Чаще всего беседы развивались так.
Веков, парикмахер, всегда одетый пёстро и модно, скромный и тихий, сообщал:
- Вчера троих арестовали...
- Экая новость! - равнодушно отзывался кто-нибудь. Но Веков непременно желал рассказать товарищам всё, что он знает, в его маленьких глазках загоралась искра тихого упрямства, и голос звучал вопросительно.
- На Никитской, кажется, господа революционеры опять что-то затевают очень суетятся...
- Дурачьё! Там все дворники учёные...
- Однако, - осторожно говорил Веков, - дворника можно подкупить...
- И тебя тоже. Всякого человека можно подкупить, дело цены...
- Слышали, братцы, вчера Секачев семьсот рублей выиграл?
- Он передёргивает.
- Д-да, не шулер, а молодой бог...
Веков оглядывался, конфузливо улыбаясь, потом молча и тщательно оправлял свой костюм.
- Новая прокламация явилась! - сообщал он в другой раз.
- Много их! Чёрт их знает, которая новая...
- В них большое зло.
- Ты читал?
- Нет. Филипп Филиппович говорил - новая, и сердится.
- Начальники всегда сердятся, - закон природы! - вздыхая, замечал Грохотов.
- Кто читает эти прокламации!
- Ну - читают! И даже очень...
- Так что? Я тоже читал, а брюнетом не сделался, как был, так и есть рыжеватый. Дело не в прокламациях, а в бомбах...
- Прокламация - не взорвёт...
Но о бомбах не любили говорить, и почти каждый раз, когда кто-нибудь вспоминал о них, все усиленно старались свести разговор на другие темы.
- В Казани на сорок тысяч золотых вещей украдено!
Кто-нибудь оживлённо и тревожно справлялся:
- Поймали воров?
- Поймают! - с грустью предрекал другой.
- Ну, когда ещё это будет, а той порою люди поживут с удовольствием...
И всех охватывал туман зависти, люди погружались в мечты о кутежах, широкой игре, дорогих женщинах.
Мельников более других интересовался ходом войны и часто спрашивал Маклакова, внимательно читавшего газеты:
- Всё ещё бьют нас?
- Бьют.
- Какая же причина? - недоумённо, выкатывая глаза, восклицал Мельников. - Народу мало, что ли?
- Ума не хватает! - сухо отзывался Маклаков.
- Рабочие недовольны. Не понимают. Говорят - генералы подкуплены...
- Это наверное! - вмешался Красавин. - Они же все не русские, - он скверно выругался, - что им наша кровь?..
- Кровь дешёвая! - сказал Соловьев и странно улыбнулся.
Вообще же о войне говорили неохотно, как бы стесняясь друг друга, точно каждый боялся сказать какое-то опасное слово. В дни поражений все пили водку больше обычного, а напиваясь пьяными, ссорились из-за пустяков. Если во время беседы присутствовал Саша, он вскипал и ругался:
- Выродки! Вы ничего не понимаете!
В ответ ему иные улыбались извиняющейся улыбкой, другие хмуро молчали, иногда кто-нибудь негромко говорил:
- За сорок рублей в месяц не много поймёшь...
- Вас уничтожить надо! - взвизгивал Саша. Многие болели постоянным страхом побоев и смерти, некоторым, как Елизару Титову, приходилось лечиться от страха в доме для душевнобольных.
- Играю вчера в клубе, - сконфуженно рассказывал Пётр, - чувствую - в затылок давит и спине холодно. Оглянулся - стоит в углу высокий мужчина и смотрит на меня, как будто вершками меряет. Не могу играть! Встал из-за стола, вижу - он тоже двигается в углу. Я - задним ходом да бегом по лестнице, на двор, на улицу. А дальше не могу идти, - не могу! Всё кажется, что он сзади шагает. Крикнул извозчика, еду, сижу боком, оглядываюсь назад. Вдруг он откуда-то появился впереди и шагает через улицу, прямо перед лошадью - может, это не он, да тут уж не думаешь - ка-ак я закричу! Он остановился, а я из пролётки прыгнул да - бегом. Извозчик - за мной. Ну, и бежал я, чёрт возьми!
- Бывает! - улыбаясь, сказал Грохотов. - Я этак-то спрятался однажды во двор, а там ещё страшнее. Так я на крышу залез и до рассвета дня сидел за трубой. Человек человека должен опасаться, - закон природы...
Красавин пришёл однажды бледный, потный, глаза его остановились, он сдавил себе виски и тихо, угрюмо сообщил:
- Ну, за мной пошли...
- Кто?
- Ходят, - вообще...
Соловьев попробовал успокоить его: