришла к нему, весёлая, в красной кофте с косым воротом, похожей на мужскую рубаху, в чёрной юбке и дымчатой, как осеннее облако, шали. Косу свою она сложила на голове короной и стала ещё выше.
- Я пришла просить вас о великом одолжении, - говорила она, сидя около лежанки, в уютном углу комнаты.
От красной кофты у него потемнело в глазах, и он едва видел её лицо на белом блеске изразцов.
Она говорила, что ей нечем жить, надобно зарабатывать деньги, и вот она нашла работу - будет учить дочь казначея Матушкина и внука Хряпова, купца.
- Это - Ванюшка, - пробормотал Кожемякин, чувствуя, что надо же сказать что-нибудь, - у него отец с матерью на пароходе сгорели...
- Но учить детей мне запрещено, и надо, чтобы никто не знал этого...
- Не узнают! - горячо сказал Матвей и весь вспотел, подумав: "Эх, конечно, узнают!"
Ему пришла в голову счастливая мысль:
- А вы - так, будто нет ученья, просто - ходят дети к Боре, играть...
- Конечно! - весело сказала она. - Теперь ещё - нельзя ли мне заниматься здесь, у вас?
Он обрадовался, вскочил со стула, почти крикнув:
- А сколько вам угодно!
- Три раза в неделю, по часу? Вас не обеспокоит это?
- Меня-то? - воскликнул он.
Её брови вздрогнули, нахмурились, но тотчас же она беззаботно засмеялась.
- Конечно, это узнают и - запретят, но, пока можно, надо делать, что можешь. Ну, спасибо вам!
Крепко пожав его руку, ушла, оставив за собою душистый, пьяный запах, а Матвей, возбуждённо шагая по комнате, отирал потное лицо и размышлял:
"Узнают? Взятку дам - глотай! Отца Виталия попрошу. Теперь, милая..."
Он в первый раз назвал её так, пугливо оглянулся и поднял руку к лицу, как бы желая прикрыть рот. Со стены, из рамы зеркала, на него смотрел большой, полный, бородатый человек, остриженный в кружок, в поддёвке и сиреневой рубахе. Красный, потный, он стоял среди комнаты и смущённо улыбался мягкой, глуповатой улыбкой.
"Экой ты какой!" - упрекнул его Кожемякин, подходя к окну и глядя в синий сумрак сада.
Стены дома щипал мороз, и брёвна потрескивали. Щекотало сердце беспокойно радостное предчувствие чего-то, что скоро и неизбежно начнётся, о чём стыдно и жутко думать.
"Её и обнять не посмеешь, эдакую-то", - печально усмехаясь, сказал он себе и отошёл в тёмный угол комнаты, мысленно молясь:
"Царица небесная! Помоги и помилуй, - отжени искушение!"
Уже дважды падал мокрый весенний снег - "внук за дедом приходил"; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни ходили ловить их на зеркало.
Матвей Савельев прочитал "Робинзона", "Родное слово", "Детский мир" и ещё штук пять столь же интересных книг, - это ещё более скрепило его дружбу с сыном постоялки.
А она всё улыбалась ласковой, скользящей улыбкой и - проходила мимо него, всегда одинаково вежливая и сдержанная в словах. Три раза в неделю Кожемякин подходил на цыпочках к переборке, отделявшей от него ту горницу, где умерла Палага, и, приложив ухо к тонким доскам, слушал, как постоялка учила голубоглазую, кудрявую Любу и неуклюжего, широколицего Ваню Хряпова.
Слышно было хорошо, доски почти не скрадывали звуков, к тому же он немного раздвинул их топором, расширив щели.
Почти всегда после урока грамоты постоялка что-нибудь читала детям или рассказывала, поражая его разнообразием знаний, а иногда заставляла детей рассказывать о том, как они прожили день.
- Вот, слушайте, как мы ловили жаворонков! - возглашал Борис. - Если на землю положить зеркало так, чтобы глупый жаворонок увидал в нём себя, то - он увидит и думает, что зеркало - тоже небо, и летит вниз, а думает - эх, я лечу вверх всё! Ужасно глупая птица!
- Она не глупее тебя, - вмешивалась мать и начинала интересно говорить о том, как живут жаворонки.
"Все-то она знает!" - изумлялся Матвей. Обилие знаний, внушая ему уважение к этой женщине, охлаждало его мечты, отпугивало робкие желания и все сильнее влекло к ней.
Однажды он услыхал, как она звучно и печально читала детям стихи:
Чёрные стены суровой темницы
Сырость одела, покрыли мокрицы;
Падают едкие капли со свода...
А за стеною ликует природа.
Куча соломы лежит подо мною;
Червь её точит. Дрожащей рукою
Сбросил я жабу с неё... а из башни
Видны и небо, и горы, и пашни.
Вырвался с кровью из груди холодной
Вопль, замиравший неслышно, бесплодно;
Глухо оковы мои загремели...
А за стеною малиновки пели...
Вечером, встретив её в кухне, он попросил: