— Как это — убирайся?.. Что значит — убирайся?.. Караул!.. — орал обозлившийся еврей, и во дворе поднялся шум, утихший лишь с приходом Лейзера Сковронека.
Старый хозяин возместил убыток потерпевшему и велел ему уходить.
— Награди вас за это господь, — проговорил бондарь, снимая шапку. — Столько уж на них навалилось бед, что вчуже страшно делается. А теперь еще ребенок у них пропал.
— И ребенок найдется, — возразил хозяин, — и еще все будет хорошо. Я сегодня говорил про них одной монахине, так она сказала, что старика заберут в больницу, а детей в приют, и Якубовой дадут работу… Гут будет!
— Якуб! — закричал бондарь, подняв голову. — Спуститесь-ка вниз! — Он внезапно замолчал и с испугом добавил: — Что это с ним?
— Что это с ним? — сразу побледнев, повторил хозяин, глядя в слуховое окно.
В эту минуту в воротах показалась прачка с найденной девочкой, от усталости уснувшей у нее на руках; рядом бежал старший мальчик, усердно обкусывая внушительный ломоть хлеба, который быстро уменьшался.
Увидев хозяина, Якубова принялась его благодарить; но он нетерпеливо махнул рукой и пошел наверх; за ним последовали бондарь и прачка с детьми, а позади несколько зевак со двора.
У двери чуланчика хозяин остановился.
— Идите вы вперед, — сказал он бондарю.
Но и Мартин не решался войти; он заглянул в щель между досками — и в ужасе отшатнулся.
Якубова, ничего не подозревая, первая вошла в дверь, за ней потянулись зеваки.
— О, матерь божия! — вдруг вскрикнула женщина. — Да что же ты наделал, Якуб?!
— Дайте знать в полицию, — сказал кто-то. — Якуб удавился.
— Обрежьте веревку: может, он еще жив!
— Не трогайте, за это тюрьма!
Поднялся шум, суетня; в толпе, мгновенно нахлынувшей в коридор и на лестницу, слышались самые противоречивые суждения.
— Ай-яй… ай-яй… — причитал хозяин, дрожа всем телом. — Такой ужас, такой грех, такой срам! Почему он это сделал?.. Зачем он это сделал?.. Денег я с него за квартиру не брал… детям его помогал, к монахиням ради него пошел… а он повесился!.. Вот и делай людям добро… а они так тебе за это заплатят…
— Не сердитесь, пан Лейзер, — сказал не менее его взволнованный бондарь. — Не со зла он это сделал, а в уме повредился. Его и сам бог простит.
Так сетовали и скорбели добрые люди. А перед ними на веревке, привязанной к стропилам, висел труп Якуба. Бедная голова его поникла, но на посиневшем лице, искаженном безумием, ужасом и страданием, уже разливалось величавое спокойствие смерти.