Но графиня заметила ее слезы и жестом указала на нее мужу. Он пожал плечами, как бы говоря: «Что ж поделаешь, я тут ни при чем». Г-жа Луазо беззвучно, но торжествующе засмеялась и прошептала:
— Она оплакивает свой позор.
Монахини, завернув в бумажку остатки колбасы, снова принялись за молитвы.
Тогда Корнюде, переваривая съеденные яйца, протянул длинные ноги под скамейку напротив, откинулся, скрестив руки, улыбнулся, как будто придумал удачную шутку, и стал насвистывать «Марсельезу».
Все нахмурились. Народная песня, видимо, была вовсе не по душе его соседям. Они стали нервничать, злиться и, казалось, готовы были завыть, как собаки, заслышавшие шарманку. Он заметил это и уже не прекращал свиста. Порою он даже напевал слова:
Ехали теперь быстрее, так как снег стал более плотным; и до самого Дьеппа, в течение долгих унылых часов пути и нескончаемой тряски по ухабистой дороге, в вечерних сумерках, а затем в глубоких потемках, он с ожесточенным упорством продолжал свой мстительный однообразный свист, принуждая усталых и раздраженных спутников следить за песнею от начала до конца, припоминать соответствующие слова и сопровождать ими каждый такт. А Пышка все плакала, и порою, между двумя строфами, во тьме прорывались рыдания, которых она не могла сдержать.
Ивану Тургеневу.
Дань глубокой признательности и величайшего восхищения
Туда заходили каждый вечер, часам к одиннадцати, просто, как заходят в кафе.
Постоянными посетителями были человек пять-шесть, и не какие-нибудь кутилы, а, напротив, все люди солидные, коммерсанты и юноши из хороших семей; попивали шартрез, заигрывали с девицами или вели серьезные беседы с хозяйкой, которая пользовалась всеобщим уважением.
Затем к полуночи расходились по домам. Молодые люди иногда оставались до утра.
Заведение помещалось в небольшом приличного вида особнячке, выкрашенном в желтый цвет и выходившем на угол улицы, позади церкви Сент-Этьен; из окон виднелся док, где разгружалась целая флотилия судов, большое солончаковое болото, именуемое «Запрудой», а за ним — берег св. Девы, с ветхой серенькой часовней.
Мадам была родом из честной крестьянской семьи департамента Эр и взялась за новую профессию совершенно так же, как пошла бы в модистки или белошвейки. Столь властный и живучий в городах предрассудок, почитающий проституцию бесчестием, не существует в нормандской деревне. Крестьянин говорит: «Что же, дело хорошее», — и посылает свою дочь держать заведение для девок точно так же, как послал бы ее управлять пансионом для девиц.
Впрочем, дом перешел к г-же Телье по наследству от дяди, прежнего владельца этого заведения. Мадам и ее муж раньше содержавшие близ Ивето постоялый двор, поспешили сбыть его с рук, рассудив, что новое дело доходнее, в один прекрасный день прибыли в Фекан и вступили во владение предприятием, которое едва было не захирело без хозяйского глаза.
Были они славные люди, и вскоре не только персонал, но и соседи полюбили их.
Через два года г-н Телье умер от удара. Его новая профессия располагала к неподвижности, лености, он чрезмерно разжирел, и переизбыток здоровья оказался для него губительным.
Со времени вдовства мадам домогались многие завсегдатаи дома, но без успеха — не напрасно она слыла женщиной безупречного поведения, и даже сами девушки ничего худого не могли за ней подметить.
Она была высокая, дородная собой, видная. Лицо ее побледнело в полутьме вечно закупоренного дома и жирно лоснилось, будто налакированное. Небольшая накладка фальшивых волос, завитых в кудряшки, обрамлявшая лоб, придавала мадам моложавый вид, что не вязалось с пышной зрелостью форм. Веселая, приветливая, она любила пошутить, но знала меру — этого новая профессия еще не успела искоренить в ней. Грубые словечки всякий раз ее немного коробили, и когда какой-нибудь мужлан называл настоящим именем заведение, которым она правила, она сердилась, негодовала. Словом, душа у нее была тонкая, и хоть она и обращалась со своими девушками по-дружески, все же любила при случае напомнить, что она с ними «свиней не пасла».
Иногда среди недели она выезжала за город в наемной карете, прихватив с собой часть своей команды, и девицы резвились на травке у реки, затерявшейся в глубине Вальмонского леса. Настоящие пикники вырвавшихся на волю пансионерок: сумасшедшая беготня, ребяческие игры, все радости затворниц, опьяненных воздухом полей. Растянувшись на траве, закусывали ветчиной, выпивали по стаканчику сидра и возвращались домой уже в сумерках, приятно разнежившись, чувствуя во всем теле блаженную истому; и в карете девушки целовали мадам, как добрую, снисходительную мать-баловницу.
Дом имел два входа. С угла по вечерам открывал свои двери подозрительного вида кабачок для простонародья и матросов. В распоряжение такого рода клиентов были выделены две девицы. С помощью слуги, именовавшегося Фредериком, — коренастого, здоровенного, как бык, безбородого блондина, девушки подавали вино и пиво на колченогие мраморные столики: они усаживались к гостю на колени и, обняв его за шею, подбивали на кутеж.
Три другие девицы (всего их было пять) составляли своего рода аристократию дома — их держали для постоянных посетителей салона, однако отпускали вниз, если там был большой наплыв, а верхний этаж пустовал.
В «салоне Юпитера», где собирались местные буржуа, на стене, оклеенной голубыми обоями, красовалась огромная литография, изображавшая нагую Леду, распростертую под лебедем. На второй этаж попадали прямо с улицы по витой лестнице, через узкую неприметную дверь, над которой всю ночь за решеткой горел небольшой фонарь, — такие фонарики зажигают еще и поныне в провинциальных городах перед каменными мадоннами в стенных нишах.
Дом, сырой и старый, слегка отдавал плесенью. Временами запах дешевых духов проносился по коридору или сквозь полуоткрытые двери кабачка врывались, как громовые раскаты, голоса оравших внизу гостей, они долетали во все углы дома, и на лицах господ из второго этажа появлялась гримаса тревоги и гадливости.
Мадам поддерживала приятельские отношения с завсегдатаями дома, проводила все свое время в салоне, выслушивая от гостей последние городские новости. Ее степенная беседа вносила приятное разнообразие в бессвязную болтовню девиц и служила отдохновением от фривольных разговоров жирных буржуа, которые ежевечерне разрешали себе благопристойный и безобидный разгул: выпить рюмочку ликера в обществе публичной девки.
Трех дам со второго этажа звали Фернанда, Рафаэла и Роза Шельма.
Малочисленность персонала требовала, чтобы каждая девица являла собой своего рода образчик, собирательный тип, дабы любой потребитель мог найти здесь хотя бы отдаленное воплощение своего идеала.
Фернанда изображала «прекрасную блондинку». Это была рослая, полная, даже тучная женщина с рыхлым телом, — настоящая дочь полей; круглый год у нее не сходили с лица веснушки, а волосы, короткие, светлые, какие-то вылинявшие, напоминали расчесанный лен, и сквозь редкие их пряди просвечивала кожа.
Рафаэла, родом из Марселя, портовая шлюха, тощая, с выдающимися, грубо нарумяненными скулами, играла обязательную в каждом публичном доме роль «прекрасной еврейки». Ее черные волосы, лоснящиеся от помады, завивались у висков колечками. Глаза были бы красивы, если бы правый не портило бельмо. Крючковатый нос нависал над выступающей челюстью, два вставных зуба ярко-белым пятном выделялись на фоне остальных, почерневших от времени, как мореный дуб.
Роза Шельма, кругленькая как шарик, словно вся состоявшая из живота на двух коротеньких ножках, с утра до вечера распевала надтреснутым голоском куплеты, то скабрезные то чувствительные, и рассказывала нескончаемые бессмысленные истории, прерывая болтовню только ради еды, а еду ради болтовни; целый день она была в движении, ловкая как белка, несмотря на свою толщину и ноги култышками; ее смех — каскад визгливых вскриков — раздавался то в том, то в другом углу дома, в комнатах, на чердаке, в кафе, повсюду и без всякого повода.
Две девушки с нижнего этажа — Луиза, или Цыпка, и Флора, прозванная «Качалка», потому что она прихрамывала, — напоминали вырядившихся для карнавала судомоек: одна была обычно одета «Свободой», с трехцветным поясом, другая — в нелепый костюм испанки с медными цехинами, которые подпрыгивали в ее морковно-рыжей шевелюре при каждом ковыляющем шаге. По виду обе нижние девицы были настоящие трактирные служанки, ни красивые, ни уродливые, похожие на любую женщину из простонародья, и в порту их прозвали «Два Насоса».
Между этими пятью женщинами царил ревнивый мир, который нарушался редко благодаря всепримиряющей мудрости мадам и ее неизменно хорошему расположению духа.
Заведение, единственное в городке, усердно посещалось. Мадам умела придать дому такую благопристойность, была так любезна, предупредительна со всеми, так славилась своей добротой, что снискала себе даже известное уважение. Гости старались ей угодить, торжествовали, если им удавалось заслужить какой-нибудь знак внимания с ее стороны, и днем, встречаясь по делам, говорили друг другу: «Итак, до вечера, встретимся там же», — как говорят: «Сегодня вечером — в кафе, хорошо?»
Одним словом, заведение Телье было прибежищем для души, и редко кто из завсегдатаев пропускал каждодневные встречи.
Но однажды вечером, в конце мая, г-н Пулен, торговец лесом, бывший мэр, явившись первым, обнаружил, что дверь заперта. Маленький фонарик за решеткой не был зажжен, изнутри не доносилось ни звука, дом точно вымер. Г-н Пулен постучался, сначала тихо, потом посильнее; никто не ответил. Тогда он медленно побрел по улице и на рыночной площади встретил г-на Дювера, судовладельца, который направлялся туда же. Они повторили попытку, но столь же безуспешно. Вдруг совсем рядом послышался оглушительный шум; обогнув дом, они увидели толпу английских и французских матросов, которые барабанили кулаками в закрытые ставни кабачка.
Оба буржуа пустились было наутек, боясь попасть в какую-нибудь историю. Вдруг кто-то тихо окликнул их. Это был г-н Турнево, рыбник, который, узнав из их уст о случившемся, огорчился еще больше, чем они; будучи человеком женатым, отцом семейства, г-н Турнево находился под строгим домашним надзором и посещал заведение Телье только по субботам securitatis causa,[56] как он любил говорить, намекая на деятельность периодического санитарного контроля, тайны которого рыбнику открыл его друг, доктор Борд. Сегодня как раз был его вечер, и, таким образом, г-н Турнево лишался удовольствия на целую неделю.
Трое мужчин, сделав большой крюк, дошли до набережной и встретили по дороге юного г-на Филиппа, сына банкира, тоже завсегдатая дома, и г-на Пемпееса, сборщика налогов. Все вместе они вернулись по Еврейской улице — в последний раз попытать счастье. Но рассвирепевшие матросы устроили настоящую осаду дома — швыряли камни, ревели во всю глотку, и пятеро посетителей верхнего этажа, поспешно ретировавшись, отправились бродить по улицам.
Они встретили г-на Дюпюи, страхового агента, потом г-на Васса, члена коммерческого суда, и началась долгая прогулка, которая привела их к молу. Они уселись в ряд на гранитном парапете и стали глядеть, как плещутся волны. Пена, покрывавшая гребни волн, вспыхивала во мраке ослепительной белизной и угасала, едва возникнув, и на всем протяжении каменистого берега не стихал в ночной тишине монотонный гул моря, бившегося о скалы. Опечаленные странники сидели некоторое время в молчании, наконец г-н Турнево заявил: «Да, не весело…» — «Какое уж там!» — откликнулся г-н Пемпесс, и они медленно двинулись в обратный путь.
Миновав улицу, которая шла вдоль берега и звалась «Лесной», они перешли по деревянному мосту через запруду, пересекли железнодорожное полотно и снова очутились на Рыночной площади. Здесь между сборщиком налогов, г-ном Пемпессом, и рыбником, г-ном Турнево, внезапно вспыхнула ссора, так как г-н Пемпесс заявил, будто ему удалось найти съедобный гриб в окрестностях города.
Скучающие и раздраженные, оба, чего доброго, от слов перешли бы к действиям, если бы не вмешались остальные. Пемпесс в бешенстве удалился, и тотчас же началась перепалка между мэром, г-ном Пуленом, и страховым агентом, г-ном Дюпюи, по поводу жалованья сборщиков податей и побочных доходов, которые те при желании могут иметь. С обеих сторон уже сыпались оскорбительные попреки, как вдруг разразилась буря неистовых криков, и толпа матросов, истомившихся в напрасном ожидании у запертого дома, хлынула на площадь. Они шли попарно, рука об руку, длинной вереницей, и дико горланили. Компания буржуа укрылась в первых попавшихся воротах, но ревущая ватага исчезла в направлении монастыря. И еще долго слышался гул, он затихал постепенно, как удаляющаяся гроза, и вновь воцарилась тишина.
Господин Пулен и г-н Дюпюи разошлись в разные стороны, даже не попрощавшись, — они готовы были растерзать друг друга.
Оставшаяся четверка тронулась было в обратный путь, но машинально снова повернула к дому Телье. Он был по-прежнему заперт, безмолвен, недоступен. Только какой-то пьяный с тихим упорством легонько стучал в двери кабака, потом, отчаявшись, вполголоса окликал слугу Фредерика и снова начинал стучать. Видя, что никто не отвечает, пьяный в конце концов уселся на ступеньки и решил выжидать ход событий.
Буржуа уже собрались уходить, как вдруг в конце улицы опять показалась ревущая ватага. Французские матросы орали «Марсельезу», английские — «Rule Britannia». Вся банда пошла приступом на стены запертого дома, затем вернулась на набережную, где разгорелся бой между матросами двух наций. В драке одному англичанину сломали руку, а французу разбили нос. Пьяный, все еще сидевший под дверью, теперь плакал, как плачут только пьяницы или обиженные дети.
Буржуа наконец разошлись по домам.
Мало-помалу в потревоженном городе воцарилось спокойствие. Лишь кое-где раздавался шум голосов и постепенно затихал в отдалении.
Один только человек все еще бродил по улицам. Это был г-н Турнево, рыбник, глубоко опечаленный тем, что приходилось дожидаться следующей субботы; он надеялся, сам не зная на что, он уже ничего не понимал, он клял полицию, позволяющую ни с того ни с сего закрывать столь полезное общественное заведение, которое она сама призвана держать под наблюдением и охраной.
Он вернулся обратно к дому мадам Телье, обшарил все стены, доискиваясь разгадки, и вдруг заметил, что к ставне приклеено какое-то объявление. Он живо зажег спичку и прочел выведенные крупным неровным почерком слова: «Закрыто по случаю первого причастия».
Тогда он удалился, поняв наконец, что все пропало.
Пьяный уже спал, растянувшись во весь рост перед негостеприимной дверью.
И наутро все обычные посетители, один за другим, под разными благовидными предлогами, ухитрились пройти по улице, для приличия держа под мышкой бумаги, и краем глаза каждый прочел загадочное уведомление: «Закрыто по случаю первого причастия».