А женщина полезла ему в глаза, визжит:
- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый!
А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал судью по голосу, и думает: "Лучше бы у нас были варварские обычаи, чем попасться господину Арфарре". Потому что Гайсин знал, что Арфарра плотской мерзости в чиновниках не терпел.
Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит:
- Если по справедливости, - так руби оба ларя пополам, и дай им поровну.
Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом.
- Смилуйтесь, - кричит, - больше не буду! Готов хоть в село ехать, однако не докладывайте экзарху, а пуще - жене!
Арфарра так разгневался, что кровь пошла со лба. Прогнал мужиков, велел принести Гайсину одежду и сказал:
- Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад найдет. Пишите: сознавая ничтожность, прошу назначить начальником девятой заставы... И если, - добавил Арфарра, - замечу какое упущение по службе...
И вот третий год господин Гайсин жил на пограничной заставе и, действительно, за эти три года набеги на границу прекратились совершенно.
В чем тут было дело?
В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив.
Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки: "линии и узлы". Смысл "узлов и линий" был, конечно, вовсе не в том, чтобы препятствовать вторжению войска. Варвары - это было не войско, а просто разбойники из-за границы. Налетит десяток-другой, награбит и поскорее спешит с награбленным обратно. Вот тут-то и приходили на помощь "узлы и линии". С "узлов" извещали о нападении, а пока варвары, нагруженные поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений, отбирали награбленное и брали заграничных разбойников в плен.
Эффективность системы сильно повышалась, если пограничникам обещали третью часть отобранного, и сильно падала, если пограничники сговаривались с варварами.
Гайсин, как и предполагал экзарх, был неумеренно корыстолюбив и преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно неумен, ибо никак не мог взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то на следующий год ловить будет нечего.
Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да молоко белое.
Итак, господин Гайсин, в самом смятенном состоянии духа, проверял опись и численность каравана. Господин Даттам, поднеся ему, как говорилось, для "кисти и тушечницы", не обращал на него внимания, а стоял, оборотившись к окну, и разговаривал со своим другом, заморским купцом Сайласом Бредшо. За окном рубили зеленые сучья яблонь: вчера налетела летняя метель, снег налип на листья и все переломал. Даттаму все это очень не нравилось, потому что яблони рубили в загончике арестанты, арестанты эти были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с каких это пор на границе так рьяно останавливают торговцев?
Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз оглядел чужеземца: тот держался очень надменно и одет был много лучше самого Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти, и синий, сплошь расшитый серебром плащ были, ясное дело, личными подарками Даттама.
- Весьма сожалею, - сказал господин Гайсин, - но ввиду неспокойных времен и личного распоряжения господина экзарха, я должен арестовать этих чужеземцев.
Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил:
- Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать людей из храмового каравана?
А надо сказать, что господин Даттам дал "на кисть и тушечницу" не золотом, и не государственной бумагой, а самыми надежными деньгами кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника.
"Великий Вей! - подумал Гайсин. - Истинно: вверх плюнешь - усы запачкаешь, вниз плюнешь - бороду загадишь. Ужасное это дело, если господин Даттам приостановит платеж по кожаным векселям, но разгневать экзарха - еще хуже.
Господин Гайсин вынул из дощечек указ экзарха о задержании всех подозрительных чужеземцев, поклонился бумаге, поцеловал золотую кисть и показал указ Даттаму:
- Сожалею, но ничего не могу поделать, - сказал он, а про себя подумал: "Великий Вей! Как это говорится в варварской песне: "Какое бы решение сейчас ни выбрал я - каждое принесет мне неисчислимые бедствия".
Да! В таких случаях варвары звали гадальщиков и спрашивали, как поступать, но господин Гайсин был человек положительный и суеверия презирал.
Даттам глядел на указ: на указе стояла тринадцатая печать, черно-розовая. Даттам видел сотни указов экзарха, а черно-розовую печать видел в третий раз в жизни: первый раз - на бумагах, предоставлявших храму право монопольной торговли, второй раз - на бумагах, предоставлявших право чеканить золото. Даттам вспомнил: господин экзарх в своем летнем дворце, в покое, похожем изнутри на жемчужину, подняв руку, любуется запястьем с изумрудами: "Я люблю эти пустяки за то, - сказал, улыбаясь, экзарх, - что цену им придает лишь людская прихоть, а не вложенный труд. И бесполезная эта роскошь дает работу миллиону бедняков, а торговля этой роскошью другому миллиону". Снял запястье и продолжил: "Из темного - светлое, из истины - ложь, и разве не бывает так, что идут смутными путями, а приходят к нужному? Таковы пути государства, таковы и пути торговли".
Даттам, закусив губу, глядел на черно-розовую печать. Вот цена словам экзарха! Он еще не стал государем, но уверен в победе. Вот - первый шаг к тому, чтобы внешняя торговля опять была монополией государства. Сегодня этот сброд в загончике за окном, а завтра - он, Даттам.
Господин Даттам отложил указ и поглядел на господина Гайсина. Арест чужеземцев означал бы, что храм слабее экзарха. Этого бы Даттаму никто не простил.
Лицо господина Гайсина стало как вареная тыква, он вытащил из рукава платок и стал протирать им круглую, как яйцо, макушку.
- Господин Даттам! - с отчаянием сказал он. - Я бы... Я бы... Но ведь с вами - господин Арфарра! Ведь ему... Ведь он шесть докладов о таком указе подавал! Ведь он мне никогда не простит!
Тут господин Даттам молча усмехнулся и вышел.
Сайлас Бредшо остался сидеть и тупо глядеть за окно, где пилили дрова, и чувствовал он себя так же, как чувствовал себя три года назад господин Гайсин, сидя в большом ларе и слушая спор. Только, будучи в отличие от господина Гайсина, человеком умным, он не сомневался, что таких споров случайно не бывает и знал, про кого писан черно-розовый указ.
Через полчаса Даттам вернулся в сопровождении бывшего наместника Иниссы, бывшего королевского советника господина Арфарры. Несмотря на то, что день был уже теплый, Арфарра был в толстой меховой накидке, и долго возился, распутывая ее и ища печать у пояса. А Даттам стоял с ним рядом и, не очень даже тихо, шептал на ухо.
Арфарра, грустно усмехаясь, сказал Гайсину:
- Указ запрещает допускать на землю ойкумены чужеземцев. Но Горный Варнарайн теперь - часть ойкумены. А эти люди - граждане города Ламассы, стало быть - подданные государя. В чем же дело?
Гайсин кое-что сообразил:
- В вашем личном разрешении! - выпалил он.
Арфарра сел за стол, нашарил тушечницу и стал писать.
Даттам, скрестив руки, смотрел, как он пишет. "Боже мой, - думал он, - неужели мы - одногодки? От этого человека осталось имя - и печать. Да и еще знания. Великий Вей, - это смешно, что люди, думающие подобно Арфарре, поглощают столько книг. Ибо что такое знание? Всякий человек при всяком строе жаждет обзавестись неотчуждаемым и прибыльным имуществом. Потому в королевстве так ценят предков и родовую честь: у сеньора можно отнять и жизнь, и замки, - а честь без его согласия отнять нельзя. Поэтому в империи так ценят образованность: можно сместить человека с должности, но нельзя отнять его знания. И ужасно смешно, что люди, подобные Арфарре, не замечают, что их существование противоречит их собственным убеждениям гораздо более, чем существование столь ненавистных им казнокрадов.
Даттам скрестил руки и подумал: этот человек понимает, что потерял все. Экзарх - человек неблагодарный. Экзарху не будет смысла помнить, что Арфарра отдал ему в руки королевство и спас его от войны с варварами. Экзарх будет помнить только, что Арфарра хотел сделать из короля образцового государя, соперника империи, и не его вина или заслуга, что король - глупец. И сохранит Арфарра свою голову или нет - это зависит только от покровительства храма. Если его, конечно, еще что-то волнует, в том числе и его голова.
Тут Арфарра кончил писать, отставил тушечницу, посыпал бумагу песочком и взялся за печать. Рука его, однако, задрожала, личная печать, жалованная государеву посланнику, покатилась в мышиные щели, к ногам господина Даттама. Даттам даже не шевельнулся. Господин Гайсин бросился ее поднимать, схватил.
Арфарра, запрокинув голову, смеялся и кашлял.
- Оставьте это господину Даттаму, - сказал он, поднялся и ушел.
Господин Гайсин застыл с печатью в руке. Даттам, усмехнулся, взял у него печать, оттиснул и отдал бумагу Гайсину. "Ставил-то печать Даттам, а голова в случае чего полетит у Арфарры!" - вертелось в голове господина Гайсина. Он был почти счастлив - впервые за три года.
В день Шуун второго десятка месяца Шейхуна, на 2089 году правления государя Иршахчана и двадцать втором голу правления государя Неевика, экзарх Варнарайна, наследник Харсома, прибыл по вызову государя в столицу.
Государь Неевик прослезился от радости при виде экзарха, несколько нарушив тем заведенный чин.
Экзарх изъявил свое восхищение возможностью лицезреть государя.
Государь осведомился: