- Что ты сказал? - переспросила сестра.
- Да так, ничего. - он не стал обижать сестру сравнением, что "наскребла" она с тем, что вез он.
Где-то за Клином сестра наконец вкрадчиво намекнула:
- Мать-то забирать придется... Как ты думаешь, Вась?
- Придется, - нехотя, словно ежась от холодной воды, ответил Мельников. - Может, потом, Дунь, поговорим, как похороним?
- Потом некогда будет, - уже твердо возразила сестра. - Об этом лучше загодя подумать, и насчет дома тоже. Как на сороковины поедем, надо и маму забрать, и дом продать. А покупателей сейчас подыскивать.
Мельников удивленно взглянул на сестру - он не ожидал, что она уже все обдумала и даже наметила план действий. Поразмыслив, он согласился:
- Ты права. Мать там одну никак нельзя оставлять - заболеет, и позвать некого. Ты, я гляжу, уже все продумала. Давай-ка поделись соображениями.
- Ничего я не продумала, ты же старший, вот ты и думай... Только вот, Вась, то, что у нас три комнаты... ты учти, у меня как-никак парень и девка взрослые... ну и с деньгами у нас всегда напряг. Мой сволочь как специально ждал, когда дети вырастут, чтобы алименты не платить.
- Я все понимаю, Дунь. Но если дом продадим, деньги появятся... Ты их и возьмешь.
- Господи, да какие там деньги. За сколько можно продать старую избу в такой дыре, да и кому? Соседям на дрова... да, может, что из вещей продадим.
Мельников понимал правоту сестры, но сдать позиции и согласиться взять мать на свое полное обеспечение... Впрочем, от обеспечения он бы не отказался, но ведь сестра явно намекала, чтобы он взял мать к себе, чего Мельников более всего не хотел.
- Хорошо, Дунь, давай прикинем. Пусть все деньги, что от дома и вещей выручим, - твои. Ну и я в свою очередь согласен помогать... Ну, тысячи по две в месяц. Тут и на мать, и вам немного останется... Пойми, Дунь, ко мне мать сейчас никак нельзя, они же с Людмилой... сама знаешь. Да и неудобно свекрови у снохи жить, когда родная дочь есть.
- Ну спасибо, растолковал, братец дорогой! - сестра отвечала злым отчетливым шепотом, так что соседи по электричке невольно покосились на нее. - Да я скорей с голоду помру, а побираться даже у тебя не стану. Пожалел... как же. То ли дашь, то ли нет, а я за тобой бегай как собачонка. И что Людка твоя скажет, когда ты каждый месяц по две тысячи нам выдавать будешь? Не тебе - мне что она скажет? Не знаешь? А я знаю и слышать от нее этих слов не желаю.
- Что ты несешь? Это же мать моя... Я же не милостыню вам предлагаю.
- Ну да, а потом твоя подсчитывать будет, сколько из тех денег мы на мать, а сколько на себя потратили, и в глаза колоть...
- Да брось ты, Дунь, так мы ни о чем не договоримся. - Мельников смущенно оглядел пассажиров, чувствуя, что они прислушиваются к их разговору, тональность которого резко возросла. - Не хочешь так, давай по-другому: три месяца у вас, три у нас...
- А ты случайно не забыл, сколько лет нашей маме? Она еще переезд в Москву выдержит ли. Она же всю жизнь в деревне, возле леса прожила. А у нас юго-восток, самый неблагоприятный район в Москве. - Сестра давала понять, что матери и с экологической точки зрения лучше поселиться в Северном округе, недалеко от парка, где располагалась квартира брата.
Получив информацию к размышлению, Мельников весь оставшийся до Твери путь хранил молчание. Он пожалел, что вчера отказался от обсуждения этого вопроса с женой - наверняка бы они обмозговали и свои "домашние заготовки". В Твери, пока добирались до автовокзала, разговор не возобновлялся, а в битком забитом автобусе брат и сестра оказались далеко друг от друга.
Сколько раз Мельникову в своей жизни приходилось преодолевать этот путь от Москвы до родной деревни. Последний раз, когда отец в письме попросил поправить заметно покосившуюся избу. Уже тогда было ясно, что дни отца сочтены. Даже удивительно, что он смог прожить столько, имея за плечами два года фронта и тяжелое ранение. Отец любил подчеркивать, что воевал именно первые два года - с сорок первого по сорок третий, когда не расщедривались на ордена, но когда и был перемолот основной, кадровый состав вермахта. Дождь наград отец уже не застал- под Орлом он был прошит из "шмайсера", и после госпиталя его комиссовали. Но свою единственную награду - медаль "За отвагу" - отец ценил выше всех прочих, выданных ему уже после войны, юбилейных медалей и "обязательного" ордена Отечественной войны. Так же, впрочем, пренебрежительно он оценивал и награды более молодых орденоносцев, захвативших лишь конец войны, когда немец уже не тот был, с детским садом воевали.
За окнами тряского автобуса тянулись поля, леса, леса. То там, то здесь в кюветах, низинах стояла еще не сошедшая талая вода. Чуть в сторону от шоссе - грязь, топь, все грунтовки развезло, и только тракторам под силу по ним ездить. Казалось, ничего не изменилось здесь со времен его детства, разве что заметно "усыхали" деревни и села, все слабее теплилась в них жизнь, лихорадочные всплески ее отмечались лишь летом, когда наезжали из городов дачники да дети и внуки доживающих стариков. Чем дальше от Твери, тем беднее и кособочее избы, реже встречаются коттеджи - унылая убогость.
В Горах, большом селе на перепутье, сошли. Мельников на удивление легко, не по возрасту переносил пока дорогу. А вот сестра, видимо, мучавшаяся размышлениями о будущем, выглядела измочаленной. Но оставалось еще пятнадцать километров на местном автобусе по грунтовке-большаку да три по проселку. И вот эти-то три километра и были самыми сложными, ибо преодолеть их предстояло на телеге, если их догадаются встретить, а если нет, то и пешком.
К счастью, их встретили, но эти последние километры были таковы, что казалось, от "рытвин и ухаб" оторвутся все внутренности столичных жителей. И вновь особенно тяжело перенесла эту тряску сестра.
- Что-то ты, Евдокия, совсем от наших-то дорог поотвыкла, - заметил встречавший их сосед отца, шестидесятипятилетний Федор, хоть подтрунивать над дочерью вчера умершего соседа было не совсем уместно. Но больно неприязненно в Топорихе относились ко всем односельчанам, сумевшим устроиться в городах, а уж к москвичам в первую очередь.
3
- Ну, слава те, Господи, приехали! - мать очень переживала, что дети не успеют к похоронам. Она, конечно, ждала еще и кого-то из внуков. На ее укоризненный вопрос Мельников невразумительно отговорился, а измученная Дуня, едва выдержав скорбное стояние у изголовья уже лежащего в гробу отца, так ничего и не сказав, поднялась в свою любимую светелку и, постанывая, повалилась на кровать.
- В морг не забирали? Причина смерти какая? - осведомился Мельников.
- Какой морг! Ты что, забыл, где мы живем? Сюды никакая "скорая помощь" сейчас не доедет... Врача на тракторе привезли... в бумаге написал "инфаркт"... И так ясно, чево тама мертвова резать, - недовольно отвечала мать.
В избе толклись посторонние: кто помогал, кто выражал сочувствие, кто просто ради любопытства... Особенно горестной атмосферу не назовешь случилось то, что и должно было случиться. Мельников кого узнавал, кого нет. Местные как-то странно посматривали на него, словно знали что-то, пока неведомое сыну умершего, но имеющее к нему непосредственное отношение. Впрочем, Мельников этого не замечал. Он попытался вникнуть в организацию похорон, стал предлагать матери деньги...
- Не траться, Вась, понапрасну. На что, на что, а на похороны мы с отцом себе скопили. Хоть и потеряли много в этой чехарде чертовой с деньгами, а все равно кое-что нам восстановили. Да и колхоз, хоть и совсем сейчас в развале, а поможет, как-никак сколь лет замом председателя в нем был. Завтра нонешний председатель обещался быть, гроб понесет.
Мельников был несколько обескуражен таким ответом - он не сомневался, что у родителей в результате инфляции послесоветских лет совсем ничего нет. Все посторонние постепенно разошлись, осталась только какая-то пожилая женщина в черном. И, судя по всему, она совсем не собиралась уходить.
- А это кто, мама?.. Что она тут делает? - тихонько спросил он, наклонившись к матери.
- Это... - мать несколько помедлила, словно преодолевая какую-то неловкость. - Это Клава Бахарева с Новоселки. Ты должен ее помнить.
Мельников не без труда припомнил, что девочка с этим именем училась вместе с ним в школе в центральной усадьбе колхоза. Туда их возили зимой на санях - и топорихинских и новосельских. Росла она без отца, тихой, забитой, училась плохо...
- А что она делает у нас в доме?
Мать молча пошла в сени, ничего не понимающий Мельников следом. Здесь было отчетливо слышно, как по крыше накрапывал слабый дождь. Отец, любивший прохладу, с самой весны спал в сенях, не вынося душной, по его мнению, избы. Тут с незапамятных времен стояла старая, но мощная, кустарной работы деревянная кровать. На нее-то устало присела мать. Силы словно оставили ее, и Мельников как будто только сейчас увидел, какая она стала маленькая, сгорбленная - невесомая черная тень. А ведь когда-то... С детства он помнил ее крупной, дородной, властной. Когда-то под ее началом была местная колхозная ферма - полтора десятка доярок и с полсотни коров. Сейчас уж и коров тех нет на свете, и большинства доярок. Совершенно неожиданно мать вдруг жалко, по-старчески всхлипнула.
- Ну что ты, мам? Не надо. Что ж теперь... Успокойся... Тебя мы с собой увезем, а в Москве у кого захочешь, у того и будешь жить. Хочешь у меня, хочешь у Дуни, а хочешь - попеременно: то у меня то у нее... Твоя воля. Мельников не сомневался, что мать беспокоится о своей дальнейшей судьбе, и спешил ее успокоить.
Но мать, утершись передником, покачала головой:
- Да не о себе я, Вася... что мне, хоть сейчас рядом с ним лечь готова. Я о другом. Вот ты спросил, что здесь Клава-то делает... Пойдем в светелку к Дуне... виниться за отца буду, раз сам-то не успел. Как помирал... всех, говорил, хочу, чтобы все дети хоронили меня.
- Ну так что же, вот мы и тут - и я, и Дуня... внуки, правда... недоумевал Мельников.
- Пойдем в светелку, - повторила мать и тяжело встала с кровати.
Она поднялась по скрипучей лестнице.
- Дунь, ты как, отошла с дороги-то? - спросила мать, приоткрыв дверь в маленькую, с тесовыми стенками и потолком комнату под самой крышей.
Дуня лежала одетая поверх одеяла и держалась за голову.
- Ой, не могу, мам, голова раскалывается... Ты уж прости, не помощница я тебе сегодня. Вот отлежусь...
- Да лежи. Вась, иди сюда, - позвала она оставшегося внизу сына. - Ох, Царица небесная, господи, благослови, - она перекрестилась на маленький образ в переднем углу комнаты.
Мельников в последние свои приезды сюда с удивлением отмечал, что в доме вдруг везде появились иконы. И сейчас, у гроба отца... Как легко и быстро слетела идеологическая шелуха с бывших коммунистов, колхозных начальников, без влияния извне, сама собой, и проступило к старости то, во что веровали их предки.
Словно укрепившись духом, мать отчетливо сказала:
- Клава Бахарева ваша сестра...