Ой, да на горе, значит, на беду,
Эх, и не дала она ль мне доли,
Ой, сам я долюшки своей не найду!..
По лицу его текли серые пьяные слёзы, и Кожемякину вдруг стало жалко Савку.
- Что, брат, - спросил он, тоже заплакав, - что-о?
Потом они, обнявшись через стол и сталкивая посуду, целовались, давили черепки ногами и, наконец, в обнимку вывалились на улицу, растроганные и влюблённые.
На улице Максим оттолкнул Савку.
- Ты, боров, прочь!
И взял хозяина под локоть, но Кожемякин обиделся, замахал руками и заорал:
- Сам прочь! Я тебе - кто?
- А вы идите, стыдно! - сказал Максим, толкая его вперёд.
Пришли домой. Разбудив Дроздова, пили в кухне чай и снова водку. Шакир кричал на Максима, топая ногой о пол:
- Зачем привёл свинья?
А Тиунов, качаясь, уговаривал:
- Позволь, князь, тут решается спор один, - тут за душу взяло!
Наталья, точно каменная, стоя у печи, заслонив чело широкой спиной, неестественно громко сморкалась, каждый раз заставляя хозяина вздрагивать. По стенам кухни и по лицам людей расползались какие-то зелёные узоры, точно всё обрастало плесенью, голова Саввы - как морда сома, а пёстрая рожа Максима - железный, покрытый ржавчиной заступ. В углу, положив длинные руки на плечи Шакира, качался Тиунов, говоря:
- Разве мы не одному царю служим?
Невыспавшийся, измятый Дроздов, надменно вздёрнув нос и щуря глаза, придирался к Савве:
- Вы - о душе, почтенный?
- Пшёл ты, хвост...
А Дроздов лез на него.
- Вы - со старичком?
Савва отяжелел, был мрачен, как чёрный кот в сумерках, и глаза его неподвижно смотрели вперёд.
- А-а-а, - выл Дроздов, - значит, вы... значит, вы...
Савва взял со стола огурец и ткнул им в рот Дроздову, все начали хохотать, и Кожемякин смеялся, уговаривая:
- Не надо, братцы, худого, ну его, не надо!
- Я могу извинить всякое свинство, - кричал Дроздов, - из уважения я всё могу!
Тихо и печально прозвучал голос Шакира:
- Острогам был - уваженья?
- Что такое? - удивлённо взывал Тиунов. - Стой, тут надобно коснуться глубины! Просто, по-азбучному...
А Дроздов, обиженно всхлипывая, доказывал Шакиру, который отступал перед ним в угол:
- У меня мать три месяца с графом Рудольфом...
Рыжий Максим тащил его куда-то, а Савка уверенно советовал:
- Бей его, гнилую кость, рви хвост!
Снова кричал Дроздов:
- Не тронь меня, я большой человек!
Потом щекотал шею Кожемякина усами и шептал на ухо ему:
- Обязательно надо за девицами послать!
Бил себя кулаком в грудь и с гордостью доказывал Тиунову:
- Разве я похож на людей? Бывают такие люди, а?
Тиунов же, подмигивая одиноким глазом, соглашался:
- Где им! Ты ли в картошке не луковица?
Савка поднял голову и громко закричал:
- Пой, ребята! Эй, немец, хвост, пой!
И, тяжко стукнув кулаком по скамье, заорал, вытаращив глаза:
- Аллилуйя, аллилуйя...
- Экой дурак! - сказал Тиунов, махнув рукою, и вдруг все точно провалились куда-то на время, а потом опять вылезли и, барахтаясь, завопили, забормотали. Нельзя было понять, какое время стоит - день или ночь, всё оделось в туман, стало шатко и неясно. Ходили в баню, парились там и пили пиво, а потом шли садом в горницы, голые, и толкали друг друга в снег.
...Явились три девицы, одна сухонькая и косая, со свёрнутой шеей, а две другие, одинаково одетые и толстые, были на одно лицо. Савка с Дроздовым не могли разобрать, которая чья, путали их, ругались и дрались, потом Дроздов посоветовал Савке намазать лицо его девицы сажей, так и сделали, а после этого девица начала говорить басом.
Косенькая сидела на коленях Кожемякина, дёргала его за бороду и спрашивала: