- А туда он как попал?
- Отвезла, когда работать начала. - Иконописные глаза старушки голубеют в улыбке, молодеют. - Приняли меня преподавателем музыки, а музыки-то никакой и не было. Говорю вам: Шопена, Листа, "Наш паровоз, вперед лети..." - все на нем играла. И Андрюша Черняк на нем же учился. Поработал!.. Затем уж - вроде на пенсию, опять сюда вернулся. В сорок девятом Сергей Николаевич новый привез. А моего пенсионера - отполировали, подсвечники эти очистили, настроили и мне доставили. Все он же - Сергей Николаевич удумал.
Вот так! Подобно тому, как корабли идут на огни маяка, как самолеты держат курс на радиопеленг, так и я опять выхожу на Орлова. Кажется, о чем бы и с кем бы ни заговорил тут, в Загорове, все равно, рано или поздно, всплывет его имя.
- Недоразумение еще с этим вышло, - посмеиваясь, продолжает Софья Маркеловна. - Взяли его на какой-то там баланс, давным-давно уж, оказывается. Собрались выносить, а завхоз не дает. Пришлось Сергей Николаевичу специальный приказ писать. Да не какой-нибудь - с благодарностью мне! Тогда уж и Уразов сдался. Он ведь, Сергей Николаевич, такой: обходительный, мягкий, а уж если надо - на своем поставит.
Вспоминаю, что названную мельком фамилию Уразова я уже в связи с чем-то слышал: что-то вспоминая, легонько хмурится и Софья Маркеловна, лицо ее проясняется.
- Ага, вот про что вам рассказать надо! Про этих Уразовых. О нем, правда, особенного нечего: личность малопримечательная. Разве что грубоватый. Работал у нас завхозом. Маленький, полный, лицо, как у мальчика, розовое. Вы не замечали, что все завхозы почему-то розовые? Чего смеетесь - нет? Ну, может быть, ошибаюсь. Одним словом, человек - как человек. А вот супруга его, Полина Ивановна, - та, наоборот, весьма примечательная. Ростом повыше меня, голос такой - хозяйский.
Очень неотесанная дама, хотя уверяла, будто что-то там кончила. Поступила она к нам незадолго до того, как Сергей Николаич вернулся с фронта. И, знаете, как-то незаметно власть большую взяла. Не по должности. Воспитательница, а всем командует, на ребятишек покрикивает - не заведено это у нас. Попробовали немного одернуть - бесполезно. Директором тогда у нас старичок был тихоня, мухи не обидит. Больше всего скандалов боялся.
Этим-то она и пользовалась. Поговаривали даже, что в директора ее прочат. Вот ужас был бы!..
Глаза Софьи Маркеловны - от этого несостоявшегося ужаса - становятся круглыми и тотчас наполняются улыбкой. Все-таки удивительно подвижное у нее, для таких лет, лицо. Да и вся она сегодня - нарядная, в сиреневой летней кофте с отложным воротом - оживленная, бодрая.
- Конечно, роль тут играло и то, что муж у нее - завхоз. Правая рука директора, можно сказать. А при нашем тихоне-старичке - и обе две. Кому дров, угля - подвезти или не подвезти, все от него зависело. Любая мелочь - к завхозу, через завхоза. Вот и получалось: на собраниях - Уразова, по всему детдому - Уразов. Была у нас одна молоденькая воспитательница, из эвакуированных - не выдержала. "Сплошная, говорит, уразовщина!" Ушла на военный завод, в общежитие воспитателем.
Попыталась я с этой Полиной поговорить по-хорошему, потихонечку. Тут же рот заткнула: "На вашем месте - при вашем соцпроисхождении я вообще бы, дорогая, в тряпочку помалкивала!.." Представляете? Никто меня злосчастным моим происхождением не попрекал никогда.
Я уж и сама о нем забыла!
Одутловатые щеки, скулы Софьи Маркеловны слабо розовеют, и тут же она прощая - снисходительно взмахивает рукой.
- Ну да бог с ней!.. Я это к тому, чтобы вы обстановку представили. Когда Сергей Николаевич приехал.
Нас, прежних, он всех знал. Как и мы его. А к Уразовой присматриваться начал. Молчком, без всяких замечаний, и все-таки - заметно, что присматривается. Полина наша вроде поначалу притихла, потом опять голос ее громче всех стал. Поразительная женщина!.. Через месяц собирается совет воспитателей. Вечером, как сейчас вижу: мы сидим - кто в пальто, кто в шубах, - отопление у нас тогда печное было, дрова поберегали. Сергей Николаевич стоит - в пиджачке каком-то, левая рука висит, как протез. И говорит - негромко так. Он вообще негромко говорил, вроде бы стеснялся. Но уж то, что хотел сказать, - говорил прямо. Безо всяких там округлостей. "Сегодня утром, говорит, у нас в детском доме произошло чрезвычайное происшествие..." Верите, голубчик, - у нас у всех сердце екнуло! Ничего не знаем, ничего не слышали, и нате вам - происшествие! Главное, день такой спокойный был и сводка военная по радио хорошая. А он объясняет:
"В группе семилеток есть один мальчик - Вася. У него что-то не в порядке с мочевым пузырем. По утрам нередко просыпается в мокрой постели. Воспитатель в таком случае обязан посоветоваться с врачом. Проследить, чтобы ребенок не пил на ночь. Чтобы перед сном сбегал, куда нужно. Ничего этого воспитательница Полина Ивановна Уразова не сделала. А то, что сделала, - возмутительно. Утром, при подъеме, она выстроила ребят, вызвала из строя этого Васю и при всех накричала на него. Мне довелось услышать только последние ее слова: "Я ие потерплю половой распущенности!"
Теперь щеки Софьи Маркеловны розовеют заметнее, гуще - она и возмущена и сконфужена тем, что приходится вслух произносить подобное.
- Мы так и ахнули, - она изумленно качает головой. - А Сергей Николаич поморщился и продолжает:
"Помимо того, что это - чудовищная глупость, возмутительно и по другой причине. При всех выставить ребенка на посмешище, травмировать его - может быть, на долгие годы... Как директор, говорит, решение я принял, - вам всем сообщаю об этом во избежание каких-либо кривотолков". И к ней, к Уразовой: "Полина Ивановна, воспитателем вы быть не можете. Пожалуйста, подайте заявление - мы освободим вас по собственному желанию.
.Чтобы вы могли где-то устроиться..."
Голос у Софьи Маркеловны звучит напряженно-спокойно - будто это она сама говорит в лицо провинившейся эти прямые сдержанные слова.
- Как она тут вскочила - красная как свекла! "Никакого заявления не будет! Я сама вас всех на чистую воду выведу! Миндальничаете тут! Макаренко учил - в кулаке держать. А вы слюнтяйничаете!.." И давай нас всех костерить! Сергей Николаевич сначала стоял, потом сел, потом опять встал, когда она выкричалась. Вот выдержанный, а ведь совсем молодой был! Только шею свою трогал, потер - после ранения ныла она у него и если понервничает. "Жалею, говорит, Полина Ивановна, что вы так ничего и не поняли. Подозреваю, что Макаренко вы не читали. Толкуете вы его вульгарно. Один из главных принципов Макаренко - индивидуальный подход к каждому. Уважение. Не забывайте, кстати, что у нас тут - не правонарушители, не рецидивисты. Обыкновенные дети, лишившиеся родителей. Мы все вместе стараемся заменить им родителей. Вы им заменить родителей не можете. Как хотите - обойдемся без вашего заявления. Будет приказ о вашем освобождении - в связи с полным несоответствием занимаемой должности. Прошу присутствующих высказаться..." Сколько потом всяких комиссий приезжало из района, из области, из Москвы даже. Ничего не помогло - как ветром эту Полину сдуло!..
Под седыми бровями Софьи Маркеловны ликуют, сияют, как озера под солнцем, глаза - справедливость таки восторжествовала; по мере ее рассказа сложившийся в моем представлении образ Орлова как бы высвечивается с новой, неведомой мне стороны, оборачивается недостающей гранью. Недостающей - потому, что до сих пор я знал одного Орлова: до застенчивости скромного, деликатного в отношении с людьми, чуткого к детям - знал директора детдома. И совершенно не ощущал его как боевого офицера, многократно раненного и многократно награжденного, посылавшего своих солдат, работяг войны, под смертным огнем наводить понтоны, стелить на болотах гати, ставить мосты, - фронтовики знают, что такое саперный батальон. Этот неведомый мне Орлов как бы был однофамильцем того, первого, - сейчас, когда четко обозначилась еще одна сторона его характера, его твердость, когда нашлось недостающее в цепи звено и она сомкнулась, оба Орлова слились в одного, единого. Очень это, по-моему, русская черта сочетание душевной мягкости и несгибаемой твердости. Всегда думаю о ней, наблюдая, как дюжий, по пояс голый плотник вразвалочку подходит к тяжелому неподъемному брусу, секунду, прикидывая, щурится, подхватывает, - и на руках его, под шелковистой, почти бабьей кожей взбухают стальные бугры мышц.
- Софья Маркеловна, вы знаете, что ходатайствуют о присвоении детдому имени Орлова? - спрашиваю я.
- Эх, еще бы не знала! Под петицией, чай, и моя подпись есть, немедленно, с упреком и с гордостью отвечает она. - Андрюша Черняк с Сашенькой специально приходили. Шестьдесят три подписи собрали. Не считая ребятишек.
- Откуда ж столько?
- Ну, как откуда? Все работники детдома подписались, из районо. Многие наши бывшие воспитанники. У вас в Пензе их порядочно работает.
Вот с кем повстречаться надо, отмечаю я и несколько путано пытаюсь объяснить, зачем это нужно.
- Понятно, понятно, - кивает Софья Маркеловна и куда лучше, проще - мне же - объясняет: - Они ведь и есть - наш Сергей Николаич, в них он весь... Тогда уж, знаете, кого разыщите? Люду и Мишу Савиных. Муж и жена, с ребятишек дружили. Мы их тут - про себя, конечно, - так и звали: парочка. Оба инженеры, на одном заводе работают.
- На каком, Софья Маркеловна?
- Мешаю я их, голубчик! То ли - машзавод, то ли - химмаш. Вы у Сашеньки разузнайте, у нее все адреса есть. Да, все хочу вас спросить: а как вам наша Сашенька, - понравилась?
- Очень.
На свет в комнату летит мошкара, Софья Маркеловна плотней задергивает занавес, пытливо взглядывает на меня раз-другой, явно в чем-то колеблясь, и решается:
- Ладно, я вам и про нее расскажу. Сама не скажет.
И передо мной разворачивается еще одна жизнь, чистая и простая, простотой этой и волнующая.
...Спросив - можно ли? - и увидев, что в кабинете столько людей, она подалась назад, собираясь захлопнуть дверь, но Орлов уже опередил ее.
- Проходите, проходите, очень кстати. - И когда она вошла - розовая под устремленными на нее взглядами, черноглазая, миниатюрная, в легком цветном платье и с сумочкой в руке, - с удовольствием отрекомендовал: - Позвольте представить вам нашего нового главного бух.галтера, Александру Петровну. Прошу, как говорят, любить да жаловать...
Наутро - пощелкивая счетами и просматривая почтительно подаваемые пожилым счетоводом папки с документами - она уже сидела за своим столом у окна, причем сидела как-то так плотненько, обжито, словно проработала тут много лет. И удивительно, что в бухгалтерию, куда прежде заходили только по прямой необходимости - сдать командировку да расписаться в ведомости, в бухгалтерию начали заглядывать просто так: в пустоватой комнате, с двумя впритык составленными столами и канцелярским шкафом, будто посветлело. Хотя посветлело здесь и буквально: в тот первый день главбух явилась на работу задолго до начала, до зеркального блеска оттерла, отмыла окна, прибрала на столах, вымыла пол.
О том, что главбух - чистюля, вскоре узнал и почувствовал весь детдом. Не то чтобы до нее в помещениях было грязно - Орлов за это строго взыскивал, но той чистоты, в которой содержат свои жилища иные женщины когда не сыщешь ни соринки даже в таких уголках и щелях, куда и свой-то глаз, не говоря о постороннем, не доходит, - такой чистоты, конечно, не было. Простодушно-горячо и необидно пристыдив всех уборщиц, а заодно и их главнокомандующего, завхоза Уразова, Александра Петровна в ближайший же выходной день организовала генеральную уборку, втянула в нее всех воспитателей, ребятишек и, разумеется, деятельное участие приняла в ней и сама. Потом такие "походы за чистоту", как назвал их в специальном приказе директор, начали проводиться регулярно; домашняя чистота и опрятность детдома и его питомцев стала и традицией, и гордостью коллектива - перед другими школами и детскими учреждениями района.
Отношения между бухгалтером и сотрудниками установились уважительно-дружеские; как-то сразу, без каких-либо усилий с ее стороны признали тетю Шуру и ребятишки, особенно младшие, - возможно, и потому, что в ней самой было что-то по-детски доверчивое. Разговаривали они с ней на равных, малыши послушно задирали носы, когда она, щелкая запором сумочки, доставала носовой платок. Наиболее же близко бухгалтер сошлась, подружилась с музыкальным воспитателем Софьей Маркеловной, - как та официально значилась в штатном расписании. Поначалу, вероятно, эта статная красивая старуха с пышными седыми волосами поразила ее тем, что была, оказывается, из купечества - сословия, о котором тридцатилетняя Александра Петровна знала по урокам обществоведения да по книгам; потом уже привлекла, полюбилась как человек. Она же, Софья Маркеловна, привязалась к ней, как привязалась бы, наверно, к собственной дочери, появись она у нее, и звала ее, как звала бы свою дочь, - Сашенька... Пожалуй, с одним только Уразовым, завхозом детдома, отношения у Александры Петровны сложились несколько натянутые, да и то никак не выражаясь внешне. Мужиком он, надо отдать ему справедливость, был пробивным, любое указание Орлова понимал с полуслова, мог, что называется, в лепешку расшибиться, но дело сделать. Одежда его и та как бы подчеркивала его напористость: никогда не служивший в армии, он всегда ходил в хромовых сапогах, галифе и кителе; с розового, как у мальчика, лица его небольшие глаза смотрели твердо, уверенно. Скрытую войну с ним Александра Петровна вела из-за оформления всяких документов, счетов - тут он, по своему темпераменту, а скорей всего по малому образованию, небрежничал; случалось, что некоторые его "филькины грамоты" бухгалтерия отказывалась принимать, Уразов возмущенно усаживался за писанину. До прямых стычек у них не доходило, директор умел тактично примирять бухгалтерский лед и завхозовский пламень; сотрудники детдома одобрительно посмеивались:
такая кроха, и сумела прибрать к рукам самого Уразова.
Семья у Александры Петровны была небольшая: муж, слесарь автобазы, и пятилетний сынишка Коля. Александра Петровна нередко задерживалась на работе, - муж с сыном приходили встречать ее. Он, высоченный детинушка, усаживался у ворот, закуривал; сын, мужчина весьма самостоятельный, бежал разыскивать мать, случалось - пропадал, заигравшись с детдомовскими, и тогда уже мать отправлялась разыскивать его. Домой белоголового черноглазого беглеца вели за руки, - находя и в этом забаву, он подпрыгивал, крутился, как на трапеции. Иногда до центра шла с ними и Софья Маркеловна, ей-то вообще спешить было некуда.
Вот так же, по дороге, она и узнала однажды, почему Александра Петровна перешла в детдом - до этого она работала в райфинотделе.
- Сергей Николаевич уговорил, - рассказывала она, удерживая за руку нетерпеливого сынишку. - В райфо он частенько бывал. Присматривался, присматривался, а потом и предложил. "Переходите, говорит, к нам, Александра Петровна. Нам нужен не просто бухгалтер, - нужно, чтобы у бухгалтера душа была. У нас - дети. По-моему, говорит, вы - такая". Знаете ведь, как он убедить может! Скажет, взглянет - а ты с ним и согласишься. Да ведь еще предупредил, что на пятерку зарплата меньше.
Пошла! С Герой вон посоветовалась, он говорит - бог с ней, с этой пятеркой, обойдемся...
Забегая к Софье Маркеловне - чем-нибудь подсобить либо просто проведать, Александра Петровна пытливо расспрашивала, как они, первые воспитатели, начинали, в каких условиях работали - впоследствии именно она и надоумила написать историю детдома. Вспоминая, Софья Маркеловна увлекалась сама, рассказывала, как спасали ребятишек от сыпного тифа, как уходили последние монашки, как в начале тридцатых годов под Загоровым объявилась какая-то банда и по ночам во дворе детдома дежурили вооруженные милиционеры. Александра Петровна слушала, ахая, округлив от удивления и страха глаза, - более внимательной слушательницы и такой открытой непосредственности Софья Маркеловна, пожалуй, не встречала.
Три года спустя в семье Александры Петровны прибавилось двое ребятишек. Нет, она не родила их - просто они с Германом взяли на воспитание двойняшек, усыновили их.
Пятилетних Олю и Федю Брусиловых привезли в детдом летом из соседнего района - там в одном селе случился большой пожар. Когда занялся дом Брусиловых, мальчонка, набегавшись, спал, сестренка играла с подружками у двора. Люди, в том числе и мать двойняшек, были в поле; подслеповатый соседский дедок вынес перепуганного полузадохшегося мальчика, когда изба была полна дыму. Беда, говорят, не ходит в одиночку. Бежавшая впереди всех с искаженным от ужаса лицом Брусилова увидела неподвижно лежавшего на траве сынишку, судорожно глотнула, упала и больше не поднялась. Весной, в половодье, спасая трактор, погиб ее муж, отец двойняшек, - для одного сердца всего этого оказалось лишку.
Оля освоилась в детдоме быстро, а с Федей было сложнее. По ночам он вскрикивал, просыпался, днем старался забиться куда-нибудь в угол, часто плакал; врачи начали поговаривать, что мальчика нужно отправить в специальный детприемник. Судьба двойняшек-сирот взволновала весь коллектив и, конечно же, Александру Петровну. Позже, словно оправдываясь, она рассказывала Софье Маркеловне: