23. Девятьсот первый год хиджры
Уже под вечер, незадолго до последней молитвы, когда над морем сгустились сумерки, а со стороны островов внезапно подул резкий северный ветер, Сулейман повернул коня, тронув поводья.
Было самое начало девятьсот первого года хиджры.
Еще с утра над замком Святого Петра, над его высоким донжоном, развевалось знамя рыцарей Госпиталя, а сейчас ветер трепал полотнище с султанской тугрой.
«Сулейман шах бин Селим шах хан эль-музаффер даима», — было вышито на ней золотом, что означало: «Шах Сулейман, сын шаха и хана Селима, всегда победоносный».
Рыцари покинули крепость. Последний корабль с госпитальерами скрылся за горизонтом. Точно так же несколько недель назад уходили они и с Родоса, время постоянно перемещается из «сегодня» во «вчера», но Сулеймана всегда интересовало, что будет завтра.
Мюнеджимбаши, главный астролог, услышав этот вопрос, обычно напускал на себя задумчивый вид, потом начинал долго что-то высчитывать по арабским таблицам, испещренным мелкой вязью, просил позволения посоветоваться со звездами и лишь затем, уже на следующий день, рассказывал о предстоящих победах и грядущей славе, будто самому Сулейману это было неведомо! Но недаром звезды так холодно мерцают на ночном небосводе. Без сомнения, им известно то, что скрыто от правоверных и от гяуров, а мюнеджимбаши всего лишь посредник, пусть и делает лицо умника, будто бы посвященного в их тайны.
Хотя еще на Родосе, когда верные янычары вошли в цитадель, а за ними ворвалась и конница сипахи, Сулейману передали предсказание, что Петрониум будет взят без крови. Он лишь улыбнулся, прочитав об этом. Великий магистр, подписывая соглашение о сдаче, был вынужден вставить туда и пункт о крепости Святого Петра, так что мирным оказался сегодняшний исход рыцарей из Петрониума, и не понадобилось султану приводить под стены все свои силы. Хватило лишь трех бёлюков янычар, да одного — верных силяхдаров, еще при Мехмеде Втором Фатихе получивших привилегию расчищать путь султану. Обычно они располагались слева и шли под знаменем желтого цвета, а справа, уже под красным полотнищем, были столь же верные сипахи. Но и предсказание мюнеджимбаши, и договор, заключенный с Великим магистром, позволили Победоносному ограничиться самым малым числом войска.
А еще в предсказании было начертано, что негоже оставаться Сулейману на ночевку в замке, потому как не выветрится там столь быстро опасный для здоровья султана тяжкий дух гяуров.
Потому и тронул он поводья своего белого арабского жеребца.
Бёлюкбаши силяхдаров, заметив это, пустил своего коня вперед, за ним потянулись и остальные.
В замке остались два бёлюка янычаров, ста человек хватит, чтобы не допустить беспорядков.
Прямо перед султаном покачивался в седле алемдар, крепко сжимая одной рукой поводья, стараясь другой удержать тяжелое древко с зеленым знаменем Пророка. Рядом, отстав от знаменосца лишь на полкорпуса лошади, рослый тугджу, сидя на вороном мощном скакуне, вез личный бунчук Сулеймана.
Если бы Победоносный не устал от моря, то сейчас все они, погрузившись на галеры, уже направлялись бы в сторону Константинополя. Но он соскучился по суше, ему хотелось других запахов, отличных от этого вечно соленого духа, пропитавшего, казалось бы, даже солнце, облака и звезды.
Облака еще днем закрыли острова, потом они съели и солнце. Начало девятьсот первого года хиджры выдалось холодным, лишь с полудня можно было жить и дышать, да и то до того момента, пока не подступал вечер.
Ночь же морозила, хотя звездам это было все равно. Они привыкли, они ведь всегда там, об этом говорят и улемы, и мюнеджимбаши. Сулейман побаивался звезд, может, действительно они управляют его жизнью, хотя она в руках Аллаха, и тот не допустит, чтобы с ним что-то случилось.
Дорога шла вверх, была она узкой и запущенной. Море то исчезало, то вновь появлялось по левую руку Победоносного, ветер нес привычные запахи, отряд продолжал взбираться в гору, скоро упадут сумерки, и он уже не сможет различать, что впереди.
Сулейман посмотрел на лунный серп. Еще несколько дней, и он исчезнет, чтобы потом, по воле Аллаха, народиться вновь и с каждым днем становиться все больше и больше, пока наконец не станет шаром, занимающим часть неба. Говорят, что на луне живут иблисы, они только и ждут, чтобы кто-нибудь попал к ним в лапы. Стало неуютно, обычно султан не ведал страха, но вот эта пора, перед последней молитвой, всегда заставляла его чувствовать беспомощность и неуверенность перед беспощадной тьмой. Скорее надо встать на ночлег, велеть разбить шатер, помолиться и уснуть. Демоны ночи тогда будут бессильны, а утреннее солнце вновь окрасит все в яркие и радостные тона.
Внезапно ветер переменился, и вкус его стал другим. В нем появилось тепло очага и какая-то сладость, которой Сулейман не мог подобрать названия. Он придержал поводья, отряд остановился, вскоре, будто прочитав его мысли, подскакал бёлюкбаши силяхдаров и, склонив голову, стал ожидать воли султана.
— Туда! — сказал Победоносный и показал в сторону холмов, с которых ветер принес тепло и сладость. Конь бёлюкбаши сорвался с места, вскоре голова отряда развернулась, и желтое знамя, уже еле различимое в сгустившейся темноте, затрепетало в стороне от дороги.
От Петрониума они были на расстоянии примерно двух фарсахов, всего полтора часа медленного пути.
Опять раздался нарастающий топот копыт, бёлюкбаши прислал сообщение, что на холме часовня гяуров, а возле нее разбит сад.
Сулейман почувствовал, что устал. Сегодняшний день вымотал его. Хотелось размять ноги, затем позвать музыкантов и, пока тирмукджибаши подстригает ему ногти, а бербербаши убирает лишние волоски с бороды султана, слушать волшебные звуки уда, да божественную флейту мевлеви.
Но все это уже после часа последней молитвы, когда ночь вступит в свои права.
Может, он даже позовет танцовщиц в свой шатер и будет смотреть, как они, изгибаясь и потупив глаза, чтобы невольно не прогневать Победоносного, исполняют ракс, иногда ведь приятно побыть в окружении гурий, владеющих танцем живота.
В этом походе с ним были две рабыни, черкешенка и цыганка. После танца он оставит в шатре одну из них, за другой же прикажет плотно закрыть полог.
Вот и часовня, рикябдар придерживает стремя, пока султан спешивается. Воздух здесь иной, чем на берегу, да и по дороге сюда он был не таким вязким и плотным. Этот можно резать ножом на куски, он тягуч, как пахлава, пропитанная медом.
Серебряный тазик для омовения, время молитвы, все остальное потом.
Шатер разбивают быстро, Сулейман не чувствует холода, здесь на самом деле намного теплее, чем у моря, на берегу.
Он встает с коврика, еще раз смотрит в сторону Мекки и, бросив случайный взгляд на часовню гяуров, идет в приготовленные дорожные покои, где уже тепло от жаровни, наполненной тлеющими углями, накрыт легкий ужин, фрукты, сладости и шербет, а музыканты ждут лишь взмаха руки, чтобы заиграть его любимые песни.
Дебюндар с поклоном помогает ему раздеться, Победоносный, надев шелковый сверху, но подбитый для тепла толстым войлоком халат, опускается на подушки. Тирмукджибаши и бербербаши уже здесь, чуть позже он пошлет за танцовщицами, если, конечно, его не сморит сон после тяжелого дня.
Но фрукты и шербет придают силы.
Танцовщиц приводят в шатер, музыканты играют.
Сулейман вспоминает, как госпитальеры уходили из Петрониума, прошедший день, уже ставший вчера, никак не может перейти в завтра. Девушки боятся приближаться близко с султану. Вообще-то негоже правителю всего правоверного мира предаваться такому постыдному зрелищу, как танец живота, но иногда это даже полезно, женское тело хоть и наделено всеми мыслимыми грехами, действует иногда, как шербет, освежает и расслабляет, пусть танцуют, только ни одну из них он не оставит сегодня в шатре.
Его мысли опять оказываются в замке. Там, на Родосе, после долгой осады, когда пролились реки крови и жар пламени чуть не подобрался к дворцу самого Великого магистра, Сулейман почувствовал гордость за деяние рук своих.
Тут же было что-то иное. Какая-то тайна, загадка. Великий магистр без раздумий отдал ему замок Святого Петра, понятно, что защищать его рыцари Госпиталя не могли, потеряв Родос, но неспокойно было на сердце у Победоносного. Дары хороши, кто же спорит, но это странное место еще даст знать о себе в веках, которым лишь предстоит наступить после того, как Аллах призовет его к себе.
Музыка стала утомлять.
Как и танцовщицы.
Захотелось спать, чухадар уже приготовил постель.
Сулейман прикрыл глаза, музыканты прекратили играть, черкешенка и цыганка застыли, будто их заколдовал иблис.
А потом они все исчезли из шатра, Победоносный на эту ночь выбрал сон.
Снился ему почему-то Старый дворец, тот самый, в котором он провел детство. И опять был мраморный бассейн, в котором плавали золотые рыбки, только были они не живыми, а теми, что он сделал сам, с бриллиантовыми глазами и жемчужинами под чешуйками. Сулейман пытался их кормить, но они говорили, что лепешкам предпочитают гяуров, а потом, вдруг выпрыгнув из воды, полетели туда, где когда-то его встретит Аллах.
У них оказались крылья, они были тоже золотыми, из тончайших пластинок, переливающихся на солнце, свет был столь нестерпим, что у него заболели глаза.
Он открыл их. В шатре было темно, но за плотной тканью и кожей пели птицы. Странно, обычно так они голосят лишь весной, а сейчас ведь еще начало девятьсот первого года хиджры, самый разгар зимы.
Сулейман взял золотой колокольчик, стоявший у изголовья, и позвонил.
Ему хотелось выйти туда, к птицам, убедиться, что завтра настало и опять ярко светит солнце, прогнав всех демонов ночи.
Ибтыктар, проскользнув беззвучно в шатер, подал тазик для умывания. Потом ему помогли одеться, и он вышел на улицу.
И сразу же ощутил тот самый запах, что вчера привел его сюда, сладкий, томительный, несущий в себе счастье. Будь его воля, он бы не стал ни с кем им делиться, сам бы вдыхал этот воздух, что драгоценнее золота и алмазов.
Дверь в часовню было открыта.
Сулейман подозвал бёлюкбаши и велел проверить, кто там.
Тот, придерживая рукой ножны, изогнутые по форме дамасского клинка, буквально влетел внутрь и почти сразу вышел, подталкивая в спину старика в одежде гяурского монаха.
— Тебя как зовут? — спросил Победоносный, поудобнее устраиваясь в походном кресле. Драгоман перевел эти слова владыки на столь грубый и непонятный язык, на котором общались неверные.
Монах был лыс, кожа на черепе просвечивала и была покрыта теми пятнами старости, что говорят о скором уходе на небеса. Если бы не этот запах, явно ниспосланный Аллахом, Сулейман бы и не подумал заговорить с ним, но он хотел понять, что за волшебство сделало здешний воздух таким.
Старик смотрел на султана, глаза его были прозрачными, как море в тихий-тихий день, и такого же светло-голубого, отливающего серебристым жемчугом оттенка.
Он что-то сказал. Драгоман замешкался. Пришлось сделать грозное выражение лица.
— Он говорит, что его зовут Эпископис, повелитель!
— Таких имен не бывает!
Драгоман зачастил на басурманском языке, а потом, опустив голову, обратился к султану.
— Он так стар, что не помнит своего настоящего имени. Просто это место называется Эпископи, на греческом языке это означает наблюдательный пункт, он здесь уже давно, раньше были и другие монахи, но сейчас все умерли, он следит за часовней и возносит в ней молитвы своему богу!
— Так он грек? — К грекам Сулейман был снисходительней, чем к латинянам. — Спроси его, почему тут так чудесно пахнет!
Драгоман опять зачастил.
Глаза монаха засияли, а потом он начал что-то долго говорить в ответ.
Лицо драгомана стало красным, это значило одно, он боялся переводить ответ.
Султан опять нахмурился. Драгоман должен переводить, даже если услышанное вызовет у Победоносного гнев и тому отрубят голову. Но скорее ее отрубят, если он будет молчать.
— Он хочет показать тебе этот запах, повелитель! — все так же, не поднимая головы, проговорил драгоман.
— Скажи ему, что я готов! — сказал Сулейман и встал с кресла.
Монах пошел впереди, несколько янычаров и драгоман сопровождали султана.
Птицы запели еще громче, Эпископис свернул на узкую тропинку, по которой можно было идти лишь друг за другом. Бёлюкбаши янычаров обогнал султана и взялся на всякий случай за рукоять сабли. Но Сулейман не чувствовал опасности, волны волшебного воздуха накатывали, ласкали его, нежили, как никогда это не делала ни одна из женщин его гарема. Он улыбался, счастье было где-то рядом, ему казалось, что так должен пахнуть воздух в том небесном саду, где когда-нибудь его встретит Аллах.
А потом тропинка кончилась, и они вышли к склону, на котором росли виноградные лозы.
Воздух сгустился, его можно было перебирать руками, как четки, никогда еще Сулейману не доводилось вдыхать такой божественный аромат.
Эпископис подошел к одной из лоз и погладил ее рукой. Несмотря на зиму, она вся была в темных гроздьях, от которых и шел этот завораживающий дух.
Он гладил гроздья и что-то говорил, говорил, непонятно, то ли им, то ли султану.
— Это все, что у него есть. — перевел драгоман. — Кроме его бога. Лишь этот виноградник остался у него в жизни да молитвы, что он возносит каждый день!
Сулейман Кануни, султан Сулейман Первый Великолепный, сорвав одну виноградину и поднеся ее к лицу, вдохнул ее пряный, терпкий, сладкий, кружащий голову запах.
— Мис гиби! — сказал он, не обращаясь ни к кому.
Но драгоман послушно перевел эти слова Эпископису.
— Как мускус, так сказал повелитель!
Перед тем как сесть на своего арабского жеребца, Победоносный вдруг подозвал писаря и продиктовал фирман, повелевавший с этого дня именовать место, известное как Эпископи, иначе. Чтобы сохранить в веках его волшебный дух, надлежит именовать это место Мисгиби. Продиктовано самим султаном и скреплено его печатью в следующий день после освобождения от гяуров замка Святого Петра и города, именуемого Петрониум, как и все окрестные земли ставших отныне частью его владений, а случилось это в самом начале девятьсот первого года хиджры.
Силяхдары, развернув желтое знамя, уже скрылись за поворотом. За ними шли янычары, алемдар нес зеленое знамя Пророка, трепетал на ветру и личный бунчук султана, нога которого никогда уже не ступит на эти холмы.
Эпископис, дождавшись, пока отряд Победоносного не скроется вдали, начал подрезать лозы. Птицы смолкли, для них стало жарко. Здесь, в холмах над морем, даже зимой выдавались очень теплые дни.
И ни бедный монах, ни повелитель великой империи так и не узнают, что с веками название Мисгиби изменится. Вместо двух «и» в нем появятся «ю» и «е», и лишь затем волнительное чудо Мюсгеби явится миру, наделив его способностью погружать в летаргический сон того волшебства, которое и есть не что иное, как состояние мюсгеби.