— Нет, а в чем дело? Твой отец заболел? Или Василий…
Сгустившийся воздух с трудом просачивался ему в легкие.
— Нет, они оба в порядке, — ответила Нина. — Более того, их теперь водой не разольешь. Папа попросил Василия по возвращении переехать к нему. Василий мне вчера вечером звонил.
— И что он… А что ты…
— Он не против, — спокойно сказала она. — Тот район для него удобнее. Ко всему ближе. Да и папе будет с кем поговорить. Ему, мне кажется, одиноко, хотя он никогда в жизни в этом не признается. Раз они оба этого хотят, я не вижу повода…
Она нагнулась, чтобы пошевелить угли, и Суханов проводил взглядом метель крошечных искр, завихрившихся в темноте. Почему-то эти известия не вызвали в нем удивления, только горечь и некое смутное отвращение, сродни тому неприязненному чувству, которое он испытал на днях в квартире тестя, когда десятки расчувствовавшихся стариков обнимали десятки почтительных юношей в позолоченных зеркалах прихожей. Но лишь сейчас, когда эта сцена с фотографической четкостью возникла у него перед глазами, он осознал наконец причину своей брезгливости. Петр Алексеевич и Василий были так друг на друга похожи, что создавалось впечатление, будто состарившийся уже человек, множась в бесконечности, хлопал по спине юношеский образ самого себя. Как странно, подумал он, что раньше ему не бросалось в глаза это сходство, — и какая ирония судьбы виделась теперь в том, что Василий и Ксения, у которых не было совсем ничего общего, решили уйти буквально в одно и то же время… Поймав на себе взгляд Нины, он вдруг испугался, что размышлял вслух.
— Не беспокойся, Толя, — вздохнула она. — Я уже знаю про Ксению. Не далее как вчера с ней говорила.
Ее слова проделали медленный путь из конца в конец его существа и осели среди хаоса скачущих мыслей. И тотчас же мысли его прекратили метаться, болезненное замешательство отступило, а в пустоте сердца занялся гнев, раздуваемый, быть может, более глубинными токами вины.
— Вот как, — холодно произнес он. — Теперь мне все ясно. Ты намереваешься меня наказать за разлад с детьми, правильно я понимаю? Конечно, я один во всем виноват. В самом деле, мне как отцу грош цена. Я ведь их не опекал, не наставлял, не ограждал, не понимал… зато ты у нас — ты у нас сама проницательность, сама ласковость, сама…
— Толя, я не собираюсь никого винить, — перебила она. — В любом случае, Василию лучше будет с моим отцом, и мы с тобой оба это знаем. Что до Ксении, у нее, думаю, все наладится. На первых порах поживет у подруги — Лина чудная девочка. Да и Борис мне нравится. Конечно, мне за нее тревожно, но, по-моему, нужно дать ей возможность принимать собственные решения. Она повзрослела намного раньше, чем я думала. Так что я совсем не из-за этого…
— Значит, ты познакомилась с этим ее шаромыжником и решила, что она повзрослела? — Он поспешил изобразить изумление. — Кто бы говорил о родительских упущениях! Или наша дорогая дочка забыла упомянуть, что он женат, что сочиняет всякий бред про ангелов и самоубийц, что у него в поклонниках — полоумные хиппи, что он украл у меня все…
— Я сказала «повзрослела», а не «постарела», — прервала она. — Конечно, она по молодости совершает ошибки, да и Борис не намного ее старше! Оба — молодые, талантливые, влюбленные…
Она осеклась, словно почувствовав присутствие чего-то незримого, но огромного рядом с ними. Когда к ней вернулся голос, она заговорила так тихо, что ему пришлось напрягать слух, и речь ее была непостижимо хрупкой, но в то же время храброй, будто слова ее балансировали на канате над пропастью, видимой только им двоим.
— Боже мой, Толя, неужели ты забыл, как это бывает? — почти прошептала она. — Когда торопишься жить без оглядки на условности, надеешься подарить миру нечто прекрасное и вечное? Неужели ты забыл, Толя? Толя?
И на одно безмолвное мгновение, пока они сидели друг напротив друга, разделенные ночью, — и она вглядывалась в его лицо с пристальной, обескураживающей надеждой, а он пытался найти единственный ответ, достойный всех их прожитых вместе лет, их общего прошлого, — на одно ослепительное, отстраненное от мира мгновение все вдруг сделалось зыбким, и все стало чудесным образом возможным, и он знал, что стоит только выхватить нужные слова из чудовищного вихря в его сознании — и вселенная с готовностью повернется к нему лицом, прошлое и настоящее с небывалой легкостью сольются воедино, и Нина вновь улыбнется, глядя, как прежде, ему в глаза, и жизнь их снова будет непредсказуемой, полнокровной и драгоценной, и… и…
— Сама не знаю, на что я рассчитывала, — сказала Нина устало и отвернулась. — Неприятных воспоминаний ты, как известно, в голове не держишь… Ну что ж, буду уповать на то, что наши дети, взрослея, не последуют нашему примеру и не откажутся одновременно как от своих ошибок, так и от своих мечтаний.
И он почувствовал, как время возобновило свой ход и к нему опять вплотную подступило настоящее — тихий мрак, разбавленный то тут, то там желтыми квадратами светящихся соседских окон; холодные звезды, двигающиеся над деревьями в четком математическом танце; запахи слив и пепла, мешающиеся в воздухе; мягкий скрежет осиновых ветвей о крышу, — однако теперь все это стало казаться ненастоящим, словно грубо намалеванная декорация к трагическому и чуть-чуть смешному спектаклю провинциального театрика. Безнадежно он попытался выпросить у ночи выражение Нининых глаз, но ответом ему были только очертания ее профиля, бледного и безжалостного, как у языческой богини правосудия. Словно издалека, он увидел, что у нее шевелятся губы: она не молчала.
— Прости меня, я не должна тебя упрекать, — говорила она. — Мы с тобой оба в молодости сделали свой выбор, и мой, наверное, был куда менее достойным, чем твой.
В ее голосе звучала обреченность, а в словах не было смысла. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы ответить.
— Твой выбор? — переспросил он. — В чем же он заключался? Соглашаться со всеми моими решениями? Ты уж извини, но это вряд ли можно назвать…
Она потупилась, и тени жадно сомкнулись у нее над головой.
— Теперь это не имеет никакого значения, — сказала она. — Время решений прошло. И похоже, настало время жить с их последствиями. Одно из них — вероятно, то, что наши дети ушли из дома. А другое — что мне необходимо побыть одной.
— Ты хочешь сказать, что бросаешь меня из-за чего-то, что произошло почти двадцать пять лет назад?
— Я тебя не бросаю, Толя, — сказала она. — Мне просто нужно какое-то время пожить в одиночестве. Я так давно об этом думала: иметь свободу времени, быть предоставленной самой себе, — и теперь, когда Василий и Ксения зажили своей жизнью, я наконец-то могу себе это позволить. Неужели ты этого не понимаешь? Я всегда жила для других: сначала для папы, потом для тебя, позже для детей. Но нигде не сложилось так, как я надеялась, и теперь… теперь мне хочется немного пожить для себя. Мне здесь хорошо. Тут так тихо, особенно на рассвете и поздней ночью, — если вслушаться, слышно, как цветы растут. Я люблю разводить цветы. С ними я и сама оживаю, приобщаюсь к чему-то большому, настоящему…
Казалось, она произносила заученные фразы — скорее всего, тщательно отрепетировала каждое слово, готовясь к этому разговору, и все же Суханов не успевал следить за ее мыслью. От вина тупо стучало в висках.
— Господи, — сказал он, — неужели ты со мной была так несчастна?
Она улыбнулась бледной улыбкой.
— Счастье, несчастье — к нам это никогда не относилось, правда же? Я вышла за тебя не в поисках счастья.
И он не осмелился задать ей вопрос, который вертелся на языке, потому что теперь, впервые в жизни, вдруг усомнился в ответе — и почувствовал, как от подбирающейся ближе правды его душа уже в который раз умирает мелкой, тоскливой смертью.
— Нет, я мечтала о священной миссии. — Опять ее слова звучали холодно и заученно. — Жить рядом с искусством, благоговеть перед его созданием, способствовать его рождению, делая тысячу незаметных земных дел, из которых с годами сложится великое, божественное предначертание, короткое примечание около моего имени, на века: «Нина Суханова, урожденная Малинина, дочь посредственности, жена гения». Мое маленькое бессмертие… Смешно, не правда ли: все эти жалкие тургеневские девушки, которые ищут себе кумира, чтобы бросить к его глиняным ногам свои собственные чаяния, а десятилетия спустя пробуждаются ото сна, когда уже состарились и ожесточились, и обнаруживают, что погреться в лучах чужой славы им не судьба, потому что мужья их — всего лишь заурядные, бездарные ничтожества… Впрочем, у нас с тобой по-другому вышло, правда же, Толя, — и, положа руку на сердце, я иногда думаю, что предпочла бы такой банальный и недвусмысленный финал этому… этому…
— Нина, прошу тебя, — начал он внезапно севшим голосом, — давай не будем…
Она замолчала, подняла на него глаза. Повисла долгая, неподвижная пауза, холодная, ломкая, многогранная — будто само время смерзлось в ледяные кристаллы. Анатолий Павлович вдруг с поразительной ясностью увидел эту комнату, от темного простора обшитых деревом стен до слабых бликов умирающего огня на изгибе бокала. Он увидел лицо Нины, левая половина которого была смазана пляшущей тенью, а правая рельефно вылеплена ярким светом; увидел пламя, мерцавшее в ее странно прозрачных глазах. Неуместно он подумал о том, какими красками написал бы ее портрет — точно такой, какой она была в эту минуту: ему бы потребовались цвета мягко-серые, сдержанно-красные и, тут и там, рембрандтовский мазок жидкого золота; но он сомневался, возможно ли подобрать достаточно нежный оттенок, чтобы точно передать ее ногти, которые светились, как тонкие, призрачные полумесяцы, всякий раз, когда она протягивала руки к огню своим особенным, зябким жестом. И еще он подумал, уже совсем некстати, о том, сколько же времени она не подпускала его к себе — целую унизительную, месяцами длящуюся вечность повседневных дел, забот и мигреней, которая с сегодняшнего дня становилась неизменной реальностью существования в их сверкающей, гулкой московской квартире, где он отныне был обречен прозябать, изгнанный с работы и из семьи, изгнанный, казалось, из самой жизни, проводя недели в одиночестве, беседуя лишь с собственным отражением да с безумцем с девятого этажа…
В следующий миг нелепость этого образа заставила его усмехнуться, и горький смешок вывел его из транса. И тотчас же он осознал полную невозможность оставаться далее в этом заманчиво теплом, обманчиво уютном, потаенно ядовитом доме, который уже ему не принадлежал. Шатко поднявшись на ноги, он направился к дверям.
В коридоре, который вел мимо зияющей пустоты неосвещенной кухни на веранду, гуляли холодные сквозняки. За спиной голос Нины спрашивал, куда он собрался.
— В Москву, — на ходу бросил он.
Осушив половину, а то и три четверти бутылки вина, двигался он вяло, и машинально он упрекнул себя, что на время забыл о возрасте. Откуда-то издалека он услышал Нинины шаги, застучавшие об пол; она бросилась за ним, восклицая:
— Это же безумие! Давай я приготовлю ужин, ляжем пораньше, а завтра спокойно все обсудим. Толя, прошу тебя, еще ничего не решено, мы можем…
Оказавшись на веранде, он втиснулся в свои городские ботинки, а потом ощупью нашел сумку в темном углу, где оставил ее всего несколько часов назад. Словно в насмешку, она была нелепо тяжелой. Поравнявшись с ним, Нина схватила его за рукав.
— Прошу тебя, не уходи, уже десятый час, как ты поедешь, у тебя даже расписания поездов нет, пожалуйста…
Она стояла перед ним, зеленоглазая, раскрасневшаяся, по-девичьи запыхавшаяся, и сердце его облилось кровью оттого, что и с ней он тоже опоздал. И тогда он понял, насколько смехотворно было вчера представлять, будто потеря некоего поэтического образа бескровной, бесстрастной Богородицы, годами украшавшей своей изысканной таинственностью его представления об идеальном доме, могла идти хоть в какое-то сравнение с потерей этой женщины из плоти и крови — женщины, у которой некогда была решимость следовать за ним к любым дерзновенным горизонтам; у которой все еще доставало сил выслушивать его в минуты огорчений и заваривать ему чай в минуты усталости; у которой кончики пальцев хранили запах фруктов и земли…
И на какой-то миг, почувствовав приближение унылого, однообразного, безысходного будущего, настолько отличающегося от той трагедии оскорбленной добродетели, в которой он готовился играть роль накануне, ломая руки над чужим письмом, он поймал себя на том, что предпочитал Нину вчерашнюю, пусть скрытную и неверную, но все же находившуюся рядом с ним, этой новой Нине, неизменно безупречной, но такой недосягаемой, отделенной от него бог весть как надолго расстоянием в девяносто семь километров одиночества, безразличия и обманутых надежд… И одновременно ему пришло в голову, что их расставание получалось до странности сюрреалистичным, безжизненным, разительно похожим на вымученную сцену из какого-то романа, смысл которой терялся среди цветистых реплик бесчувственных, картонных героев, — и разительно не похожим на эту кровоточащую рану, что разрывала пополам его душу.
И в самом деле, почему, оказавшись на пороге темноты, он молчал? Не лучше ли было молить, упрекать, перечислять все, что он для нее сделал: не он ли обеспечил ей комфортную жизнь, добился высокого положения (опять же ради нее), выполнял все ее прихоти? Не лучше ли было бросить ее неблагодарность ей в лицо, напомнить о жалкой участи Льва Белкина, а потом, грубо схватив за плечи, прокричать: «Такой судьбы ты для нас хотела?» Или, может быть, лучше было бы признаться, как она ему необходима? Или лучше было бы… лучше было бы…
Продолжая говорить о расписании поездов, Нина пыталась отобрать у него сумку.
— Прошу тебя, Толя, — повторяла она, — не стоит так реагировать, я просто хочу на время, хотя бы на короткое…
Он сознавал, сознавал с абсолютной ясностью, насколько невозможным было сейчас взять и уйти, так и не сказав ни слова, так и не попытавшись вернуть их жизнь в прежнее русло, — и в то же время ему почему-то не удавалось преодолеть свое оцепенение. Но в самой глубине души он чувствовал, что бездействие его проистекало в конечном счете из покорности несчастью или даже из какого-то мазохистского удовлетворения от мысли, что справедливость была наконец восстановлена. Ибо в самой глубине души он понимал, что все это сполна заслужил.
Отстранив трепещущие руки Нины, Суханов развернулся и шагнул на крыльцо. Ступени блестели от вечерней росы; извилистые тени на дорожке опутали его ботинки невидимыми побегами роз — нежно благоухающими и смутно коварными. Он замер и прислушался: Нина за ним не последовала. Встречая свой заслуженный жребий спокойной улыбкой, он высвободился из розового плена, толкнул калитку и ушел в ночь.
Железнодорожная станция была неподалеку, в деревне Боголюбовка. Несколько лет назад Суханов ходил туда вместе с Ниной встречать кого-то из знакомых, приехавших на электричке. Покинув закрытый для простых смертных дачный поселок, они прошли милой березовой рощей, тронутой розовыми лучами утреннего солнца, а потом деревенской улицей, где Нина тайком срывала влажные, сладкие ягоды малины с перевесившихся через невысокие заборы кустов, — эдакая легкая прогулка по русской деревне в духе успокоительно-знакомых, порою излишне сентиментальных пейзажей Левитана.
Но сейчас, в темноте, поселок до неузнаваемости изменился. Ровная прежде дорога расставила ловушки неожиданных колдобин; с цепей рвались невидимые псы, яростно рыча на звуки его одиноких шагов; мохнатые, толстые мотыльки отбивали слабый, трепыхающийся ритм о лампы уличных фонарей; многорукие, похожие на троллей силуэты лихорадочно дергались в освещенных окнах ближайших дач, поглощенные непонятным, неприглядным бытом.
Он шел мимо, безразличный к странности этого мира. Но когда последний внушительный дом растаял в дрожащем мареве последнего фонаря и сторож — не более чем силуэт, который ночь небрежно очертила углем вокруг огонька сигареты, — запер за ним ворота, Суханов неприятно удивился, увидев, что дорогу перед ним поглощала черная громада леса. С миг он колебался, потом ступил под сень деревьев.