— Здравствуйте, — просто ответил священник, не желая величать «сударем» этого подозрительного оборванца.
Они пристально смотрели друг на друга, и под взглядом бродяги аббат Вильбуа вдруг почувствовал себя смущенным, взволнованным, словно перед лицом неведомого врага его охватила та смутная тревога, которая пронизывает дрожью все существо.
Наконец бродяга спросил:
— Ну что, узнаете вы меня?
Аббат, чрезвычайно удивленный, ответил:
— Я вас совсем не знаю.
— Вот как? Вы меня совсем не знаете? Всмотритесь-ка получше.
— Сколько ни смотрю, я вас никогда не видел.
— Это правда, — ответил бродяга насмешливо, — но я сейчас покажу вам кое-кого, кто вам более знаком, чем я.
Он надел шляпу и расстегнул пальто, под которым оказалась голая грудь. Впалый живот был стянут красным поясом, поддерживавшим на бедрах штаны.
Он вытащил из кармана конверт, невероятно грязный, испещренный всевозможными пятнами, один из тех конвертов, в которых бродяги хранят за подкладкой своего платья всякого рода документы, подлинные или фальшивые, собственные или краденые — драгоценную защиту своей свободы от встречных жандармов, — и вынул из него большую фотографическую карточку, величиной в лист писчей бумаги, какие делались когда-то, пожелтевшую, измятую, выцветшую от тепла и пота этого человека.
Подняв карточку вровень со своим лицом, он спросил:
— А вот этого вы знаете?
Аббат сделал два шага вперед, чтобы лучше разглядеть фотографию, и побледнел, потрясенный. Это был его собственный портрет, сделанный когда-то для нее, в далекую пору его любви.
Ничего не понимая, он молчал.
Бродяга повторил:
— А этого вы узнаете?
Священник прошептал:
— Да.
— Кто же это?
— Это я.
— Действительно вы?
— Ну да.
— Хорошо. Теперь взгляните на нас обоих, на этот портрет и на меня.
Он, несчастный, уже видел, что эти два человека — тот, что на снимке, и другой, который стоял, ухмыляясь, рядом, — похожи друг на друга, как два брата, но, все еще ничего не понимая, спросил, запинаясь:
— Чего же вы, наконец, от меня хотите?
Бродяга злобно ответил:
— Чего я хочу? Я хочу прежде всего, чтобы вы меня признали.
— Да кто вы такой?
— Кто я такой? Спросите первого встречного, спросите вашу служанку, хотите, пойдем спросим здешнего мэра. Стоит показать ему эту карточку, можете мне поверить, он посмеется всласть. Так вы, папаша кюре, не хотите признать, что я ваш сын?
Тогда старик библейским жестом отчаяния воздел руки и простонал:
— Это неправда!
Молодой человек подошел к нему вплотную и в упор сказал:
— Вот как! Неправда? Эй, аббат, бросьте врать, слышите!
Весь его вид, сжатые кулаки были так угрожающи и говорил он с такой яростной убежденностью, что аббат невольно отступил, спрашивая себя, кто же из них ошибается в эту минуту.
Тем не менее он еще раз повторил:
— У меня никогда не было детей.
— Может быть, и любовницы не было? — бросил тот в ответ.
Старик произнес твердо и с достоинством одно-единственное слово гордого признания:
— Была.
— И когда вы эту любовницу прогнали, она не была беременна?
Внезапно былой гнев, подавленный двадцать пять лет тому назад, нет, не подавленный, а замурованный глубоко в сердце любовника, прорвавшись, разметал возведенные над ним своды веры, смиренного благочестия, отречения от мира, и аббат вне себя воскликнул:
— Я прогнал ее, потому что она меня обманывала, а ребенок, которого она носила, был не от меня, от другого. Иначе я убил бы ее и вас, сударь, вместе с нею.
Молодой человек смутился, озадаченный негодующим порывом священника, и, снизив тон, спросил:
— Кто вам сказал, что ребенок был не от вас?
— Она сама нагло мне в этом призналась.
Тогда бродяга, не оспаривая этих слов, сказал равнодушным тоном выносящего суждение босяка:
— Ну что ж, значит, мамаша думала вас позлить, и сама ошиблась.
Аббат, овладев собой после вспышки гнева, в свою очередь, спросил: