Он прибавил шагу, но лесу не было конца; и по мере того, как он углублялся все дальше в эту спертую тьму, ему казалось, что с каждым его шагом она перерождалась, делаясь все более зловещей и чуждой. Мало-помалу его взгляду стали открываться смутные, искореженные очертания — то ли старые пни и кривые сучья, то ли порожденные землей уродливые, хищные чудовища, которые ползли за ним по пятам или нависали над ним с древесных стволов; и вскоре в неизбывную тишину ночи начали просачиваться бесчисленные вкрадчивые, тайные звуки: шуршащая дрожь листьев, что поднималась без ветра и так же непостижимо затихала; глухой стон бодрствующей птицы или, быть может, неприкаянного призрака; треск сухой ветки под чьей-то ногой… Внезапно он понял, что залитая солнцем березовая роща из его летних воспоминаний давно уступила место гнетущим, по-церковному безмолвствующим чащам из недавнего его кошмара, и он обессилел от страха при мысли, что может сбиться с еле приметной тропы и навсегда затеряться в удушающем, мучительном лабиринте дурных снов.
Он шагал все быстрее и быстрее и в конце концов перешел на бег и ринулся сломя голову сквозь зябкую темень, где таились коряги и призраки. Его немолодое сердце болезненно колотилось, ноги заплетались от легкого, но стойкого хмеля. К тому времени, когда деревья наконец-то стали редеть, обнажая бледные просветы ночного неба, его подгибающиеся колени превратились в дрожащую жижу, а правое плечо ныло под тяжестью сумки. Выбравшись на опушку, он остановился, чтобы перевести дыхание и оглядеться, — и осознал, что открывшаяся взору местность совершенно ему незнакома. Сразу за лесом он рассчитывал увидеть огни Боголюбовки, но вместо этого в голубоватом свете умирающей луны колыхался широкий луг. Он снова взвалил на плечо сумку и двинулся напрямик, поначалу просто радуясь тому, что вырвался из своего лесного кошмара, но вскоре начиная чувствовать себя неуютно. Высокие, мокрые травы хлестали его по икрам; невидимая почва мягко поддавалась под ногами; по небесам дождевыми каплями катились звезды; рваные лоскуты низкого тумана проплывали мимо жутковатой вереницей бестелесных, безликих духов. Никакой деревни не было и в помине.
Поступь его стала неуверенной, в голову поползли неприятные мысли. Луг обрывался крутым оврагом, поросшим лещиной; спускаясь вниз по склону, он споткнулся о тень булыжника и расшиб колено. Теперь уже не сомневаясь, что в лесной чаще его угораздило свернуть не туда, он долгое время не двигался с места, поглаживая разбитое колено и глядя в небесную высь. Но когда он кое-как выкарабкался на ту сторону оврага, на удаленном пригорке показался настоящий подарок судьбы: одинокий фонарь, бросающий скудный лиловый свет на едва заметное строение, которое не могло быть ничем иным, кроме как железнодорожной станцией.
Прихрамывая, он направился в ее сторону, но долгожданная станция стала медленно меняться на глазах, мерцая в неверной дымке фонаря, ужимаясь в ширину, вырастая в высоту, сгущаясь сначала в Спасскую башню Кремля (что за бред, устало подумал он), потом в поверженное былинное чудище (Суханов сморгнул) и, наконец, съеживаясь до небольшой церквушки. Он подошел ближе, готовясь увидеть очередное превращение. Церковь оказалась жалкой развалиной: четыре купола были обезглавлены, а пятый, в центре, лишился креста и просел над темной дырой в крыше; все строение заваливалось в бледную пропасть сельской ночи. Он окинул руины угрюмым взглядом, окончательно уверившись, что заблудился, — местность была совершенно чужой. Приметив заросшую тропинку, которая поднималась к церкви, а дальше скрывалась в темноте, он потер горящее колено и обреченно потащился в гору. Вблизи церковных стен, где холодный, рассеянный свет фонаря проникал внутрь сквозь зияющий дверной проем, взгляду на мгновение открылось голое помещение: пол, погребенный под обломками каменной кладки, приземистые очертания каких-то тюков, штабелями громоздившихся по углам, следы долгих лет небрежения и бездумности… Внезапно в поле его зрения попал непонятный зеленый всполох. От неожиданности он остановился и всмотрелся в затхлый полумрак, пока глаза не привыкли к темноте. И тогда он увидел стены.
Обветшалые под гнетом столетий, потемневшие от неисчислимых летних ливней, поблекшие от неисчислимых снегопадов, церковные стены были покрыты фресками.
После минутного замешательства он опустил сумку на землю и с опаской шагнул внутрь. Небеса протекали звездами сквозь дырявую кровлю; под одиноким полуразрушенным куполом шелестели крылья невидимых спящих птиц. В воздухе висел неистребимый дух древности и забвения, приправленный едким запахом птичьего помета; и с каждым своим неуверенным шагом он давил под ногами гнилую древесину, отсыревшую штукатурку, а возможно, подумал он с внезапно занявшимся сердцем, и бесценные шедевры древнерусской живописи.
В тусклом свете, проникавшем с улицы, мало что было видно, однако постепенно, напрягая зрение, он все же различил сначала отдельные краски, а потом и отдельные очертания. Монах с совиными глазами неодобрительно поджимал губы, держа в руке похожую на кирпич книгу; безголовое чудище неуклюжих пропорций резвилось в аляповатом адском пламени. Над разрушенным арочным сводом застыла воздетая для благословения десница — тело, которому она принадлежала, было давным-давно смыто дождями, — а рядом серафим с чертами злого ребенка взмахивал маленькими остроконечными крылышками маловероятного мандаринового цвета. На дальней стене изображения сохранились лучше: там усталой вереницей брели святые угодники, чьи одеяния еще теплились зеленым, синим и пурпурным и с чьих растаявших лиц взирали условно выписанные торжественно-пустые глаза. Он пожал плечами и с сожалением отвернулся. Фрески, которые он извлек из сумерек столетий, представляли собой не более чем иллюстрации религиозных банальностей, потускневшие фрагменты безыскусной и безвестной художественной жизни семнадцатого века, посредственные копии сотен, если не тысяч других копий, ныне осыпающихся со стен бывших церквей, коих в России — великое множество.
Но как только он двинулся, чтобы уйти, тени сместились ему вслед, и он заметил странную фигуру, возвышавшуюся в дальнем углу. В изумлении он вперился взглядом в сумрачные глубины храма, внезапно сомневаясь в своей трезвости, не веря своим глазам. Но нет, глаза не подвели его. С той же стены, где покорной чередой влачились блеклые святые, на него взирал удивительно живой образ: рослый, сутулый, бородатый, с отчаянно распростертыми руками. Это был еще один святой, но совершенно не похожий на остальных: на его лице лежала печать темной, испепеляющей страсти, глаза исходили оголенной болью, изможденное тело куталось в убогое погребальное рубище; Суханову даже померещилось, что нарисованные зрачки сверкнули из-под тяжелых век пронзительным, сверхъестественным блеском, во сто крат ярче, нежели на бессмертных полотнах Рембрандта и Гойи…
В течение долгой минуты Суханов стоял не шелохнувшись, моргая и щурясь на открывшееся ему чудо. И медленно в нем крепла уверенность в том, что жизнь его, со всеми неоднозначными решениями, сомнениями, муками совести, оказалась, уже в который раз, абсолютно оправданной, разве не так? Ибо здесь, в глухом захолустье, на окраине никчемной деревеньки, в церквушке, превращенной тупоумными дачниками в склад, на стене, загубленной временем, солнцем и морозами, обреталась фреска, созданная художником, который никому не был нужен, о котором никто не слышал, самого имени которого никто не знал; и в то же время Суханов верил — как не верил никогда и ни во что, — что судьба столкнула его с самым самобытным, самым потрясающим талантом, когда-либо порожденным многовековой тьмой русского искусства. Ибо в мире незыблемых традиций и рабского благоговения только гений, значительно опередивший свое время, мог отважиться сказать такую страшную правду, так смело противопоставить этим блаженным, мутнооким, пастельно-голубиным святошам живого, страдающего, трагического человека, для которого вера, несомненно, обернулась борьбой, испытанием, возможно, даже проклятием… Каким несравненным, драгоценным подарком человечеству была эта фреска, однако ее обошли, проглядели, забыли, бросили на произвол судьбы под протекающим куполом, пока от ее былого радужно-сияющего величия не осталась лишь бледная тень; и скоро и последние следы этого шедевра навсегда сгинут в чудовищной общей могиле всех подлинных талантов этой окаянной страны — страны, где появились на свет и этот навеки безымянный художник, и Суханов, страны, где так мало изменилось за минувшие столетия…
В тишине разрушенных стен его резкий смех отозвался лаем.
— Вот, смотрите! — вскричал он. — Вот участь истинного гения в России! Такая красота, такие откровения — все, все утрачено! Не эта ли судьба была уготована и мне? Бог ты мой, разве я не был прав, что отказался от этого жребия?
Церковь взорвалась испуганным эхом — стая всполошившихся ворон, надсадно каркая, устремилась в ночную тьму. Все еще смеясь, он проследил за их полетом сквозь провалившиеся купола прямо к небесам. А когда лавина хлопающих крыльев утихла среди звезд, ему померещились за спиной другие, еле слышные звуки: шелест одежд, глубокий вдох… Он обернулся — и его будто пригвоздили к месту, ноги налились свинцом, сердце затрепыхалось, как выброшенная на берег рыба. Растрепанный темный святой — бесподобный шедевр кисти неизвестного творца — сошел со стены и остановился в нескольких шагах от Суханова, впившись в него горящим, пронзительным взглядом.
На один миг, растянувшийся до жуткой бесконечности, все замерло. Анатолий Павлович, лишь смутно понимая, что делает, упал на колени, закрыл глаза… Никаких мыслей в голове не было; или, быть может, он успел подумать, что умирает и что безумием было бросать богохульный вызов небесам в этом страшном склепе искусства и ночи; подумал он также, вопреки всему опыту своего прошлого, что Бог все же есть и что, по всей вероятности, Ему не нравится, как он, Суханов, прожил — растратил — свою жизнь…
И тут святой заговорил.
— Перепугал ты меня не на шутку, человече, — укоризненно произнес он. — Я сижу себе тихо, никого не трогаю, о жизни размышляю — и вдруг топот, крик, вороний грай… Неужто тебя мама не учила, что во хмелю негоже приходить в храм Господень? Посмотри на себя: пьян, как зюзя, на ногах не стоишь!
И по мере того, как вселенная начала возвращаться в прежние рамки, Суханов услышал слабый скрежет щебенки, когда немыслимо трехмерный святой переступил с ноги на ногу, и почувствовал застарелый дух пота и нестираной одежды, поплывший по воздуху; и, осмеливаясь наконец приоткрыть глаза, обнаружил у себя перед носом дырявые ботинки без шнурков, выглядывающие из-под кромки донельзя измазанного серого пальто. В пораженном молчании он поднимал глаза выше и выше, пока ему не открылся лик святого: клочковатая борода, месяцами собиравшая всякую грязь, была замотана ужасающе растерзанным клетчатым шарфом; впалые щеки разъедала короста; изможденные, кровью налитые глаза сверкали нездоровым блеском из-под воспаленных век…
И это все. В облике святого не было и намека на святость.
У него была физиономия бродяги, пьяницы, безумца.
Бродяга, видимо, забеспокоился.
— Слушай, ты на меня зла не держи, — озабоченно сказал он. — Ну, выпил ты, с кем не бывает. Вольному воля, как говорится. А по мне, даже лучше, когда живая душа рядом есть, а то заскучал я тут. Уж не помню, с каких пор…
Суханов тяжело поднялся на ноги и отряхнул брюки. Разумеется, тоскливо думал он, в этом не было ничего поразительного: в предательском полумраке, где дрожат тени и мечутся птицы, ночь может выкинуть любую шутку; стоило ли удивляться, что человек с ослабленным зрением, выпив три (а то и четыре) бокала вина, принял оборванного, дикого на вид бродягу, скованного страхом в самом темном углу темного места, за старинную фреску. Удивляться, конечно, не стоило, но все же что-то странное, что-то непостижимое таила в себе и внешность этого псевдосвятого, и сама ночная встреча… Расправив плечи, он с заново воскресшей тревогой вгляделся в изнуренное, бородатое лицо незнакомца — и проникся внезапной, необъяснимой уверенностью, что задержись он хоть ненадолго в этом заброшенном храме, с этим таинственным человеком — и он со временем сумеет постичь истинную природу вещей, разгадать извечную загадку бытия, осмыслить наконец прожитый день, прожитую неделю, прожитую жизнь, отчетливо, как никогда прежде, увидеть…
Но тут его по какой-то причине обуял панический ужас, и охватило желание бежать, бежать как можно дальше, из этих каменных развалин, от этих развалин человеческой судьбы.
Тщательно отводя глаза, он стал боком пробираться к выходу.
— Извините за беспокойство, — хрипло выдавил он, — но мне в самом деле пора…
Незнакомец провожал его скорбным взглядом, не двигаясь с места.
— Я-то думал, ты мне компанию составишь, — сказал он. — Ночи теперь длинные, а податься некуда. Как видишь, я тут обжился. Может, останешься, а? Потолкуем о том о сем, я много чего знаю, расскажу тебе про жизнь свою — не соскучишься… Ты не спеши, посиди малость, уважь…
Суханову пришло в голову, что бродяга мог быть опасным: в самом деле, от безумцев следовало ожидать чего угодно. Бубня, что ему нужно успеть на поезд, он продолжал пятиться к выходу, пока не оказался в дверном проеме. Там его шеи коснулся легкий ветерок, придавший ему смелости, и неожиданная, отчаянная мысль отозвалась в сердце слабой надеждой.
— Послушайте, раз вы тут живете, — начал он, стараясь не заискивать, — не подскажете ли, как добраться до Боголюбовки? Шел на станцию, да слегка заплутал, а время уже позднее, не могу сориентироваться.
Мимолетная улыбка незнакомца показалась Суханову неприятно знакомой.
— Всем бы нам так плутать, — отозвался он. — Это она самая и есть, Боголюбовка. А на станцию — под горку, за пару минут дойдешь. Только смысла нет торопиться, до завтра поездов не будет. Гляди, места у меня хватит… Остался бы, а?
Но Суханов уже спешил вниз по тропинке.
— Я… Толя! Меня Толей зовут! — догнал его бестелесный голос из гулкого сумрака. — Может, еще наведаешься? Я завсегда…
Остальное унесла ночь. Не останавливаясь, Анатолий Павлович бормотал себе под нос:
— Мой ангел-хранитель, не иначе. И как вовремя — мне как никогда понадобилась рука Провидения!
И он даже попытался улыбнуться своей незатейливой шутке, но, устремляясь к тусклым огням деревни, совершенно явно разбросанным перед ним в потемках, он старался не думать о том, почему не углядел их раньше и как мог не узнать боголюбовскую церковь, которую видел десятки раз из окна персонального автомобиля по пути на дачу. А еще настойчивее он гнал от себя мысли о кусочках штукатурки, подозрительно напоминавших обломки фрески, которые — он успел мельком заметить — застряли в бороде его безумного тезки, одиноко живущего в покинутом доме Господнем.
Стрелки часов Суханова замерли на тринадцати минутах одиннадцатого, но он чувствовал, что ночь уже вступила в ту зябкую, призрачную пору мимолетной невесомости, что стелется дымкой от самых глубоких, самых безмолвных часов тьмы до первого робкого вторжения света. Впрочем, точное время суток не имело никакого значения: важно было то, что поезд все-таки прибыл. Дрожащий от изнеможения, стиснутый на неудобной скамье между древним стариком, который спал разинув рот, и дородной женщиной, шумно потрошившей газетный сверток со зловонной снедью, Суханов клевал носом под стук колес, то и дело погружаясь в дремоту. Закрывая глаза, он всякий раз видел убогую станцию, которая за томительные часы ожидания неизгладимо врезалась ему в память: рельсы, блестящие в свете мигающего фонаря; замусоренный перрон — почти безлюдный, за исключением нескольких бесформенных фигур, развалившихся в полумраке, среди тюков и корзин; налетающая с ветром вонь мочи; заколоченное окошко кассы с приклеенной ниже небрежной запиской, на которую он долго глядел с унылым прищуром, но сумел разобрать лишь «кроме вторника» и «…проследует без остановок».
В первые полчаса ожидания он нервно расхаживал по платформе. Затем остановился и стал пристально смотреть на пути, снова и снова рисуя в воображении появляющийся из темноты поезд, словно пытаясь таким способом ускорить его прибытие. Еще через полчаса, чувствуя, как усталость берет свое, он брезгливо опустился на собственную сумку и незаметно позволил себе уснуть.
Ему приснился поразительно яркий сон. Во сне, сообразив, что поезд не придет никогда, он прервал свое никчемное бдение и побрел, спотыкаясь во мраке ночи, обратно к разрушенной церкви. Там теперь было пусто, и воздух казался свежее; бледные фрески все так же мягко плыли над стенами. С удивительно легким сердцем, почти счастливый, он расчистил от щебенки и тюков дальний угол, вытащил из сумки пальто, завернулся в него, прилег и погрузился в блаженный, успокоительный сон, пока вокруг не началась какая-то суматоха и его не похлопали по плечу. Он нехотя поднял голову — и увидел грязную платформу, мерцающий над пустыми путями фонарь, слоняющиеся смутные фигуры. Во рту пересохло, руки окоченели от холода; видимо, спал он довольно долго, может, даже не один час. Над ним склонялся мужчина в фетровой шляпе; скудный свет не позволял разглядеть его черты — перед Сухановым лишь слабо поблескивали стекла очков и подрагивала русая бородка.
— Всего пять минут осталось, — настойчиво твердил незнакомец, — а без билета никак нельзя!
Суханов сел и растерянно заморгал. Мужчина указывал на небольшое строение за железнодорожным полотном и взволнованно повторял, что другого поезда не будет и надо срочно бежать вон туда, в кассу, а уж за сумкой он, так и быть, присмотрит… Когда до Суханова наконец дошел смысл этих слов, он вскочил, несвязно поблагодарил любезного незнакомца и, с трудом переставляя одеревеневшие со сна ноги, поспешно захромал в указанном направлении. Дальше минуты летели так стремительно и полнились такой нелепостью, что он едва не принял их за продолжение сновидения. Пути цепляли его за подошвы осколками бутылочного стекла и обрезками колючей проволоки; деревня при его задыхающемся приближении развалилась на безобразную неразбериху сараев, бельевых веревок и покосившихся заборов; он споткнулся об огромный мешок, брошенный посреди дороги, и едва не вскрикнул, когда мешок вдруг разразился пьяной бранью. Распахнув наконец дверь постройки, указанной ему человеком в шляпе, он приготовился увидеть освещенное помещение, щербатый прилавок, неприветливую кассиршу в билетном окошке, которая скажет: «Один до Москвы — четыре рубля три копейки», но вместо этого окунулся в темноту, удушливое тепло, запах навоза и шорох какой-то сонной возни. Что-то мягкое с квохтаньем рвануло у него из-под ног, над головой яростно захлопали бесчисленные крылья, и, прежде чем он смог разобраться, что к чему, резкий гудок приближающегося поезда пропорол ночь у него за спиной.
Чертыхаясь, он развернулся и бросился к платформе, преследуемый гневным кудахтаньем. Он все еще карабкался через рельсы, когда среди нарастающего лязга его ослепила пара ярких огней. На один безумный миг он замер лицом к свету, почти уверовав, что минувший вечер, минувший день — по правде, вся минувшая неделя — были, в сущности, не чем иным, как бессвязным кошмаром и что этот огненный грохот, с такой неумолимостью летящий прямо на него, несет с собой сладостную надежду на пробуждение. Но миг миновал, и он последним усилием перемахнул через пути, помчался вверх по ступеням и, со зловеще бухающим сердцем, выскочил на перрон, где его обдало мощным порывом воздуха, оглушило визгом тормозов, оцарапало ленивым скрипом дверей и подхватило напористой, бесцеремонной, неудержимой толпой, в которую непонятным образом превратилась горстка бесплотных теней… Он пытался пробиться сквозь это людское скопище в поисках человека, обещавшего присмотреть за его сумкой, когда нахлынувшая волна тел, корзин, тюков, ведер окончательно затопила всю платформу и насильно потащила его с собой. Последовал еще один гудок, под ногами у него дрогнуло, и его швырнуло в тесный, душный тамбур.
Поезд тронулся.
Даже в этот неурочный час в вагоне было не повернуться. Едва обретя равновесие, он стал проталкиваться дальше, то и дело привставая на цыпочки в надежде углядеть старомодную шляпу и соломенную бороду. Но незнакомца нигде не было видно, и вскоре Суханова начал одолевать назойливый рой сомнений: каковы же часы работы железнодорожной кассы, как его занесло в курятник, почему до сих пор никто не спросил у него билет… И когда наконец он понял, что случилось, истина оказалась простой, как большинство истин. Его обманули: сумка пропала.
Сердиться не было сил, даже когда он вспомнил о дорогом пальто, которое он зачем-то, не по погоде, взял с собою. Смирившись, он двинулся шаткой походкой назад по забитому проходу, лавируя между чьих-то ног и котомок в тающей надежде найти сидячее место. Только теперь он впервые ясно увидел других пассажиров, и шаги его неуверенно замедлились. В колеблющемся свете голых лампочек его со всех сторон обступали уныло одетые люди с хмурыми, каменными, до срока постаревшими лицами; их головы расхлябанно дергались под стук колес, неподвижные глаза смотрели в пустоту, а внешность искажали отталкивающие уродства: впалые рты, сломанные носы, страшные бородавки, беззубые десны…
Это были совсем не те люди, которых он привык ежедневно встречать на многолюдных улицах старой Москвы; казалось, будто они выползли на свет из средневековой преисподней, из искалеченных, выжженных, извращенных видений Босха. Суханов стал озираться, сперва украдкой, потом почти лихорадочно, пытаясь отыскать хоть одно яркое пятно, привлекательное лицо, живой взгляд или непринужденную улыбку; но угрюмая, немая, безобразная толпа сомкнулась вокруг него, как безмолвное серое море. Его беспокойство начало перерастать в страх. Он гадал, куда все эти нелюди ехали среди глубокой ночи; когда он всмотрелся пристальней, ему померещилась немыслимо зловещая поклажа, торчавшая из прикрытых тряпками корзин и разинутых кошелок: отрубленная коровья нога с копытом, поникшая шея птицы, ржавый кладбищенский крест, облепленный комьями бурой земли… Внезапно ему почудилось, будто он, случайно оступившись, провалился в тайный ночной мир, в невидимое чрево России, куда непосвященным был заказан вход, и что его вторжение сюда было до крайности, до боли неуместным — что его присутствие уже заметили, стали на него коситься, оборачиваться, шушукаться, пожирать его этими тяжелыми, пустыми, пугающе чужими глазами…
Тогда-то он и углядел чудом уцелевший зазор между сморщенным старичком, который спал разинув рот, и толстухой, шуршавшей газетным свертком. Бормоча еле слышные извинения, он протиснулся сквозь неподвижную стену чудовищ, опустился на край скамьи и поспешил прикрыть глаза. Вскоре на него начали накатывать волнами тревожные сны, в которых он опять мерил шагами платформу на станции Боголюбовка; и такими реальными казались мигающий фонарь и блестящие рельсы, что лишь вид розовых, словно у ребенка, десен соседа слева, урывками, в полудреме, попадавших ему на глаза, да тошнотворный запах воблы, которую соседка справа в конце концов извлекла из первой полосы «Правды» и теперь смаковала с омерзительным чавканьем, убеждали его, что он и в самом деле едет в вагоне поезда, с каждой минутой неуклонно приближаясь к Москве.
Однако прошло время — минут двадцать или, возможно, сорок, а то и час, — и в полусне он стал удивляться, почему электричка по-прежнему с лязгом неслась вперед, без каких бы то ни было объявлений и остановок. Не без труда стряхнув остатки дремы, он попытался выглянуть в окно, но обзор загораживал старик, привалившийся к стеклу; видны были только обширные пятна мрака, над которыми парили четкие отражения узловатых старческих рук. Предчувствуя недоброе, Суханов повернулся к соседке — и встретился с маслянистыми глазами недоеденной воблы. Толстуха деловито ковыряла в зубах. Только сейчас он заметил ее разительное сходство с женой одного знакомого театрального критика. Отчего-то эта мысль привела его в уныние.
— Прошу прощения, — начал он, — вы, случайно, не знаете, долго еще до Москвы?
Старичок у окна встрепенулся.