Наконец они забрались на вершину последней дюны. У ног их простирался песчаный берег, где ветер крутил клочья пены и морских водорослей, а чуть дальше яростно бился океан, белый от пенных барашков. В безмолвном созерцании застыло мрачное лицо Жиля, замерло измученное лицо Прела, заледенело испуганное лицо Бланше. Каждый по-своему слушал океанский зов. Франсуа Прела обретал ключ от этой обездоленной земли, который он искал с самого своего приезда. Неясные предчувствия сменялись воспоминаниями о том, как он был изумлен, впервые увидев этот бескрайний галльский строевой лес с прямыми, словно столб дыма, деревьями, где изредка можно было встретить угольщика с черной маской вместо лица, эти жаркие и задымленные кухни замка, и особенно огромный камин в пиршественной зале, в котором сгорали целые стволы. Вот он, этот инструмент, это оружие, которое, наконец, обрел флорентиец. А у ног его колыхалась бескрайняя водная равнина, взбаламученная грозой, край лагун и болот, захлестываемый океанским прибоем, где род человеческий погряз в пороках и унижении. Огонь и вода. Чтобы вытащить эту провинцию и ее обитателей из трясины, флорентийская алхимическая наука прислала сюда самого проницательного из своих зачинателей…
Теперь он понимал суть своей миссии: дотронуться пылающей десницей до гноящейся раны здешних мест, чтобы заставить их пробудиться, восстать из бездны. Так недужная корова одним прыжком вскакивает на ноги при прикосновении раскаленного железа. Спасти Жиля огнем!
Итак, Бланше не делал большой ошибки, полагая, что в избавлении, которое Прела должен был принести его господину, есть нечто дьявольское. Именно так тосканский искатель приключений понимал свою роль подле вандейского ратоборца. Однако священник не мог и вообразить, какими зловещим тропам должно прийти это избавление. Жиль, потрясенный казнью Жанны, уподобился животному. Прела предстояло пробудить его к иной жизни. Но для того, чтобы укрепить его во влечении к Дьяволу, ибо после шестнадцати статей обвинения, предъявленных Жанне, Жиль был убежден, что Дьявол призвал его. О том, что Прела и не помышлял отвратить своего господина от его лихой участи, свидетельствует короткая сцена, разыгравшаяся как-то раз ноябрьским вечером в селении Эльван.
В этот сумеречный час два одиноких всадника резко выделялись своим роскошным облачением среди похожих на тени вилланов, жавшихся к стенам хижин. Один из них окликнул всадников, преградив им путь. Чтобы побыстрее избавиться от навязчивого просителя, Прела вызвался переговорить с ним. Привлеченный детским визгом, смехом и шушуканьем, Жиль двинулся дальше. Он направил коня в темную улочку, остановился в нерешительности и, снова услышав визг, а затем топот убегающих ног, поехал в сторону доносившихся звуков.
Тем временем Прела, освободившись, пускается за ним. Он также следует за детскими криками. Однако все быстро стихает. Чтобы стук копыт собственной лошади не мешал ему, он спешивается и привязывает ее к какой-то изгороди. Идет дальше и выходит на маленькую площадь, где, словно на карауле, стоит полуразрушенная статуя, в которой уже трудно определить, Святая ли это Дева или Венера.
Жиль здесь, окруженный маленькими оборванцами, взирающими на него в мертвом молчании. Так смотрят птицы, завороженные взглядом змеи. Жиль держит мальчика лет семи-восьми, прижав его к себе. Рука в тяжелой рыцарской перчатке опускается на голову ребенка, затем перчатка летит в сторону, а рука сжимается на хрупкой шее. В этот миг раздается голос Прела:
— Сеньор Жиль!
Жиль похож на сомнамбулу, чьи грезы внезапно нарушены. Он непонимающе оглядывается. Отпускает ребенка, тотчас же растворяющегося среди других детей, и вся стайка убегает с громкими воплями, то ли испуганными, то ли победоносными.
Некоторое время оба мужчины молча смотрят друг на друга. Затем Прела вполголоса произносит: — Да, я знаю, я все понял…
Выражение лица Жиля становится угрожающим. Тогда Прела заливисто смеется и, бесцеремонно схватив сеньора де Ре за руку, увлекает за собой.
— Я все понял и говорю вам: браво! Браво, сеньор Жиль! Но умоляю вас, не стоит это делать впустую! Я хочу сказать: просто для удовольствия. Вернее… только для него одного.
Они находят лошадей и садятся в седло, и пока они не скрылись из виду, звучат красноречивые рассуждения Прела:
— Знаете, кто был человек, только что остановивший нас? Священник… именно священник. Отлученный, проклятый, гонимый Церковью. Увы, бедняга слишком любил женщин, спиртное, игру, деньги. Но священник — он и есть священник и пребудет таковым вечно. Ему было дано право святить облатки и отпускать грехи, и никто не может отобрать у него этого права. Так вот, он предлагал нам свои услуги: вызывание темных сил, напускание порчи, черные мессы. Не кажется ли вам, что это всегда может пригодиться?
Они погружаются во мрак, откуда, словно сквозь сон, доносятся тяжелые слова:
— Смерть… жертва… есть некий внеземной мир, лучезарный, который… могущество и слава…
Отныне флорентиец использовал любую возможность, дабы убедить своего хозяина в том, что от неба его отделяет лишь огненная завеса и только алхимическая наука сможет помочь ему пройти сквозь нее.
— Огонь, — говорил он ему, — самый злобный из всех тиранов, но самый лучший из всех слуг. Надо лишь суметь приручить его.
Чтобы приручить огонь, в просторном помещении под крышей замка он устроил алхимическую лабораторию. Разумеется, там были горн с вытяжным колпаком, кузнечный мех, наковальня, плавильня с литейными формами и тиглями, но предметом особых его забот был тонкий и хрупкий арсенал перегонки: кубы, перегонные кубы без шлема, реторты, змеевики, черпаки и самое главное — величественная химическая печь с отражателем, где пламя столь размеренно, что напоминает саму жизнь.
Там, под кровлей из розовой черепицы, обласканной серебристыми лучами луны и крыльями сов, они проводили ночи напролет. Прела все время говорил вполголоса, так что Жиль никогда не знал, обращался ли он к нему, шептал ли молитвы или же магические заклинания. Флорентиец строил свои эксперименты, исходя из двойственного естества огня, который есть жизнь и смерть, чистота и вожделение, святость и проклятие. Он утверждал, что небесный странник — так именуется взыскующий алхимик — достигает одного из полюсов лишь затем, чтобы тотчас же обратиться к другому, в силу игры природы, основанной на постоянном изменении сущностей: избыток холода вызывает ожог, страстная любовь переходит в ненависть. И это изменение может быть как доброкачественным, так и злокачественным. Грешник, низвергнутый в преисподнюю, но не утративший веры, мог выйти оттуда, облеченный невинностью. Костер, где сжигали ведьм, не был наказанием или способом избавиться от проклятого существа — подобно смертному приговору, вынесенному мирским судом. Это было очистительное испытание, предназначенное спасти душу, которой угрожала серьезная опасность. Святая Инквизиция мучила и сжигала, проявляя поистине материнскую заботу о заблудшем.
Слушая такие рассуждения, Жиль постоянно вспоминал костер в Руане и Жанну, корчившуюся в огне.
— Она спасена! — уверял Прелати. — Святые сопровождали ее от Домреми до собора в Реймсе, где она познала величие вместе с новым королем Франции. Затем они покинули ее, и она упала с пьедестала, воздвигнутого для нее в миру. И падала все быстрее, все ниже, в самое пекло: вот костер, вот обугленный остов, вот чернь, смакующая непристойные подробности. Это была крайняя степень злокачественной мутации, отсюда должно было начаться благое изменение. Пламя очистило ее от шестнадцати обвинений, выдвинутых против нее, Жанна прошла сквозь огненную завесу, отделявшую ее от небесных кущ. Отныне слава ее засияет еще ярче. В один прекрасный день ее реабилитируют, а судьи будут посрамлены, хотя они и были всего лишь послушными орудиями судьбы. Потом ее причислят к лику святых и, как знать, может быть, даже канонизируют.[6] Но испытание огнем явилось тем стержнем, без которого поворот был бы невозможен.
Отныне Жиль понимал, что, если он хочет следовать за Жанной, надо спуститься в преисподнюю, куда он начал свой путь еще до прибытия флорентийца.
— Баррон ждет вас, — нашептывал ему Прела, — Баррон призывает вас. Придите к нему, но не с пустыми руками. Именно его неутоленная жажда плоти придает определенный смысл тем жертвам, для которых вы собираете всех этих детей. Их плоть должна быть вашим ключом к раскаленным вратам Ада!
И он растолковывал Жилю, что давний вкус Баррона к плоти берет свое начало издалека, ниспослан свыше. Разве еще в самом начале Библии не рассказывается, как Яхве отверг злаки, предложенные ему Каином, и с удовольствием угостился козлятами и ягнятами Авеля? Не значит ли это, что Бог испытывает отвращение к овощам и обожает мясо?
И флорентиец разражался безумным хохотом.
— Несчастный! — возмущался Жиль. — Ты богохульствуешь! И что это ты там говоришь о детях?
— Что я говорю о детях? — восклицал Прела. — Да то, что Яхве в конце концов надоели все эти зверюшки, которыми люди его закармливали. И однажды он обратился к Аврааму. Он сказал ему: возьми своего маленького сына Исаака, убей его и поднеси мне его нежное и белое тело! Разумеется, в последнюю минуту явился некий ангел и остановил руку Авраама, когда тот уже приставил нож к горлу Исаака. Тогда игра не удалась, но партия была лишь отложена. Явился Иисус, и уж этого-то ребенка Яхве не упустил! Бичевание, распятие, удар копьем. Небесный отец посмеялся над ангелами.
От таких шуточек Жилю становилось не по себе, и он повторял:
— Несчастный, ты богохульствуешь, богохульствуешь!
Выражение лица Прела являло саму невинность. Он вовсе не собирался оскорблять Господа, он всего лишь цитировал Священное Писание.
— Судите сами, сеньор Жиль, — добавлял он, — если Яхве любит свежую и нежную плоть детей, то Дьявол, который является подобием Бога, несомненно, разделяет эти вкусы. А как же может быть иначе?
Он придвигался к Жилю совсем близко, доверительно брал под руку и шептал на ухо:
— Принесите в жертву Баррону Исаака! Поднесите ему плоть умерщвляемых вами мальчишек. Тогда, вместо того чтобы вместе с ними пятнать себя грехом, вы спасете себя, и они спасутся с вами. Вы сойдете, как Жанна, на самое дно огненной геенны и выйдете оттуда, как и она, в сверкающих лучах света!
И вот день за днем, ночь за ночью под кровлею Тиффожа начали твориться такие ужасы, какие не в силах представить себе даже самое разнузданное воображение. Хозяин и слуга — но кто был ведущим в этой проклятой игре, кто подчинялся ее правилам? — создали вокруг себя пустоту, и, кроме двух подручных, Анрие и Пуату, обегавших деревни и усердно навещавших лабораторию, никто не знал, что там творилось. Однако зловещая молва ширилась, и в день святого Николая[7] некий нездешний дворянин проник в их тайну.
Жиль и Прела священнодействовали над перегонными сосудами, когда на чердак ворвался солдат замковой охраны. Прела бросился на него, желая помешать ему увидеть происходящее в лаборатории.
— Негодяй, — закричал он, — ты поплатишься головой! Ты что, не знаешь, что вход сюда категорически запрещен?
— Сеньор, — оправдывался солдат, — это отец Бланше прислал меня. Отряд. К замку движется многочисленный и хорошо вооруженный отряд. Меньше чем через час они будут здесь.
— Ладно, проваливай, — проворчал Прела, выталкивая его за дверь.
Удрученным взором он окинул комнату, уставленную колбами, похожими на огромные мыльные пузыри, заполненные растворами и готовые улететь в потусторонний мир. Затем схватил железный прут и принялся бить реторты, стеклянные банки, перегонные кубы. Жиль решил, что он сошел с ума.
— Ты что делаешь? Разве настал конец света?
— В определенном смысле да, — ответил Прелати. — Необходимо все уничтожить. Все должно исчезнуть.
И он бил и бил. Ртуть серебряным ковром растекалась по выложенному плитками полу. Страницы колдовских книг, чернея, корчились в пламени горна.
— Но что же все-таки случилось?
Прелати остановился и перевел дыхание.
— Увы, сеньор Жиль, я хорошо знаю, что за отряд скачет к Тиффожу. Еще неделю назад я приказал своим людям следить за его передвижением, надеясь, что он проедет мимо нас. Но нет, как видите: через час они будут здесь. Ничто не остановит этих несравненных господ придворных.
— Господа придворные?
— Дофин Людовик, будущий Людовик Одиннадцатый, если я правильно посчитал. Ему всего лишь шестнадцать, он хил телом, но успел прославиться хитростью. Он уже строит козни против своего отца, короля Карла.
Дофин Людовик сделал своей резиденцией замок Монтегю. Формально король отправил его в Пуату, поручив покончить с бесчинствами вояк, не смирившихся с заключением мира, на самом же деле он решил удалить его от двора.
— Этот тощий кот корчит из себя святошу, — продолжал Прелати. — Он увешал себя образками и ковчежцами. Его длинный нос знает только два запаха: запах святости и запах костра.