Наступило рождество. В Тополях к обеду были приглашены кюре и мэр с женой. Их позвали также на Новый год. Это были единственные развлечения в однообразной веренице дней.
Отец и маменька должны были уехать девятого января. Жанна просила их побыть еще, но Жюльен не поддержал ее, и барон, видя все возрастающую холодность зятя, выписал из Руана почтовую карету.
Накануне отъезда, когда все уже было уложено, а погода стояла ясная и морозная, Жанна с отцом решили прогуляться в Ипор, где они не были ни разу после ее возвращения с Корсики.
Они пересекли лес, по которому она в день свадьбы бродила рука об руку с тем, чьей спутницей стала навсегда, лес, где она изведала первую ласку, ощутила первый трепет, предвестие той чувственной любви, которую ей суждено было познать лишь в дикой долине Ота, возле ручья, когда они утоляли жажду и вместе с водой пили поцелуи.
Не стало больше ни листвы, ни буйных трав — ничего, кроме шороха сучьев да того сухого шелеста, какой слышится зимой в оголенных рощах.
Они вошли в деревню. Пустынные, безмолвные улицы все так же были пропитаны запахом моря, водорослей и рыбы. По-прежнему сушились развешанные у дверей или разложенные на гальке большие бурые сети. Холодное, серое море с неизменной бурливой пеной начало отступать, обнажая зеленоватые уступы у подножия скалистого кряжа близ Фекана, а лежащие на боку вдоль всего берега большие лодки напоминали огромных дохлых рыб. Смеркалось, и рыбаки в шерстяных шарфах вокруг шеи, в высоких сапогах сходились кучками к берегу, в одной руке держа флягу с водкой, в другой — корабельный фонарь. Долго топтались они вокруг поваленных на бок баркасов: с нормандской медлительностью укладывали в судно сети, снасти, караваи хлеба, горшок с маслом, стакан и бутылку со спиртным. После этого они толкали в море поднятый баркас, и он с грохотом катился по гальке, прорезал пену, взлетал на волну, покачивался несколько мгновений, расправляя свои темные крылья, и скрывался во мгле вместе с огоньком на верхушке мачты.
А рослые матросские жены, тяжелый костяк которых выступал под реденькой тканью одежды, дожидались отплытия последнего рыбака и лишь тогда возвращались в спящую деревню, тревожа своими крикливыми голосами глубокий сон темных улиц.
Барон и Жанна стояли не шевелясь и следили, как исчезают во мраке эти люди, которые каждую ночь уходили в море, навстречу смерти, чтобы не умереть с голоду, и все же были бедны настолько, что никогда не ели мяса.
Барон, потрясенный зрелищем океана, прошептал:
— Как это страшно — и как прекрасно! Как величаво это море, где реет сумрак и стольким жизням грозит гибель! Не правда ли, Жаннета?
— Средиземное море гораздо лучше, — ответила она с холодной улыбкой.
Но отец возмутился:
— Средиземное море! Елей, сироп, подсиненная водица в лохани. Да ты посмотри на это — какое оно страшное, какие на нем пенистые волны! И подумай о тех, кто вышел в это море и уж совсем скрылся из виду.
Жанна со вздохом согласилась: «Да, пожалуй». Но слетевшие у нее с языка слова: «Средиземное море» — кольнули ее в сердце, возвратили мысли к тем далеким краям, где были погребены ее мечты.
Вместо того чтобы вернуться лесом, отец и дочь вышли на дорогу и не спеша взобрались по крутому берегу. Они почти не говорили, угнетенные близкой разлукой.
Временами, когда они проходили мимо какой-нибудь фермы, им в лицо ударял то аромат размятых яблок, благовоние свежего сидра, которым в эту пору напитан воздух всей Нормандии, то густой запах хлева, тот славный, теплый дух, которым тянет от коровьего навоза.
Освещенное окошко в глубине двора указывало на жилье.
И Жанне казалось, что душа ее выходит за свои пределы, охватывает и постигает незримое, а при виде огоньков, разбросанных среди полей, она вдруг особенно остро ощутила одиночество всех живых созданий, которых все разъединяет, все разлучает, все отрывает от того, что было бы им дорого.
И тоном покорности она произнесла:
— Невеселая штука — жизнь.
Барон вздохнул:
— Что поделаешь, дочурка, мы над ней не властны.
На следующий день отец с маменькой уехали, а Жанна и Жюльен остались одни.
В обиход молодых супругов сразу же вошли карты. Каждый день после завтрака Жюльен, покуривая трубку и выпивая не спеша рюмок шесть или восемь коньяку, играл с женою несколько партий в безик. После этого она поднималась к себе в спальню, садилась у окна и под стук дождя, барабанившего в стекла, под вой ветра, сотрясавшего их, упорно вышивала волан к нижней юбке. Порою, утомившись, она поднимала взгляд и смотрела вдаль на темное море с барашками пены. Потом, после минутного беспредметного созерцания, снова бралась за рукоделье.
Впрочем, больше ей и нечего было делать, так как Жюльен, чтобы полностью удовлетворить свое властолюбие и свои наклонности скопидома, сам управлял всем хозяйством. Он обнаруживал жесточайшую скаредность, никогда не давал чаевых, до крайности урезал расходы по столу. С самого своего приезда в Тополя Жанна заказывала себе к утру у булочника нормандский хлебец, — Жюльен упразднил и этот расход и ограничил ее гренками.
Она ничего не говорила во избежание объяснений, споров и ссор, но, как от булавочного укола, страдала от каждого нового проявления мужниной скупости. Ей, воспитанной в семье, где деньги ни во что не ставились, это казалось недостойным, отвратительным. Сколько раз слышала она от маменьки: «Да деньги для того и существуют, чтобы их тратить». А теперь Жюльен твердил ей «Неужто ты никогда не отучишься сорить деньгами?» И всякий раз, как ему удавалось выгадать несколько грошей на жалованье или на счете, он заявлял с улыбкой, пряча деньги в карман: «По капельке — море, по зернышку — ворох!»
Но бывали дни, когда Жанна снова принималась мечтать. Работа откладывалась, руки ее опускались, взор заволакивался, и она вновь, как в девические годы, сочиняла увлекательный роман, мысленно переживала чудесные приключения. И вдруг голос Жюльена, отдававшего приказания дяде Симону, выводил ее из мечтательной дремы; она бралась снова за свое кропотливое рукоделье, говоря себе: «С этим покончено!» И на пальцы, вкалывающие иглу, падала слеза.
Розали, прежде такая веселая, такая певунья, переменилась тоже. Округлые щеки ее утратили румяный глянец, ввалились и временами бывали землистого цвета.
Жанна часто спрашивала ее:
— Уж не больна ли ты, голубушка?
И горничная неизменно отвечала:
— Нет, сударыня.
При этом она слегка краснела и спешила ускользнуть.
Она уже не бегала, как прежде, а с трудом волочила ноги и даже перестала наряжаться, ничего не покупала у разносчиков, которые тщетно прельщали ее атласными лентами, корсетами и разной парфюмерией.
В большом доме ощущалась гулкая пустота, он стоял мрачный, весь в длинных грязных подтеках от дождей.
К концу января начался снегопад. Издалека было видно, как с севера над хмурым морем проплывали тяжелые тучи, и вдруг посыпались белые хлопья. В одну ночь занесло всю равнину, и наутро деревья стояли, окутанные ледяным кружевом.
Жюльен, обутый в высокие сапоги, неряшливо одетый, проводил все время в конце рощи, во рву, выходящем на ланду, и подстерегал перелетных птиц, время от времени выстрел прерывал застывшую тишину полей, и стаи вспугнутых черных ворон, кружа, взлетали с высоких деревьев.
Жанна, изнывая от скуки, спускалась иногда на крыльцо. Шум жизни доносился до нее откуда-то издалека, отдаваясь эхом в сонном безмолвии мертвенной и мрачной ледяной пелены.
Немного погодя она слышала уже один лишь гул далеких волн да неясный непрерывный шорох не перестававшей падать ледяной пыли.
И снежный покров все рос и рос, все падали и падали густые и легкие хлопья.
В одно такое серенькое утро Жанна сидела, не двигаясь, в своей спальне у камина и грела ноги, а Розали, менявшаяся с каждым днем, медленно убирала постель. Внезапно Жанна услышала за своей спиной болезненный вздох. Не оборачиваясь, она спросила:
— Что с тобой?
— Ничего, сударыня, — как обычно, ответила горничная.
Но голос у нее был надорванный, еле слышный.
Жанна стала уже думать о другом, как вдруг заметила, что девушки совсем не слышно. Она позвала:
— Розали!
Никто не шевельнулся. Решив, что Розали незаметно вышла из комнаты, Жанна крикнула громче:
— Розали!
И уже протянула руку к звонку, как вдруг услышала тяжкий стон совсем возле себя и вскочила в испуге.