После того как поток желающих засвидетельствовать свое почтение иссяк, Гарион, стараясь держаться предельно учтивым, слонялся среди гостей, устав слушать одно и то же: "В Тол-Хонете никогда не бывает снега".
В конце этого бала при свечах оркестр арендийских музыкантов стал нудно выводить весь репертуар мелодий праздничных песнопений, общих для всех королевств Запада. Их лютни, виолы, арфы, флейты и гобои создавали практически неслышный фон для болтовни императорских гостей.
- Я пригласил госпожу Альдиму, чтобы она спела нам сегодня, - обратился Вэрен к узкому кругу Хорбитов. - Ее голос должен был стать апофеозом празднеств. К несчастью, из-за погоды она побоялась выйти из дома. Я понимаю ее: она очень бережливо относится к своему голосу.
- И хорошо, что так о нем заботится, - сказала женщина из Ранитов, стоявшая рядом с Гарионом, своему спутнику. - Начать с того, что у нее не такой уж и великолепный голос, к тому же время его не пощадило - все эти годы Альдима поет по кабакам.
- Что за Ирастайд без песни?! - обратился к гостям Вэрен. - Может быть, кто-нибудь из прекрасных дам порадует нас одной-двумя песнями?
Дородная боурунская женщина средних лет тут же откликнулась на предложение императора и в сопровождении оркестра попыталась исполнить популярную песню, однако ей не удавалось одолеть высокие ноты этой партии. Когда она с раскрасневшимся лицом, запыхавшаяся, закончила выступление, раздались жидкие аплодисменты, длившиеся секунд пять. Потом гости вернулись к болтовне.
И тогда музыканты заиграли арендийскую песню, настолько старинную, что ее зарождение терялось во тьме веков. Как и большинство арендийских вокальных произведений, она была грустной, начиналась в минорном ключе с затейливого водопада звуков на лютне. На подходе к главной теме вступила виола, потом к ней присоединился сочный контральто. Постепенно этот голос заставил погрузиться в молчание доселе неугомонных гостей. Гарион был поражен. Это, стоя недалеко от оркестра, графиня Лизелль присоединилась к музыке. У нее был очаровательный голос - густой, завораживающий, обволакивающий, как мед. Гости, находившиеся поблизости, отпрянули из уважения к этому голосу, давая ему место. И вдруг, к удивлению Гариона, Сенедра вступила в этот круг и встала рядом с драснийкой, облаченной в бледно-лиловую парчу. Когда флейта взяла на себя ведущую партию, хрупкая ривская королева подняла голову и присоединила свой голос к голосу Лизелль. Без особых усилий ее голос стал взбираться вверх в унисон с флейтой, настолько идеально подходя по высоте и окраске к ее звучанию, что трудно было различить, где звук инструмента, а где - голос Сенедры. Однако в ее пении явственно слышался отзвук глубокой печали, и Гарион почувствовал, как к горлу подкатил комок, а на глаза навернулись слезы. Несмотря на праздничную обстановку вокруг, было очевидно, что Сенедра ни на мгновение не расстается со своей болью, укоренившейся в ее сердце, и никакое веселье не может рассеять этой боли или даже отвлечь от нее.
Пение закончилось, и раздался шквал аплодисментов.
- Еще! - неистовствовали гости. - Повторить!
Уступая требованиям публики и вдохновленные аплодисментами, музыканты заиграли начало той же самой старинной песни. И вновь лютня рассыпалась тем же хватающим за сердце каскадом аккордов, но на сей раз, когда виола подвела Лизелль к главной теме, зазвучал и третий голос - голос, который Гарион знал так хорошо, что ему и не требовалось взглянуть, кто же это поет.
Польгара, одетая в темно-синий бархат, отделанный серебром, также вступила в освещенный круг, где стояли Лизелль и Сенедра. У нее был богатый и ровный голос под стать голосу графини, но в нем чувствовалось горе, превосходившее по силе даже трагедию Сенедры, - горе человека, навсегда потерявшего родину. Затем, когда голос Сенедры и звук флейты стали восходить к высоким нотам, Польгара присоединилась к ним. Сложившееся созвучие вовсе не походило на традиционное для всех королевств Запада. Арендийские музыканты с глазами, полными слез, подлаживались под эти античные звуки, воссоздавая мелодию не слыханную здесь тысячи лет.
Когда только затихли звуки этой славной мелодий, установилось благоговейное молчание. А потом собравшиеся разразились овацией. Когда Польгара стала уводить обеих женщин из освещенного золотистым светом круга, многие при этом не скрывали слез.
Бельгарат, необычно величественный в тяжелой толнедрийской мантии и с большим, наполненным до краев серебряным бокалом в руке, преградил путь Польгаре. В глазах его застыло удивление.
- В чем дело, отец? - спросила Польгара.
Он без слов поцеловал дочь в лоб и вручил ей бокал.
- Дорогая Польгара, зачем оживлять то, что умерло, не существует уже многие века?
Польгара гордо подняла голову.
- Память о Во-Вокуне не умрет во мне, пока я живу, отец. Я ношу ее в своем сердце и буду носить всегда. Я вечно помню тот некогда славный, светлый город, город смелых и благородных людей, город, которому этот приземленный мир, где мы живем, позволил исчезнуть.
- Ты так искренне переживаешь это, Польгара? - с волнением в голосе спросил он.
- Да, отец, переживаю, и так, что словами этого не выразить, так что... Она не договорила, неуверенно пожала плечами, а затем величественной походкой вышла из зала.
После банкета Гарион с Сенедрой сделали в танце несколько кругов по залу, но больше из приличия, чем из желания.
- Когда это Польгара прониклась таким чувством к вокунским арендийцам? спросила Сенедра во время танца.
- Она ведь в молодости какое-то время жила в Во-Вокуне, - ответил Гарион. - Видимо, она полюбила город, людей.
- Я думала, у меня сердце разорвется от ее пения.
- И я, - тихо сказал Гарион. - Она много настрадалась в жизни, но, я полагаю, разрушение Во-Вокуна было для нее величайшим потрясением. Она не простила деду, что он не пришел на помощь городу, когда астурийцы разрушали его.
Сенедра вздохнула.
- В мире так много горя и несправедливости.
- Но есть и надежда, по-моему, - тихо заметил Гарион.
- Очень мало. - Она снова вздохнула. Потом злорадная улыбка промелькнула у нее на лице. - А эта песня выбила из колеи всех здешних дам, и еще как.
- Не показывай своего торжества на публике, дорогая, - попытался Гарион ласково укротить Сенедру. - Это не принято.
- Дядя Вэрен разве не сказал, что я здесь - почетная гостья?
- Сказал, ну и что?
- Тогда, считай, это мой вечер, - решительно произнесла она, гордо вскинув голову. - Хочу - торжествую, хочу - злорадствую.
Когда Гарион с Сенедрой вернулись в апартаменты, выделенные императором ривскому королю и его спутникам, они застали дожидавшегося их Шелка. Стоя у огня, он грел руки. Глаза его хитро бегали, взгляд выражал некоторое беспокойство. Маленький драсниец с головы до ног был словно вывалян в зловонной грязи и мусоре.
- Где Вэрен? - спросил он, как только Гарион и Сенедра вошли в освещенную свечами гостиную.
- Что ты делал, принц Хелдар? - поинтересовалась Сенедра, морща нос от нестерпимого запаха, издаваемого одеждой Шелка.
- Прятался, - ответил тот. - В куче мусора. Я думаю, нам очень скоро захочется покинуть Тол-Хонет.
Бельгарат прищурил глаза.
- Чем же ты занимался, Шелк? - требовательно спросил он. - И где ты пропадал пару дней?
- И тут, и там, - уклончиво ответил Шелк. - А сейчас мне хотелось бы отмыться.
- Я думаю, ты не знаешь, что происходит с семьями Хонетов? - спросил Гарион.
- А что такое? - заинтересовался Бельгарат.
- Во второй половине дня я был у Вэрена, когда пришел лорд Морин с докладом. Хонеты умирают один за другим. Человек восемь - десять за пару дней, по последним данным.
- Двенадцать, если быть точным, - поправил его Шелк.
Бельгарат обернулся к маленькому человечку с крысиным лицом.
- Неплохо было бы пояснить, - сказал он.
- Люди умирают, - пожав плечами, промолвил Шелк. - Обычное дело.
- Им помогают в этом?
- Возможно, чуть-чуть.