А сам я, сколько ни стараюсь отдаться весь, целиком, распахнуть настежь двери моей души, — я не могу открыться до конца. Где-то в глубине, в самой глубине остается тот тайник моего «я», куда нет доступа никому. Никому не дано найти его, проникнуть в него, потому что никто не похож на меня, никто никого не понимает.
А ты, понимаешь ты меня хоть сейчас? Нет, ты считаешь, что я не в своем уме! Ты наблюдаешь меня со стороны, опасаешься меня! Ты думаешь: «Что это с ним сегодня?» Но если когда-нибудь ты постигнешь, разгадаешь до конца мою ужасную утонченную муку, приди и скажи только: «Я понял тебя!» И ты сделаешь меня счастливым хотя бы на миг.
Женщины особенно заставляют меня ощущать одиночество.
Горе мне! Горе! Сколько я выстрадал из-за них, потому что они чаще и больше, чем мужчины, создавали мне иллюзию, будто я не одинок!
Когда приходит любовь, душа словно расширяется, наполняется неземным блаженством. А знаешь почему? Знаешь, отчего это ощущение огромного счастья? Только оттого, что мы воображаем, будто пришел конец одиночеству. Мы думаем, что больше не будем заброшены, затеряны в мире. Какое заблуждение!
Еще сильнее, чем нас, чем наши одинокие сердца, терзает вечная жажда любви женщину — женщину, этот великий обман мечты.
Ты и сам переживал чудесные часы подле этих длинноволосых обольстительниц с чарующим взглядом. Какой бред туманит наш рассудок! Какое самообольщение увлекает нас!
Не правда ли, так и кажется, что сейчас, сию минуту, мы с ней будем одно? Но эта минута не наступает никогда, и после долгих недель ожиданий, надежд, обманчивых наслаждений приходит день, когда я остаюсь еще более одинок, чем прежде.
С каждым поцелуем, с каждым объятием отчуждение растет. И как это больно, как ужасно!
Ведь написал же один поэт — Сюлли Прюдом:[70]
А затем — прощай! Все кончено. И уже с трудом узнаешь ту женщину, которая была для нас всем в какую-то пору нашей жизни и в чей сокровенный и без сомнения пошлый внутренний мир нам так и не удалось заглянуть!
Даже в минуты таинственного слияния двух существ, полного смешения чувств и желаний, когда я, казалось, проникал до самых недр ее души, одно слово, маленькое словечко, показывало мне, как я заблуждался, и, точно молния во мраке, освещало бездну, зияющую между нами.
И все-таки лучшая отрада на земле — провести вечер подле любимой женщины, ничего не говоря и чувствуя себя почти счастливым от одного ее присутствия. Не будем требовать большего, ибо полное слияние двух человеческих существ невозможно.
Я теперь замкнулся в себе и не говорю уже никому, во что верю, что думаю, что люблю. Зная, что я обречен на жестокое одиночество, я смотрю на окружающий меня мир и никогда не высказываю своего суждения. Какое мне дело до человеческих мнений, распрей, удовольствий, верований! Я ничем не могу поделиться с другими и охладел ко всему. Мой внутренний незримый мир для всех недоступен. На обыденные вопросы я отвечаю общими фразами и улыбкой, которая говорит «да», когда у меня нет охоты тратить слова.
Ты понял меня?
Мы прошли весь долгий путь до Триумфальной арки на площади Звезды, потом вернулись к площади Согласия, ибо излагал он все это очень медленно и говорил еще многое другое, чего я не запомнил.
Вдруг он остановился и указал рукой на высокий гранитный обелиск, стоящий посреди парижской площади и своим длинным египетским профилем уходящий в звездное небо, на одинокий памятник, отторгнутый от родины, история которой диковинными письменами запечатлена на его гранях.
— Смотри: все мы подобны этому камню, — промолвил мой приятель.
И ушел, не добавив ни слова.
Был ли он пьян? Был ли он безумец? Или мудрец? До сих пор не могу решить. Иногда мне кажется, что он был прав, а иногда — что он потерял рассудок.
Море бьет в берег короткой однозвучной волной. Белые облачка, словно птицы, проносятся по необъятному синему небу, гонимые стремительным ветром; в изгибе долины, сбегающей к океану, греется на солнце деревня.
У самой околицы стоит домик Мартен-Левеков, в стороне от других, на краю дороги. Это рыбацкая лачужка с глиняными стенами и соломенной кровлей, увенчанной голубыми ирисами. Перед дверью — квадратный огородик величиной с платок, где растет лук, несколько кочанов капусты, петрушка и кервель. Плетень отделяет огород от дороги.
Хозяин на рыбной ловле, а жена перед домом чинит большую бурую сеть, растянутую на стене, словно громадная паутина. У калитки, на колченогом соломенном стуле, припертом спинкой к плетню, сидит девочка лет четырнадцати и чинит белье — не раз уже латанное и штопанное белье бедняков. Другая девочка, годом моложе, укачивает на руках грудного ребенка, еще бессловесного, еще не знающего осмысленных движений; а двое карапузов, двух и трех лет, сидя нос к носу прямо на земле, роют неловкими ручонками ямки и кидают друг другу в лицо пригоршни пыли.
Никто не произносит ни слова. Только малыш, которого стараются укачать, не умолкая плачет пискливым и слабым голоском. На окошке дремлет кот. У стены дома нарядной каймой распушились белые левкои, а над ними жужжит целое сонмище мошкары.
Вдруг девочка, которая штопает у калитки, окликает:
— Ма-ма!
— Чего тебе? — отзывается мать.
— Опять он тут!..
С самого утра они тревожатся, потому что вокруг дома все бродит какой-то человек — старый человек, похожий на нищего. Они заметили его, когда провожали отца к лодке, чтобы помочь ему погрузиться. Человек сидел у канавы против их двери. Вернувшись с берега, они застали его на том же месте; он сидел и смотрел на их дом.
Казалось, он болен и очень измучен. Более часу он сидел не шевелясь; потом, заметив, что его подозревают в дурных умыслах, поднялся и ушел, волоча ноги.
Но вскоре они увидели, что он возвращается медленным и усталым шагом: он снова уселся, на этот раз немного подальше, словно собирался подсматривать за ними.
Мать и девочки испугались. Особенно встревожилась мать, потому что она от природы была боязлива, а тут еще хозяин ее, Левек, должен был вернуться не раньше вечера.
Мужа ее звали Левек, а сама она носила фамилию Мартен, и их окрестили Мартен-Левеки. И вот по какой причине: в первый раз она вышла замуж за моряка Мартена, который каждое лето отправлялся к Ньюфаундленду на ловлю трески.
За два года замужества она родила от него дочку и была беременна на седьмом месяце, когда пропало судно «Две сестры», трехмачтовая шхуна из Дьеппа, на которой плавал ее муж.
О шхуне так и не было больше вестей; никто из находившихся на ней моряков не вернулся, и все решили, что она затонула с людьми и грузом.
Тетка Мартен десять лет ждала своего мужа и с великим трудом растила двух дочерей; женщина она была хорошая, работящая, и к ней посватался один из местных рыбаков, Левек, — вдовец с маленьким сыном. Они поженились; за три года она родила от него еще двоих детей.
Жизнь у них была тяжкая и многотрудная. Хлеб в их доме ценили дорого, а мяса почти не видали. Случалось, они должали булочнику — зимой, в ненастные морозы. Ребята все же росли здоровыми. Люди говорили:
— Славные они оба, Мартен-Левеки. Тетка Мартен работы не боится, а Левек в рыбацком деле любого за пояс заткнет.
Девочка, сидевшая у плетня, заговорила опять:
— Похоже, он знает нас. А может, это нищий из Эпревиля, а не то из Озебоска.
Но тут мать не могла ошибиться. Нет, нет, это человек не здешний, наверняка!
Он все торчал у дороги, как пень, упрямо уставившись на дом Мартен-Левеков, и тетка Мартен наконец разъярилась; со страху набравшись храбрости, она схватила лопату и вышла за порог.
— Вам чего тут надо? — крикнула она бродяге.
Он отвечал хриплым голосом:
— Да вот сижу на холодке. Разве я вам мешаю?
Она продолжала:
— Что это вы будто подглядывать пришли к моему дому?
— Худого я никому не делаю, — отвечал он. — Нельзя на дороге посидеть, что ли?
Она не нашлась, что ответить, и вернулась домой.