— Ты ужасный мальчишка, — сказал полицейский. — Будь я твоим отцом, я бы надавал тебе по заднице.
В квартире на верхнем этаже дома они нашли мать мальчика. Она голая лежала в постели, но не натягивала на себя одеяла.
— Это ваш мальчик?
Она утвердительно кивнула и заплакала.
Полицейский оставил мальчика с ней и спустился вниз.
Женщина плакала.
Мальчик намазал кусок черного хлеба прогорклым лярдом и спустился вниз на улицу, чтобы съесть его.
В последней сцене этой главы мать принимает посетителя, приходящего через ночь.
...Он был белый, с претензией на то, что умеет говорить, как негры. Это доставляло ему удовлетворение, хотя он страшно фальшивил. Родом он был не с Юга, а из Скрантона, штат Пенсильвания. Он приходил к моей маме, потому что она запрашивала всего доллар, а вскоре и вообще стал получать это даром. А мама делала все, что он от нее требовал. Иной раз он оставлял нам на столе хлеб для сандвичей, банку груш, фасоли или фруктовой мякоти. Помнится, он оставил банку томатной пасты, мама намазывала ее на хлеб и давала мне. Иногда он оставлял ей две пачки «Лаки страйк». Маме было тогда около двадцати семи, а мне девять. На улице этого дядьку звали «Резиновый Дик». Это был высокий жилистый белый на длинных ногах с большим х... Ему нравилось доставать его из штанов и показывать мне, чтобы отпугнуть. Я ненавидел его и даже подумывал убить из игрушечного пистолета, но боялся. Я попросил мать, пусть он больше к нам не приходит, но она сказала, что ничего не имеет против его компании.
— Он придет сегодня ночью? — спросил я ее.
— Вполне может быть.
— Мне хочется, чтобы он умер и не приходил сюда. Я убью его, если он еще раз сюда войдет.
— А я заставлю тебя вымыть рот с мылом, если ты еще раз это скажешь.
— Мне-то чего стыдиться.
— Он обходится со мной очень прилично. На прошлой неделе купил мне красивые туфли.
Я знал, что он не покупал ей никаких туфель.
Я вышел из дому, но когда вернулся к ужину, застал его в комнате. Он курил сигарету.
— Где Элси? — спросил он у меня, подражая негритянскому говору. Я ответил, что не знаю.
Он взглянул на меня так, как будто хотел напустить на меня порчу, и сел на кровать с мерзкой улыбкой на губах.
— Я буду дожидаться ее.
Он велел мне забраться к нему на кровать, он не сделает мне ничего плохого.
Я был испуган до тошноты и думал, что если шелохнусь самую малость, то наложу в штаны. Я хотел, чтобы поскорее пришла мать. Если она вернется, мне все равно, что они станут делать друг с другом.
— Иди ко мне, малыш, расстегни мне штаны.
Я сказал, не хочу.
— Я дам тебе десятицентовик.
Я не двинулся с места.
— И еще четвертак. Ну, расстегни мне штаны, и деньги твои. Десятицентовик и четвертак.
— Не доставайте, пожалуйста, — попросил я его.
— Не буду, если ты сможешь широко раскрыть рот и прикрыть зубы губами вот так.
Он показал мне, как надо прикрыть зубы.
— Смогу, а вы перестаньте говорить, как негр.
Он сказал, перестану, милый, и что я умный мальчик и он очень любит меня.
Он снова заговорил, как белый.
Лессер сказал, что глава вышла сильная, и похвалил манеру письма.
— А как насчет формы?
— Глава хороша по форме, она хорошо написана. — Больше он ничего не сказал, как они и уговорились.
— Чертовски верно, приятель. Это сильная негритянская литература.
— Это хорошо написано и хватает за сердце. Вот пока все, что я могу сказать.
Билл сказал, что в следующей главе он намерен глубже проникнуть в негритянское сознание мальчика, который уже сейчас — огонь желания и разрушения.
Тот день он прожил в торжествующем опьянении, вызванном отнюдь не марихуаной.
А вечером оба писателя, прихлебывая из стаканов красное вино, разговаривали о том, что значит быть писателем, какая это хорошая и славная штука.
Лессер прочел вслух запись из своей записной книжки: «День за днем я все более и более убеждаюсь, что великолепное слово уступает лишь великолепному деянию в этом мире».
— Кто это сказал?
— Джон Китс, поэт.
— Правильный малый.
— А вот кое-что из Колриджа. «Истинное наслаждение доставляет только то, что не может быть выражено иначе».
— Перепиши это для меня, приятель.
*
Одним бесплодным утром, подавленный, лишившийся уверенности в себе как в писателе, что с ним изредка бывало, Лессер около полудня стоял в Музее современного искусства перед портретом женщины, написанным его знакомым, безвременно скончавшимся художником.