- А, - сказал Иммани, - просил о помиловании? А откуда я знаю, отчего ему отказали? Может быть, он одной рукой просил о помиловании, а другой просил отказать в просьбе! Нет человека несчастней, чем я! С меня всю жизнь брали большие взятки, списывали на меня собственные грехи! Господину Андарзу хотелось иметь умного секретаря и не хотелось платить ему денег: и вот он одной рукой написал на меня донос, а другой спас от топора и секиры! Если хотите знать, он и с Дией проделал то же самое!
- Какой ужас, - изумился Нан, - а он мне еще хвалил свое милосердие, уверял, что другой на его месте повесил бы вас за историю с войсковыми лошадьми.
- Вот именно, - вскричал Иммани, - он конфисковал все, что я нажил с этих лошадей, и еще хвастается своим милосердием. А что я мог сделать? Если угодно, я ни в чем не был виноват, это наместник Савар был виноват. Он получил ровно половину, - спрашивается, почему я должен отдать половину человеку, который палец о палец не ударил в этом деле. А потом? Андарз отнял у меня все, а брату оставил его половину!
- Если ты маленький человек, - продолжал Иммани, - ты сидишь по уши в дерьме, и сколько ты не пытаешься выбраться, тебя затягивает еще больше. Посмотрите на тех, кто добился высоких чинов! Андарз - сын наместника Аракки, Нарай - сын наместника Сонима! Разве маленький человек может сделать карьеру?
- Господин Руш - человек из простого народа, - задумчиво проговорил Нан.
- Правильно! И что они сделали с Рушем? Вот что они сделали с Рушем, - и Иммани патетическим жестом указал в окно, опрокинув по пути полупустой кувшин.
Нан взглянул в окно. Они сидели на третьем этаже решетчатой башенки: сквозь вьющийся плющ проблескивала река, заходящее солнце катилось стремглав в воду и красные блики сверкали на гладкой стене Иршахчановой Башни, третьей городской тюрьмы. Если приглядеться, можно было заметить на стене небольшой крюк, на котором висел кусок бывшего первого министра Руша: но этот кусок висел так давно, что даже вороны, ходившие по стене, не обращали на него никакого внимания.
- Боже мой, - вглядевшись, сказал Нан. - Вы испортили мне весь аппетит! Пошли-ка в другой кабачок!
В другом кабачке дело пошло еще проще: хозяин поставил перед ними кувшин с ламасским вином и кувшин с розовой водой, чтобы его разбавлять, и Нан славно поделил кувшины: себе он наливал из кувшина с водой, а Иммани из кувшина с вином. Иммани был настолько пьян, что не обратил на это внимания.
- А что, - спросил Нан, - правда ли, что этот варвар Теннак сердит на Андарза?
- За что?
- Я слыхал, - сказал Нан, - что Теннак занимался чернокнижием, как это часто бывает с варварами, попавшими в империю, а Андарз обругал его идиотом и растоптал всех бесов, которых варвар держал в колбах.
- Ну, - настороженно сказал Иммани.
- Наверняка, - сказал Нан, - глупый варвар не отстал от мерзкого занятия. Я бы мог арестовать его за это паскудство, если бы знал, к какому алхимику он ходит.
Винная чашка выскользнула из рук Иммани, стукнулась о край балкона, подскочила и улетела вниз, на мостовую. Через мгновение далеко внизу послышался бьющийся звук и бешеная ругань случившегося рядом возчика.
- Что вы, - сказал Иммани, - если бы я знал, к какому алхимику он ходит, я бы давно сообщил господину Андарзу!
Ночью Шаваша разбудил хомячок Дуня: тот тревожно попискивал и метался в гнезде. Шаваш открыл глаза и сунул руку под подушку, там, где в белой тряпочке лежали деньги. Деньги были на месте. В проеме двери стояла тень.
- У тебя тут холодно, - сказала тень.
По голосу Шаваш узнал молодого господина.
Юноша сел к нему на матрасик.
- Страшно это было, - мертвый человек? - спросил юноша.
Шаваш ничего не ответил. Он однажды видел село, где императорские войска усмирили повстанцев.
- Все сбежались, как стервятники, - продолжал юноша о своем. - Что за дрянь - люди? Вот подумать только: когда к казненному на площади слетаются стервятники, они это делают, потому что им надо есть. А ради чего к казненному собираются люди?
- Люди не все делают ради того, что им надо есть, - сказал Шаваш. Люди многое делают совершенно бескорыстно.
Юноша молчал. Потом сказал:
- Слушай, пошли в мою комнату. Там теплее, а мне страшно одному.
Шаваш поднялся и стал скатывать свой матрасик.
- Не надо, - сказал юноша. - У меня борзая померла, от нее осталась хорошая лежанка: для раба как раз хватит.
Лежанка была действительно хороша, и много мягче матрасика.
- Если бы не эконом и не Иммани, - сказал юноша, - отец бы не приказал тебя выпороть! Как не стыдно - слушаться собственных слуг!
- Иммани плохой человек, - сказал Шаваш. - Представляете, господин, мне велели отнести корзинку с подарками осуйскому послу, а он стащил из корзинки персик! Надеялся, что меня накажут! Разве человек, который воровал миллионы, может опускаться до того, чтобы украсть персик? А осуйский посланник подарил мне серебряный грош.
- Глупый ты мальчишка, - сказал Астак, - этот осуец еще хуже Иммани. Иммани украл у тебя персик, и ты это видел. А осуец одной рукой дал тебе грош, а другой в это время украл у страны миллион!
- Другой рукой он в это время дал мне корзинку для господина Андарза, - возразил Шаваш. Вздохнул и прибавил:
- А правда, что Теннак искалечил пальцы, спасая твоего отца? Или он это в каком-нибудь кабачке?
- Правда, - сказал юноша. - А когда ему было одиннадцать, он убил моего дядю, наместника Савара.
- Удивительное это дело, - сказал Шаваш, - убивает одного брата, защищает другого.
- Он же варвар, - сказал юноша, - а варвары совсем не такие, как мы. Они такие дикие, что прабабка Теннака еще родилась от шестиногого вепря. А у этой прабабки был сын, который, чтобы отомстить за смерть отца, согласился превратиться в скорпиона и десять лет жил в доме обидчика, выбирая верное время для укуса.
История о скорпионе насторожила Шаваша. Он засопел.
- Ты чего сопишь?
- Так, - ответил Шаваш, - не знаю, что и думать о Теннаке.
- Если ты не знаешь, что думать о человеке, - сказал молодой господин, - думай самое худшее.
После этого Шаваш заснул, и сорок ишевиков в белой тряпочке, которые он имел в рукаве, оттягивали рукав и грели его сердце.
Когда Нан и Иммани вышли на улицу, была уже полночь. Вдалеке били колотушки стражников. Иммани был пьян выше глаз, лепетал о несправедливости богов и просил Нана отвести его к одной девице в Осуйском квартале. Нан немедленно согласился. Они спустились по речному обрыву, туда, где в речной гавани покачивались красные и желтые корабли. Вход в гавань был перегорожен железной решеткой, а в решетке была дырка.
Пролезши через дырку, Иммани вдохновился, запетлял, как заяц, меж улиц и запел государственный гимн Осуи.
Наконец он свалился в лужу, к великому облегчению Нана, размышлявшего в этот момент, не является ли обязанностью чиновника империи известить ближайшую власть о смутьянах, поющих хотя бы и в осуйском квартале проклятую осуйскую песню. Нан подтащил его к ближайшему фонарю и стал обыскивать. Из кармана Иммани он вытащил коробочку с женской костяной расческой, украшенной дешево, но довольно мило, платок, ключи, коробочку с леденцами и смятую бумажку. Ключи Нан, ухмыляясь, сунул себе за пазуху, бумажку прочитал и положил обратно, а затем потянул из кармана Иммани кошелек, стянутый кожаным шнурком.
- Стой!
Нан оглянулся: у угловой стены, высоко вздымая караульный фонарь, стояли три осуйца. Правый стражник взял наперевес хохлатую алебарду и полетел на него с быстротой птицы страуса. Нан выпустил кошелек и помчался в темный переулок.
- Держи вора, держи! - орал стражник. - Оман, забирай по левой!
Нан плохо знал осуйский квартал, но сообразил, что улица, по которой он бежит, огибает несколько дворов и выходит на левую улицу, по которой и должен бежать вышеуказанный Оман. Улица была нага: ни дерева, ни травинки. Вокруг тянулись спящие дома и сады, и изрядные белые стены, огораживавшие частные владения подобно поясам целомудрия, были через каждые несколько шагов подперты узкими треугольными контрфорсами: в тень между контрфорсом и стеной и отскочил Нан.