Сумерки были синими. Яркий свет каретных фонарей оранжевым блеском заливал подтаявший снег. В этот час Като особенно хорошо видела двоящиеся контуры Петербурга. Его другие дома и других обитателей. Они неслышно скользили мимо в толпе живых людей, проходили сквозь них, наступали на пятки, здоровались со своими призрачными знакомыми и заполняли город сплошным серым потоком. Их было много, даже чересчур для небольшого парадиза, у которого и настоящих-то улиц не больше, чем пальцев на руках.
Они текли мимо долгим скучным потоком. Солдаты с ржавыми ружьями, рабочие с мешками на плечах, колодники, мастеровые... Выходили из реки, пересекали тротуары и спускались в каналы, точно там было их последнее убежище. Като слышала, что Петербург построен на костях. Называли ни то 10, ни то 11 тысяч. Раньше она не верила. Теперь казалось, что и больше.
К карете совсем близко подошел молодой человек очень высокого роста. Он наклонился к окну, и Екатерина заметила у него на шее синий след от удавки.
-- Здравствуй, матушка-государыня царица! -- Его бесцветные губы улыбнулись. -- Не узнаешь меня? Мы ведь родня. Я дядя твоему мужу.
-- Алексей Петрович? -- Ахнула Екатерина, отчетливо припоминая портреты покойного сына Петра от первого брака.
-- Он самый, -- отчего-то смутился юноша. -- А это мой народ, -- он обвел рукой толпу серых. -- Надо же и у них кому-то быть государем. Папенька меня трона лишили, а покойники хотят себе царя потише, без кнута... И ты, голубушка, будь с живыми потише. Помягче с ними будь. Они все ж люди, не скот. Папенька этого не понимали, ох как теперь ему трудно!
-- Но откуда вы знаете, что я буду царствовать? -- Робко проговорила Екатерина.
-- Это не секрет, -- вздохнул Алексей. -- Кто нас увидит, не по одному, а чтоб всех вместе, тот будет царствовать. Это ведь и твой народ, -- он обвел глазами серых. -- Помни о них.
Царевич хотел идти, но Екатерина удержала его возгласом.
-- Алексей Петрович, а правда...
-- Нет, не правда, -- оборвал ее он. -- Папенька меня не убивали. И я ему уже тогда все простил. Если б и эти могли простить, -- царевич бросил взгляд на своих прозрачных провожатых, -- давно бы все было хорошо...
Он канул в синеватое молоко сумерек. А Като откинулась на подушки кареты. Для сидевших с ней рядом дам она лишь ненадолго задремала.
На следующий день Екатерина исповедовалась, причастилась, и жутковатые картины перестали ее мучить.
Шарль де Бомон стоял у окна, глядя на заснеженный простор Невы. По белой, скованной льдом реке двигались телеги, топали пешеходы, у многочисленных прорубей толкались бабы с бельем. Никого не пугало, что зимний панцирь вот-вот треснет. В этом странном городе люди жили на воде, водой добывали себе пропитание и в воде же умирали.
Де Бомон вспомнил, как во время его первого приезда в Россию наблюдал крещение младенцев в ледяной купели. Мороз стоял, аж уши отваливались, на реке выдолбили огромную полынью, и священник макал туда одного за другим голых, красных от натужного плача новорожденных. Он был уже во хмелю и упускал иных под лед. Шарля тогда поразило, что родители, вместо горя, искренне радовались, будто их безгрешное дитя прямиком пойдет в рай.
Прожив в России пять лет, де Бомон уже ничему не удивлялся. Здесь любит тот, кто бьет крепче. Здесь чужие слезы -- вода. Здесь Петра считали антихристом и величайшим из государей, а его наследниками признавали людей, не имевших ни капли царской крови! Здесь верили, будто грозный реформатор, при жизни докучно пекшийся о каждом шаге своих подданных, мог не оставить завещания. Своего рода инструкции, как им, сирым, жить дальше.
Если такой документ когда-либо существовал, то он виделся Шарлю вовсе не тривиальным распоряжением: "после меня корону наденет тот-то..." -- а развернутой программой действий. Неким наставлением своим наследникам: "Я оставил незавершенные дела. Поступайте так-то и так-то, и вы добьетесь могущества".
Именно таков был стиль Петра. У резидента имелась возможность познакомиться с собственноручными бумагами императора. Зря он что ли долбил русский? В доме вице-канцлера Михаила Воронцова, куда Шарль первоначально прибыл, как библиотекарь, на чердаке и в подвале грудами лежали старые дипломатические документы. Они требовали разбора. Шарль напал на золотую жилу -- родник знаний о тайных договорах и планах империи.
Погрузившись в документы Петра, Екатерины и Анны, де Бомон обнаружил, что русские постоянно долбили в одни и те же точки. Когда с успехом, когда бестолково. Их планы мельчали, кругозор сужался, но цели оставались неизменны: Швеция, Польша, Крым. Крым, Белоруссия, Финляндия. Курляндия, Балтика, Черное море. Карты ложились то небрежно, то аккуратно, но выкладывали один и тот же пасьянс.
За время, проведенное над бесценным хламом в доме Воронцова, де Бомон стал экспертом в области государственных интересов России. Он мог написать целый трактат на тему "Дальнейшие завоевательные платы русских", но Версаль интересовался только, сумеет ли Шарль спровоцировать заключение договора между Парижем и Петербургом. Тот же факт, что, приглашая русских к войне, французы сами введут в Европу новых гуннов, не занимал никого.
Роясь в кипах старых дел, де Бомон кое-что копировал, а кое-что и умыкал для себя, составив немалое собрание, в котором рукописи Петра занимали важное место. Из всех елизаветинских царедворцев один Бестужев оказался настолько проницателен, что заподозрил Шарля в чем-то большем, чем тихая библиотечная служба. Старый лис попытался перехватить резидента. Пришлось бежать, оставив в Петербурге большую часть любовно собранного архива.
Теперь де Бомон рассчитывал разыскать свои бумаги и с их помощью, если не воссоздать утраченное завещание Петра Великого, то по крайней мере создать его заново. Это была работа не из легких, но в нее Шарль намеревался вложить весь свой талант и знания.
Вчера Надин сообщила, что секретный сундучок, в который ее любовник запер документы, перекочевал от Воронцова в дом фельдмаршала Шувалова. Это была неприятная новость, граф -- хитрый и хищный человек. Но де Бомон был благодарен женщине за помощь, могла бы не рисковать. Как видно, она твердо решила стать, если не его женой, то уж по крайней мере тенью. Иногда скользившей впереди хозяина. Не стоило этого позволять, но сейчас ее расторопность как будто пошла на пользу. Шевалье знал, где искать свой архив и намеревался посетить дом графа.
Глава 11. ВОЛЬНАЯ ГРАМОТА
Стучали колеса, лился теплый шоколад в чашку. Скрипела дверь. Синевато белел фарфоровый колокольчик на столе.
Екатерина лежала на диване, слушая, как падает снег. Иногда ей действительно казалось, что она это слышит. Руки были заведены за голову, ноги скрещены и закинуты за подлокотник. Валяться днем, тем более на диване, тем более с чашкой кофе на животе и французской газетой - страшный моветон. Верх желаний для любой дамы, в тайне бросившей вызов обществу. Но все же Като чего-то не хватало для полного душевного равновесия. Может быть, здесь, между пальцами. Чего именно, она не знала, и потому взяла карандаш и начала его покусывать.
Настроение было прекрасное. "С чего бы это? Тетя в гробу. Петр требует развода. Французы отказали в деньгах... Положение не позавидуешь". Но на сердце царили такая ясность и покой, словно все это: и наглухо замерзший простор Невы, и золотой Шпиль Петропавловки, и дробный стуку копыт под окном - только для нее и существует.
"А хорошо бы сейчас Брюсша пожаловала, -- улыбнулась Екатерина. Закрыть бы дверь на ключ, достать из шкафа две рюмочки апельсинового ликеру и поболтать... Какой мальчик меня сопровождал к Бретейлю! Все-таки у меня душа истинного коллекционера. - Като с сожалением вздохнула. - Знаю, что не мое и моим никогда не будет, а не отдать должного не могу. Какие руки, какие плечи, да весь постав! Как у статуи в Летнем саду. А волосы, нос, брови - вот где порода-то. Гри Гри хоть и хорош до безумия, но дворняга. Хватило же ума рекомендовать мне именно этого своего приятеля! Впрочем, я не в обиде. Там ума палата. Он нам нужен".
Като вспомнила, как Потемкин краснел и давился словами, сидя с ней в карете на обратном пути от французского посла. "Смешной мальчик". Ей захотелось его вдруг, как хочется яблока. А яблоки с мороза хороши, особенно с горячим шоколадом, когда зубы стынут до ломоты в твердой ледяной мякоти, а сок пузырится на губах. Попеременно то кусать, то тянуть густую горьковатую сладость, мягко обволакивавшую язык.
Вообще она в последнее время слишком многого хотела. И это было весело.
Кто-то осторожно постучал в дверь пальцем. "Э-эй!"
-- Открыто! - Крикнула Екатерина, поднявшись на локтях. Желания исполнялись по определению. Голос принадлежал графине Брюс. В комнату вихрем впорхнула долгожданная Парас вся в шелесте зеленого шелка и блеске оправленного в серебро изумрудного бондо. Глаза ее сверкали, щеки пылали, маленькая грудь высоко вздымалась и опускалась под прозрачным газовым шарфом.
-- Като! - Она кинулась к дивану, разметав по полу длиннющий шлейф. Радость-то! Радость-то какая! - Чуть раскосые оливковые очи графини наполнились слезами, губы дрожали, растягиваясь в счастливой улыбке. Воля! Воля!
-- Да что случилось-то? - Като села и взяла подругу за руки. Успокойся, скажи толком.
-- Жизнь моя! - Удивилась Прасковья Александровна. - Да как же так? Ты не знаешь? Государь манифест объявил. Воля!
Екатерина вся сжалась, стараясь не выказать волнения.
-- Поздравляю, - она поцеловала подругу в щеку.
-- Да ты не рада? - Потрясенно отклонилась от нее графиня.
-- Что ты, Парас. У меня голова гудит, как колокол. Извини меня, мне надо убраться...
Прасковья Александровна встала и, поклонившись, двинулась к двери.
"Возьми себя в руки! - Спохватилась Екатерина. -- Что ты себе позволяешь? Ты должна быть счастлива вместе со всеми. Брюс уже отпугнула. Она кинулась вслед за подругой. - Догадался! Умник! Чем дворян к себе привязать!"
Като и не знала, что способна на приступ такой обжигающей ненависти к мужу. Не презрение, не гадливость. А холодный, бессильный гнев. "Сильный ход. Кто же тебе подсказал?" Но сейчас думать об этом было некогда, надо было ловить Брюс. Обняв графиню сзади, императрица попыталась повернуть ее к себе.
-- Прости, Парас, я и правда слегка не здорова.
-- Мне казалось, что этот ты вколотила в голову своему мужу счастливую идею, - обиженно заметила Брюсша.
Екатерина помедлила.
-- Ты права, -- ее голос уже был спокоен и доброжелателен, -- мне не раз приходилось твердить ему о необходимости освободить дворян от службы, но... я никак не предполагала, что он послушается.
Графиня расцвела.
-- Государь был бы не так уж плох в добрых руках, - счастье так и звенело в голосе Прасковьи Александровны. - Я всегда говорила, что в нем нет зла. Он простоват и только.
"Это как раз та простота, которая хуже воровства", -- мелькнуло в голове у Екатерины. Императрица чувствовала, что опора выбита у нее из-под ног, и она безудержно летит в пропасть. Всеми презираемый государь в одно мгновение, как по волшебству, сделался любим. Сердца подданных, еще вчера источавшие злобу, прониклись сочувствием и симпатией. "Воля! Здесь все помешаны на воле. Лишь бы не служить! Лень и невежество - вот идеал дворянской жизни. - Екатерина скосила глаза на Брюс. - Ну чего, спрашивается, она-то рада? Или ее силком ко двору тянули? Баба - не солдат, не чиновник. А тоже глаза от счастья в слезах. Воля!"