Четыре дворянина, ехавшие со свитой позади Аллана, гнали лошадей что есть мочи: они опаздывали в Норземтон на заседание парламента.
Конюший покойного сэра Гью узнал цвета Юэлов и Ноутов, владельцев соседних с Друрикомом поместий, но ему не хотелось конфузить свою госпожу, и он отошел в сторону, давая дорогу всадникам.
До темноты Аллана обогнало еще человек пятнадцать.
На дороге было очень холодно, ветер свистел в ушах, и старик свернул в ров. Здесь было теплее, а вода, стоявшая во рву весной, уже высохла и вымерзла.
Зеленый плащ доброго домотканого сукна, который Аллан приберегал себе на смерть, он на прошлой неделе отдал госпоже. Нельзя было спокойно смотреть, как она в своей коротенькой кофточке в талию ходит в лес, и на мельницу, и за десять лье к стряпчему.
Вот и получилось, что теперь, когда нужно показаться на людях, старый слуга семьи Друриком бредет пеший по большой дороге, замотав, как нищий, ноги в старые мешки, с драным платком на голове.
И все-таки ледяной ветер прохватывает его всего насквозь, может быть, и потому, что в восемьдесят лет кровь плохо греет, и он то и дело должен постукивать пятками о промерзшую дорогу.
Проехала еще одна группа всадников. Передовой, задрав голову, долго всматривался в темнеющее небо. Аллан тоже с тревогой посмотрел наверх. Им-то что: они на конях быстрехонько доберутся до закрытия ворот в город, а ему еще придется идти целую ночь напролет…
Если бы не мешочек за пазухой, он давно свернул бы в лес — там и тише и теплее. Вон даже с дороги виден дым от костра, и иногда ветром доносит искры.
Аллан еще раз тронул мешочек за пазухой. Внизу — немножко гороха, а сверху — черствый хлеб. Кому придет в голову, что там же спрятано и золото, завернутое в грязную суконку? Разве что вес мешочка покажется подозрительным.
Вон опять между деревьями светится костер. Ей-богу, можно сказать, что в лесу сейчас больше жителей, чем в любой деревне!
Старик пересек дорогу и некоторое время шел по тропинке мимо кустов орешника.
Люди сейчас везде одинаковые, и в лесу его примут так же, как и в любом домишке у дороги.
«Еды у нас нет еще с весны, — скажут ему, — а погреться у огня не стоит денег».
Конечно, случись Аллану на коне и в новой ливрее заехать сейчас в лес, ему, пожалуй, и не поздоровилось бы, но кто польстится на такого оборванца?
Старик еще раз глянул на небо и решительно свернул подле огромного вяза.
Мерзлая листва звенела под ногами. Гибкие ветки хлестали его по лицу. Кланяясь встречным кустам, он пробирался к прогалине.
Никто даже и не посмотрел в сторону Аллана, когда он подошел к костру.
Запах вареного и пригоревшего ячменя ударил старику в ноздри. Человек с длинным черпаком раздавал людям у огня полужидкое варево. Каждый получал на свою долю не больше горсти и тут же, не сходя с места, отправлял свою порцию в рот.
— В Бервике солдаты, охраняющие мост, получают по полчетверти гороху ежедневно, — сказал человек в меховой шапке, вылизывая ладонь. — Вот бы не худо сунуться! Я и военную службу знаю…
Остальные молчали.
— В Ланкастере, говорят, Джон Гентский отпустил на волю всех своих вилланов, — продолжал он. — Богомолец вчера сказывал, что в Ланкастере люди до сих пор копают репу, и никто там еще и не слышал о голоде…
— Подавиться тому человеку собственным языком! — сердито перебил его сосед. — С северных графств-то и начался голод!
— Подавиться лучше Джону Гентскому своим языком! — пробормотал человек без ноги. — Он нанял нас от города Норфолька и обязался уплатить по шиллингу на человека.
— Все они хороши! — сказал парень с перевязанной головой. — А ты куда лезешь, старик? На всех ячменя не напасешься!
— Я только погреться, — пробормотал Аллан. Он действительно дрожал как в лихорадке.
— И чего такое старье шатается по дорогам! — сказал парень с перевязанной головой. — На работу тебя силком не возьмут, ни за два, ни за четыре пенса, подати с тебя не полагается, — сидел бы лучше дома, чем светить драными боками.
— Не у всякого и дом есть, сыночек! — кротко отозвался человек в меховой шапке.
— В Норземтон идешь? — спросил перевязанный.
— Из графства Ни есть ни пить, от деревни Пустое Брюхо, представителем во Вшивый парламент, — невесело пошутил кто-то.
А что им сказать, если спросят, какое у него дело в городе?
Однако перевязанный сам ответил за него.
— Там до черта наберется купцов, и дворян, и попов, — сказал он. Пожалуй, насобираешь что-нибудь Христа ради.
Аллан опустил голову. Стыдно было ему слушать такие речи.
Костер догорал. Малый, что раздавал пищу, тихонько свистнул. Тотчас же из темноты шагнул к костру детина с сучковатой палкой в руке.
— Доедай, там оставили для тебя в котле. А кто пойдет на смену?
Детина передал палку подростку в куртке с оборванными галунами, выскреб котелок и затем принялся загребать тлеющие угли золой.
— То-то, — сказал Аллан. — Я и то уж подумал было, как это вы здесь обходитесь без сторожей близ проезжей дороги?
— А чего нам бояться? — отозвался перевязанный устало. — На спину они мне клеймо еще поставят, что ли?
Только теперь Аллан понял, почему бедняк перевязывает лоб.
— Все-таки, если б стражи не было, пришлось бы каждую минуту ждать шерифа, — объяснил Аллан и участливо поглядел на перевязанного. — Больно было, паренек?
— Не так уж и больно… Обидно… Я ведь и не знал ничего о постановлении парламента. Шел на крестины…
Он тронул лоб.
— Сейчас ничего, только видеть стал плохо — глаза все гноятся.
— А нынешний парламент, говорят, будет стоять за бедных людей! — начал снова тот, что рассказывал о Ланкастере. — Король наш, говорят, распустит всех лордов, и джентри, и попов по домам. Только и останутся, что король и общины…
— Молчи, сорока! — перебили его. — Дай людям спать.
— Ты меня спроси о парламенте, я расскажу тебе всю правду, — вмешался парень, что пришел только что с дороги. Он обтер рот, собираясь говорить, но ему никто не ответил. — Парламент только для того и созывают, чтобы придумать новые пакости… Говорят, теперь косарей и жнецов уже будут не клеймить за отказ от работы, а просто вздергивать на первом суку!
Никто ему не ответил. Все стали укладываться в теплую золу. Аллана, как старика, пустили в середину.
— А куда же вы потом думаете податься, ребята? — спросил Аллан недоумевающе. — Зима-то еще впереди!
— Кончим овес, станем кору с деревьев есть. Медведей поднимем в берлогах… Силки будем ставить, — раздался голос из темноты.
— А я думаю, что парламент пойдет за нас все-таки, — сказал неунывающий человек в меховой шапке. — Бедные попы недаром подбивают народ.
Несколько голов поднялось от земли. Но его уже больше не бранили.
— Да, мы все ждем… Может, общины и вступятся за нас перед королем, откликнулся кто-то.
Аллан был слишком стар, чтобы в ноябре спать на голой земле.
Распростившись с лесовиками, он двинулся в путь, и надо сказать, что сон нисколько не подкрепил и не освежил его. Болела старая рана в боку. Ныли кости, а в суставах трещало, точно в лесу в первый морозный день.
— Ты доверенное лицо леди Джоанны Бёрли? — спросил итальянец и, подняв очки на лоб, внимательно поглядел на Аллана.
— Пусть господина купца не удивляет мой наряд, — ответил Аллан, улыбаясь через силу. — В такие времена полезно одеваться во всякую ветошь.
Итальянец еще раз глянул на него.
Он только сегодня вернулся из Лондона. Аллану пришлось посидеть в Норземтоне пять дней, и его жалкие дорожные запасы пришли к концу. Госпожа велела ему разменять золотой, но Аллан под страхом смерти не стал бы исполнять это приказание. От голода у старика стали пухнуть ноги, а глаза слезились.
На третий день своего пребывания в чужом городе он перестал отказываться от милостыни. Вчера на паперти ему подали моченое яблоко, а нынче — пирожок. Но этого было недостаточно.
— Учен ли ты грамоте и счету? — спросил купец.
Покойный сэр Гью был скупехонек и в последние годы не держал ни замкового бейлифа, ни приказчика. Аллан собственноручно писал счета арендаторов, возил шерсть купцам и рыбу на коптильни. Может быть, он вел книги не так, как полагается в городах, но еще ни разу ни купцы, ни мужики не нашли у него ошибки.
— Если ваша милость пишет на нашем языке, я пойму все до буквы, сказал он.
Купец снова глянул на него.
«Этот слуга предан господам, как собака, — подумал он, — но его плохо кормят».
— Вели принести хлеба и вина, — сказал он клерку по-итальянски.
Мальчишка внес на блюде хлеб и соль и две кружки с вином. Купец лениво отщипнул кусок корочки.
— Ешь и пей, — предложил он, пододвигая блюдо к Аллану.
«Он нисколько не горд с простыми людьми», — подумал старик, но от угощения отказался. У церкви его никто не знал, а здесь он был доверенным лицом леди Джоанны.
— Если ваша милость разрешит, мы сперва покончим с делами, — сказал он. — А на еду всегда найдется время.
Итальянец, пожав плечами, отодвинул блюдо. Сам-то он не хотел ни есть, ни пить.
— Твоя госпожа, — начал он, заглянув в письмо леди Джоанны, — хочет сверить все счета, начиная с тысяча триста семьдесят шестого года. Что ты разумеешь под сверкой?
Он велел клерку найти нужную книгу.
— Я, если только это не рассердит вашу милость, — пояснил Аллан смущенно, — веду записи так, как это вздумается моей глупой голове. Чтобы не было путаницы, я против каждого счета расходов веду счет доходов и в конце месяца проверяю сам себя.
«Этот человек у меня на родине был бы банкиром», — подумал итальянец.
— Вот, — сказал он, перебрасывая толстые листы, — тысяча триста семьдесят шестой год, счет сэра Саймона Бёрли.
Он снова поднял очки на лоб. Волосы его были белые как снег, а глаза черные, лукавые и живые. Аллану иногда казалось, что купец носит очки только для того, чтобы скрыть от собеседника свои мысли.
— Осенью тысяча триста семьдесят шестого года, — начал Аллан, вытаскивая свои собственные записи, — после бракосочетания своего с сэром Саймоном Бёрли госпожа моя полностью рассчиталась с фламандцами и евреями по долговым обязательствам своего супруга. Векселя были скуплены банкирской конторой Траппани. Госпожа моя уплатила четыре тысячи ливров.[72]
— Так, — сказал купец, — но от моего господина, синьора Траппани, сэр Саймон получил в тысяча триста семьдесят шестом году еще тысячу ливров.
«Ага, ты, стало быть, тоже только слуга, — подумал Аллан приосаниваясь. — Но какой же должен быть господин, если слуга живет в таких хоромах?»
— Да, — ответил он, глянув в свои заметки, — сэр Саймон получил ссуду в тысячу ливров под залог имущества своей супруги, оцененного в тысячу пятьсот ливров.
— Деньги были даны из расчета восемнадцати процентов годовых, добавил купец, — причем сэр Саймон выговорил себе право вносить проценты помесячно.
— На тот случай, если за последние месяцы он не выполнил своего обещания, — начал Аллан, — я имею полномочия от моей госпожи…
Купец снова внимательно посмотрел на него.
— По этому счету у меня нет никаких претензий, — сказал он.
«Значит, дело обстоит еще не так плохо», — подумал Аллан весело.
Купец снова пододвинул к нему блюдо. Старик отломил кусок хлеба и густо посыпал его солью. Вина Аллан пить не стал, боясь, как бы оно не свалило его с ног.
— В тысяча триста семьдесят седьмом году, — прочел купец, — за сэром Бёрли числилось две тысячи ливров, взятых им на снаряжение отряда на шотландской границе, и триста ливров, уплаченных за дом на Шельской набережной. Дом приобретен на имя Марии Боссом. Тоже под залог драгоценностей. Следует ли мне их перечислять?
— Они тут у меня переписаны полностью, и ваша подпись — в конце, сказал Аллан. Он, правда, не знал раньше, что триста ливров пошли на покупку дома, но не хотел этого показать купцу.
— Весь этот долг так же перекрыт залогом, — сказал купец.
Кровь бросилась в лицо Аллану. Ему показалось, что он ослышался.
— Что такое?.. — спросил он хрипло.
— Мы сочлись с твоим господином, и контора Траппани согласилась принять в счет погашения долга и процентов заложенные драгоценности, опись которых у тебя имеется.
— Это неприкосновенное имущество моей госпожи, леди Джоанны Друриком, — сказал Аллан тихо. — А что же он сделал с деньгами, посланными ему на уплату процентов?
— Не знаю! — отрезал купец.
Не нужно было обладать большой проницательностью, чтобы догадаться, на что могли уйти деньги при этом блестящем и расточительном дворе.
— Нет! — произнес Аллан поднимаясь. Ноги его дрожали. — Христом богом заклинаю вас, неужели он отдал половину шкатулки в уплату за свои долги?!
— Запись ведется на латинском, французском и английском языках, ответил купец холодно, — это для того, чтобы нас могли рассудить в любой стране. Читай. Только ты ошибаешься: он отдал не половину шкатулки, а все, что там было. Кроме маленького колечка, которое он тут же надел себе на мизинец. Вот видишь: кольцо узкое, испанского золота, вычеркнуто из списка.
Аллан для видимости заглянул в книгу, но он ничего не мог разобрать, строки путались одна с другой.
— Мы четыре года подряд отправляли ему все замковые деньги, — почти крикнул он. — Что же теперь будет с госпожой?
— Это еще не конец, — продолжал итальянец вздохнув. — В нынешнем, тысяча триста восьмидесятом году Саймон Бёрли получил от нас снова две тысячи ливров. Поручителем его был лорд Лэтимер, королевский откупщик. В благодарность за сделку сэр Саймон передал ему право участия во всех своих манориальных доходах.
«Ну, доходы-то небольшие, — подумал Аллан. — Коптильни да арендные деньги по одному только Друрикому. Ведь в своих поместьях этот волк и не додумался сдавать землю в аренду».
Доходов почти не было. Госпожа его продала материнские платья, чтобы выручить вот эти деньги, — он тронул мешочек на груди.
— Моя леди… — начал Аллан и вдруг всхлипнул. — Этот человек хуже волка!
«Мы дадим теперь немножко передохнуть мужикам, — сказала ему леди Джоанна на прощанье. — Королевская подать собиралась уже два года подряд, десятая и пятнадцатая деньга внесены. Теперь мужики немного передохнут». Вот тебе и передохнули! Теперь снова им с Мэтью придется рыскать по избам. И хоть бы один пенни с этих доходов пошел на пользу его леди! Бедняжка вынуждена была покинуть старый Друриком и поселиться в разрушенном Тизе, в Эссексе, чтобы не видеть, как обирают ее кентцев.
— Только не можете ли вы мне объяснить, что это за лорд Лэтимер и не придется ли еще нам, пожалуй, платить и ему какие-нибудь проценты? — спросил он на всякий случай.
Купец чувствовал необычайную усталость. Как он объяснит этому бедному старику, в чем дело? Осторожно, останавливаясь на каждом слове и подбирая выражения, итальянец рассказал все.
Словом, получалось так, что хозяйничать в замке с мая месяца будет не леди Джоанна Бёрли, а лорд Лэтимер: сэр Саймон запродал ему все свои доходы на три года вперед.
Он с тревогой посмотрел на старика.
Однако, к его удивлению, слуга как будто повеселел.
Да, прощаясь, он уже не походил так на мертвеца, как это было минуту назад.
— Лорд Лэтимер? — бормотал Аллан, идя к выходу. — Ну, пускай он пожалует за своими деньгами, этот лондонский молодчик. В Тизе народ гол, как сокол, а Друриком, Дизби и Эшли… Любопытно, как он будет управляться там, — он ведь еще никогда не имел дела с кентцами. Ну, пускай поступают, как знают… Зато этот волк уже больше никогда и ничего с нас не будет требовать!
И старик даже хихикнул, проходя мимо удивленного привратника.
…Большие окна в доме итальянца были завешены суконными занавесями, и поэтому яркое ноябрьское солнце больно ударило по старческим глазам, когда Аллан вышел на улицу.
Черные пятна заплясали перед ним в воздухе, и он прислонился к стене.
В городе сегодня народу было больше, чем когда-либо. Аллан еле протиснулся через толпу, но на соседней улице было еще хуже. Женщины, вопя, тащили за собой детей; мужчины бежали вперед, точно обезумев, не глядя под ноги и расталкивая встречных.
— Ты с ума спятил! — крикнул Аллан, отброшенный изо всех сил к стене. — Да что это за наваждение!
Его снова сбили с ног. Люди бежали, как будто их догонял огонь или вода.
Скот мычал и блеял, из ворот домов лаяли псы, визжали попадавшиеся под ноги свиньи.
Над городом стоял вопль. Аллан вспомнил молодость: такое он видел в 1339 году, когда на город Фолькстон напали бретонцы и сожгли его дотла.[73]
Вот так же точно отчаянно вопили женщины, а мужчины, обезумев от ужаса, молчали, глядя, как пираты выбрасывают на улицу их добро, жгут дома и уводят скот.
Но откуда в Норземтоне было взяться французам? После того как Калэ попал в руки англичан, случаются, конечно, грабежи, но о таком наглом разбое уже давно не слыхать.[74]
Стражник, положив алебарду на землю, сидел на камне, безучастно глядя вперед, точно он не был нанят для того, чтобы поддерживать в городе порядок.
Но разве это порядок? Аллана самого три раза сбивали с ног. А вот сейчас упала молодая женщина и по ней пробежало не меньше тридцати человек, а стражник даже в ус не дует!
«Нет, эти ребята слишком обнаглели на городских харчах!»
Аллан подошел к стражнику и тронул его за плечо:
— Послушай-ка, малый…
Стражник даже не пошевелился.
— Ты оглох, что ли? — крикнул Аллан над самым его ухом.
Стражник поднял на него глаза. Они были почти белые от ужаса. Только в глубине мутно темнели точки зрачков.
— Новый королевский налог! — сказал он. — Третий налог за четыре года! Только что разрешил парламент. Нельзя доводить до исступления народ: камня на камне не останется от этого города! — сказал он, пряча лицо в колени.
Аллан боялся не так за себя, как за хозяйское золото. Он постарался выбраться из Норземтона засветло.
Однако нагнавшие его в дороге мелочные торговцы, возвращавшиеся в Сент-Олбанс, сообщили Аллану, что все страхи его были напрасны: мужики и ремесленники пошумели и разошлись по домам.
Щенок был крупный, цвета красной глины, с лягушачьим пятнистым животом. Глаза его недавно открылись, и он, чуть кося, неодобрительно поглядывал на Джоанну. Морда его была толстая, вся в черных точках будущих усов.
Леди Бёрли крепко целовала его в живот, и в уши, и в нос, а он, сконфуженный всеобщим вниманием, часто зевал, туго открывая рот и показывая черное ребристое нёбо.
— Он останется мне на память о тебе, — говорила Джоанна сквозь слезы и снова целовала щенка. — Я назову его «Подарок». Может быть, если бы не он, ничего не случилось бы.
Это было все равно что сказать: «Если бы не этот ячмень, я не попал бы в тюрьму», то есть если бы из ячменя не сварили пива, да я не зашел бы в трактир, да не напился бы до бесчувствия, да не подрался бы на дороге тогда я никогда не попал бы в тюрьму.
Конечно, так нельзя было рассуждать, но Джек сам готов был расцеловать щенка. Он стоял, сжимая руки, едва удерживаясь от слез.
— Ну, начнем прощаться, Джоанна, — сказал он, снимая шапку.
Все было похоже на сон.
Он так крепко ступил больной ногой, что на повязке выступила кровь.
Нет, значит, это был не сон.
— Бог тебя храни, Джоанна!
— Бог тебя храни, Джек!
Она долго стояла и смотрела ему вслед. Только когда на дороге виднелась уже еле заметная точка, леди Бёрли вернулась в холл.
— Я так и знала, что стоит только нам увидеться — и все начнется сначала.
Если думать, что это произошло из-за собаки, то уж, во всяком случае, не из-за щенка, а из-за его матери — рыжей овчарки Чэрри.
Собака, которая в течение года не оставляла ни на минуту двора и одним своим видом могла отпугнуть любого бродягу, теперь вот уже около полумесяца шаталась бог знает где. И днем она тоже несколько раз убегала на дорогу и ела падаль. А недавно она притащила полуистлевшую человеческую руку. Это значит, что в своих путешествиях она добиралась до самого Медстона и рылась в отбросах позади помоста палача.
За время ее бродяжничества злые люди украли петуха, оторвали доски от бывшего овина, провалили крышу сарая, перебираясь через изгородь, и чуть не задавили насмерть черную овечку, пытаясь вытащить ее через оконце. Если бы собака была во дворе, ничего этого не случилось бы.
И, если бы Чэрри была во дворе, никакому чужому человеку, будь он хоть трижды ранен, не взбрело бы на ум искать пристанища в замке Тиз.
В пятницу, 7 марта (будь благословен этот день!), Джоанна поднялась с твердым намерением проучить беспутную собаку.
Когда она выглянула во двор, Чэрри уже вертелась у дверей, держа в зубах огромную серую крысу. Но она тотчас же положила ее на снег, чтобы как следует приветствовать свою хозяйку.
— Ничего тебе не поможет! — пригрозила Джоанна и отвернулась, ища на гвозде кнут.
И тут только ей бросился в глаза тощий, обвисший живот собаки с набухшими сосками.
— Ах, вот как? — сказала она, оставляя мысль о расправе. — Но куда же ты дела своих малышей?
Вместе с Мэтью Джоанна обшарила всю солому и кучу навоза, но щенят нигде не было видно. Только к концу дня Аллан принес вот этого — одного толстого рыжего щенка. Он нашел его по следам самой Чэрри за дорогой, в брошенной барсучьей норе. Куда делись остальные — так и осталось неизвестным. Щенок был весь в снегу и дрожал, поэтому Джоанна решила приютить его с матерью на ночь в холле.
В холл же она перенесла кур и бедную перепуганную овечку. Это было все, что уцелело от хозяйства замка Тиз.
— Наконец сегодня ночью мы выспимся как следует, — сказала Джоанна.
Однако в эту ночь ей не пришлось даже сомкнуть глаз.
Аллан уже давно спал, Мэтью плел охотничью сумку из ремней, а Джоанна расчесывала на ночь косы, когда Чэрри подняла сначала морду, а потом заворчала.
— Куш, Чэрри! — крикнула ее госпожа и вышла посмотреть, что делается во дворе.
Если это были воры, то красть они могли только хворост; бревна были слишком длинные и тяжелые, а больше в замке взять уже было нечего.
Леди Бёрли тотчас же заметила человека у сарая. Он стоял, прислонясь к стене, и смотрел на нее.
— Что тебе нужно? — закричала леди изо всех сил.
Чужой не тронулся с места.
Леди вернулась в холл за железным ломом. Мэтью не слышал, как она хлопнула дверью, а может быть, только сделал вид, что не слышит. Он был трусоват. Чэрри уже ощетинилась и лаяла на весь пустой холл.
— Что случилось, леди? — спросил Мэтью наконец.
Держа Чэрри за ошейник одной рукой, а другой опираясь на лом, Джоанна подошла к сараю.
Человека не было.
— Приходили воровать кур, — решил подоспевший с самострелом Мэтью.
Вдруг хозяйка его закричала.
Чужой лежал на протоптанной к сараю тропинке. У ног его расплывалось большое темное пятно.
Джоанна вернулась в холл за Алланом.
Старик после возвращения из Норземтона совсем обессилел. Он спал днем и ночью и сейчас спросонья не сразу сообразил, чего от него хотят.
— Ноги и руки ему нужно бы перебить, чтобы отвадить от чужого добра! — ворчал Мэтью, втаскивая вместе с госпожой и Алланом тяжелое тело по обледенелым ступенькам.
Кровь текла так обильно, что все трое были испачканы с головы до ног.
— Раскачать бы его хорошенько, разбойника, да сбросить со стены в ров! — предложил Мэтью.
Аллан был другого мнения.
— Госпожа велела его перевязать, — возразил он. — А как очнется, тогда, конечно, пусть идет на все четыре стороны. Но не каждый бродяга вор или разбойник, — добавил он, вспоминая лесовиков.
Оба старика ждали, что скажет леди.
Джоанна распорядилась отнести парня в солярий[75] и уложить в постель. Там днем светло, и удобнее будет его перевязывать.
— На вашу постель, миледи? — в испуге крикнул Аллан.
Но Джоанна уже приподняла чужого за плечи. Ей-богу, эти старики вдвоем слабее ребенка!
— Беритесь-ка за ноги да поменьше ворчите, — добавила она.
Чужой застонал и пошевелил рукой.
Аллан принес светильник. Надо было посмотреть, в чем дело.
Рана была у лодыжки, неглубокая и свежая. Стрела застряла в кости и сломалась. Джоанне стоило большого труда удалить наконечник. Аллан тотчас же остановил кровь, перетянув ногу повыше раны оленьей жилой.
Из любопытства он осветил лицо чужого.
«Совсем молодой! — подумал он. — Три года назад такой парень мог бы прокормить всю семью. А теперь он голодный шатается по дорогам! Ох, господа, господа, что вы делаете! Ох, не к добру все эти затеи против мужиков! Этак можно было поступать в старину, но не теперь!»
— А где же будет спать миледи? — спросил Аллан.
Госпожа его молчала. Он недовольно повернулся к ней.
— А где же вы ляжете, миледи? — повторил он о сердцем.
Госпожа крепко оперлась на его плечо.
— Минуточку, Аллан, — сказала она слабым голосом.
Потом, нагнувшись, открыла сундучок.
Найдя свою тонкую, еще девичью косынку, леди разорвала ее с треском на две части.
— Завтра при свете мы его перевяжем как следует, — сказала она дрожащим голосом. — А сейчас ступайте спать. Я постелю себе в холле.
Она стащила со своей постели и разложила перед холодным камином холла медвежью шкуру.
В солярии было много теплее, так как изредка там горела жаровня.
Мэтью украдкой постучал себя пальцем по лбу.
«Да, — подумал Аллан, — с двумя такими дураками тут, чего доброго, и молодой человек может свихнуться».
Но должен же был кто-нибудь вступиться за его маленькую Джоанну!
— О, хитростью леди пошла в покойного сэра Гью! — сказал он. Дверь-то в солярий о двух засовах! Вот мы ее припрем как следует, тогда нам не придется тревожиться всю ночь, гадая, кого это мы пустили в замок… Не каждый ведь может выбросить умирающего на дорогу, — добавил он, предвидя возражения Мэтью. — Нашу леди в монастыре учили врачеванию и милосердию. А вашим разбойникам только бы жечь да грабить да покупать в Лондоне дома на чужие деньги.
Под разбойниками он разумел весь старинный и знатный род Бёрли.
Чужой пришел в себя еще ночью, потому что старики, поднявшись до света, услышали доносящийся из-за двери гул голосов.
Если бы не Аллан, Мэтью подошел бы и подслушал: его до смерти мучило любопытство. Но сегодня была его очередь проверять силки. Взяв сплетенную вчера сумку, он вышел, все время оглядываясь на дверь солярия.
Аллан немедленно прильнул ухом к щели.
— Ты не должен был ввязываться в драку, — говорила его госпожа. Правильно я рассуждаю, Джек?
— Да, понятно, у меня есть дела поважнее, — согласился чужой. — Но стражник хлестал старика, как хлещут ленивую лошадь, и я не стерпел. Нет, я сейчас буду осмотрительнее. Мне бы только добраться до Фоббинга. Но и по дороге мне есть у кого спрятаться.
— Эта вторая дочка рыбака, она очень красивая? — спросила леди.
— Господь тебе судья, Джоанна! Как ты можешь думать сейчас о таком!
Чэрри громко залаяла во дворе.
— Эгей, эй, вы там, в замке! — кричал громкий голос с дороги.
— Этого еще не хватало! — бормотал Аллан, никак не попадая в рукава старенькой куртки. — Леди, леди! Не дай господи, вдруг это прибыл сам сэр Саймон! Леди, поостерегитесь!
А госпожа его в это время, разделив на тонкие пряди волосы чужого, обвивала ими свои пальцы.
— Вот я вся в золоте, Джек, — говорила она нежно. — Какие еще богатства мне нужны!.. Не холодно ли было тебе в дороге? И почему ты свернул к нашему замку? И как ты нашел пролом в стене? Думал ли ты здесь встретиться с леди Бёрли? Только скажи мне всю правду!
— Я говорю правду… Нет, я не думал встретиться с тобой. Я обошел бы замок за сорок лье, если бы знал, что здесь живет леди Бёрли. Пролом я нашел потому, что к нему вели следы. Мне совсем не было холодно, я был очень разгорячен ходьбой.
Он вдруг вспомнил о плаще и густо покраснел.
— Если ты поэтому спрашиваешь, то я отдал твой плащ, Джоанна. Может быть, ты не простишь меня, но я отдал его первому встречному нищему. Это было в тот день, когда я узнал о твоей свадьбе.
— Нет, я не поэтому спрашиваю, — говорила Джоанна, беспечно смеясь. Но он хотя бы пообещал хорошенько помолиться за тебя, этот нищий, ради такого богатого подарка?..
— Опустите мост! — крикнул всадник с дороги.
Теперь Аллан разглядел его как следует. Это был стряпчий из Сэмфорда. Ради такого не стоит и трудиться. Нужно завтра же позвать кузнеца, потому что с мостом когда-нибудь будет несчастье. Они втроем с леди еле поворачивают колесо, а тут еще — не ровен час — нагрянет сэр Саймон.
Но нельзя же было объяснять чужому человеку, что моста не опускают с самой осени и что леди Бёрли и ее челядь выбираются из замка через пролом в стене, а потом через замерзший ров с водой!
Стряпчий вынул из-за пазухи пакет и помахал им над головой.
Аллан спустился к нему по льду. Стряпчий привез письмо от сэра Саймона Бёрли.
— Ну, как ваши мужики? — спросил он, уже отъехав и оборачиваясь к Аллану.
Тот не понял, что он имеет в виду.
— А как ваши? — ответил он вопросом на вопрос.
— О, наших мужиков мы вот как держим! — крикнул стряпчий и показал сжатый кулак.
Когда Мэтью вернулся из лесу, леди Джоанна, старый Аллан и чужой сидели за столом в холле.
— Сколько времени, как Том Бэкстон уже в Гревзенде? — спросила его госпожа.
Мэтью, не отвечая, смотрел на гостя.
«Может быть, мои господа и разбойники, но они не сажают с собой за стол первого встречного мужика», — подумал он.
— Том Бэкстон? — переспросил он вспоминая. — Вы отпустили его, миледи, в самый праздник тела Христова.
— А когда вернется сэр Саймон? — спросила госпожа, заглядывая в письмо. — Бедный Том! Как бы ему дать знать?
Том Бэкстон был третий слуга, которого сэр Саймон, уезжая, оставил при своей супруге. Том Бэкстон, несмотря на молодость, был очень искусен в ремеслах. Он не был простым кузнецом: из серебряной пластинки он мог вырезать тонкие, как кружево, вещи, которые купцы потом охотно выдавали за венецианскую работу. Госпожа пожалела его и отпустила в Гревзенд, где серебряники готовы были вырывать его друг у друга из рук.
По закону нужно было один год и один день прожить в городе, чтобы стать его гражданином, а тогда, будь ты хоть вилланом, хоть сервом,[76] а город уже не отдаст тебя сеньору, хотя бы он даже расшибся в лепешку.
— Господин ваш, сэр Саймон Бёрли, прибудет в замок в последних числах февраля!.. — торжественно объявила леди Джоанна. — Садись, Мэтью, ты слишком стар, чтобы стоять у двери.
«А этот парень еще слишком молод, чтобы его усаживать за стол с господами», — подумал Мэтью, покачивая головой.
— Господин ваш велит очистить конюшни к его приезду и, кроме того, наказывает Тому Бэкстону пойти в услужение к сэру Ральфу Броунингу, с которым он подписал об этом соглашение. Ну, что вы скажете на это, старики?
— Госпожа моя имеет такую же власть над слугами, как и господин, заметил Аллан.
— Если бы госпожа сегодня же отпустила меня на все четыре стороны да еще дала в придачу тяжелый кошелек серебра, я не тронулся бы с места, побоявшись гнева господина, — возразил Мэтью.
— Ну, будь что будет! — пробормотала леди Джоанна.
Хорошо, что эта лиса Мэтью спит, как сурок. Они опять беседовали громко, даже не опасаясь плохо притворенной двери.
Госпожа перевязывала рану чужому, точно он сам не в силах был это сделать.
— Джек, тебе недолго ждать! — говорила она нежно. — Сэр Саймон меня не любит и никогда не любил, и я это узнала сейчас же после свадьбы. И если папа в Риме разрешит ему развод, он рад будет жениться еще раз на девушке, которая более подходит ему по нраву.
Чужой пробормотал себе что-то под нос.
— Нет-нет, не говори так! Он женился на мне, когда я была еще совсем бедной, почти нищей!
«Такою же, как сейчас», — подумал Аллан и сам удивился своим мыслям. И еще больше он удивлялся тому, как смело рассуждает обо всем его маленькая леди. Не иначе, как она набралась этих мыслей в проклятом Лондоне, потому что дяди короля сами там переженились по три и четыре раза и такое же позволяют и своим рыцарям.
— Бог тебе судья, Джоанна, если ты меня обманываешь и на этот раз! — сказал чужой в ответ на все речи его госпожи.
И тут старый Аллан услышал такое, от чего волосы дыбом поднялись на его бедной голове.
— Бог мне не судья, Джек, — ответила его маленькая леди, — один ты мне судья, и если ты меня простил, мне не о чем больше думать… Очень ли я похудела и подурнела с тех пор, Джек? — спросила она тотчас же.
— Ты такая же красивая, как всегда, а толстой тебе никогда не быть. С годами ты только ширишься в плечах, как деревенский парнишка.
И чужой, точно он не был простым мужиком, а леди Бёрли — благородной дамой, встал и положил руки на плечи его госпожи.
— Можно ли мне поцеловать тебя, Джоанна? — спросил он так громко, как будто говорил со своей собственной женой.
Аллан выпрямился и сжал кулаки.
Но его маленькая Джоанна хорошо ответила, хотя, может быть, и не так, как подобает леди из замка Друриком.
— Ты еще не раз, и не два, и не три будешь целовать меня, Джек, но пока я перед богом и людьми жена Саймона Бёрли. Неужели ты хочешь, чтобы я не имела права прямо смотреть ему в глаза? Мои губы сами так и тянутся к тебе, но не будем больше говорить об этом.
Аллан чуть не задохнулся от радости, узнав, что чужой навсегда убирается из замка. И как был он прав, стараясь поскорее выпроводить гостя, — парень только-только успел скрыться из виду, а из солярия еще не выветрился запах ремня и пота, который всегда оставляет после себя мужик, как прискакали с факелами передовые отряды Саймона Бёрли.
— Господин наш едет сюда со всей охотой — с егерями и сокольничими! С ним прибудут лорд и леди Бервик, и леди Тоунтон, и другие. Необходимо немедленно же затопить все камины в замке, чтобы дамы не схватили простуды в сыром помещении, и топить до самого того дня, когда приедет сэр Саймон. Лорд везет с собой припасы и поваров и просит леди позаботиться только о помещении для девяти человек господ и двадцати трех слуг.
Это было 13 марта 1381 года.
Леди Джоанна тотчас же занялась приготовлениями к встрече гостей. Напиленные на будущий год дрова уже жарко пылали в каминах. Аллан и Мэтью сбились с ног, вынося навоз и сколачивая ясли в конюшнях.
Сама леди, не жалея рук, терла песком и золой черные, закоптелые балки, а затем принялась за побелку.
Весело распевая, Джоанна, стоя на лесенке, водила щеткой по стене. В обычае было белить стены только на высоте человеческого роста, но ей хотелось, чтобы к приезду гостей холл принял совсем праздничный вид.
Теперь каждый свой день она начинала и заканчивала песней. Она вспомнила все нормандские романсы, слышанные в детстве, и те, которым она научилась в Лондоне, и даже мужицкие песни Кента и Эссекса.
Ее уже нисколько не сердила воркотня двух стариков. Склонив голову набок, она занималась своим делом и слушала, как они препирались внизу.
— Будь я молод, как ты, — говорил восьмидесятилетний Аллан семидесятидвухлетнему Мэтью, — я бы сам намесил глины, а не заставлял бы нашу леди заниматься этим грязным делом!
Подарок, который очень вырос и возмужал за последнее время, весело лаял, прыгал и падал на землю, стараясь ухватить свою госпожу за ноги.
Сейчас это было широколапое, вислозадое и короткошеее существо. Когда его звали, он, точно медведь, поворачивался всем своим туловищем. Но уже сейчас можно было сказать, что со временем из него выйдет добрый пес.
Через две недели в замке было получено известие, что сэра Саймона Бёрли по дороге к Тизу повстречал его старый друг и соратник, сэр Джордж Сэйбилл, и зазвал охотиться в свои леса. Лорд вернется домой только к концу марта. Однако хозяин замка Тиз не приехал ни в марте, ни в апреле, а потом начались события, о которых следует рассказать особо.
Йомен, которого звали Джон Фокс, был однажды вызван по делу в замок к своему господину, сэру Готфруа Болдуину.
Дело было в Эссексе еще в 1376 году.
Джон Фокс считался зажиточным мужиком и держал землю от своего сеньора на арендных правах. Это был один из наиболее уважаемых граждан села, отец семерых детей, исправный плательщик налогов и добрый католик.
Господин позвал его для того, чтобы потолковать с ним о торговле шерстью, которую полагал наладить у себя в имении.
При беседе присутствовали приор аббатства[77] и сын помещика, молодой мастер Ральф Болдуин. Мастер недавно возвратился из Франции залечивать рану, полученную в бою. Он с детства был весьма горяч и несдержан нравом, что и привело к очень прискорбному событию.
Джон Фокс в беседе, забывшись, положил руку на спинку кресла, где сидел сэр Готфруа. Тогда молодой Ральф Болдуин, не стерпев наглости мужика, в гневе вскочил с места и бывшим при нем охотничьим ножом отхватил начисто пальцы Джона Фокса — все четыре с правой руки, как они и лежали на спинке кресла.
Фокс закричал и, обернув руку полой куртки, бросился из комнаты.
— Мужик, вернись, возьми свое мясо! — крикнул мастер Ральф Болдуин, на свою беду.
Джон Фокс вернулся и подобрал окровавленные обрубки пальцев.
После этого за ним дважды присылали из замка, но он там так и не показался. Залечив руку, он ушел в лес.
В молодости йомен был неплохим лучником, но с годами от сытой и спокойной жизни отяжелел и утратил былую меткость и сноровку. Однако в лесу он сбавил немного жиру и, ежедневно упражняясь, довел свое искусство до того, что, отводя своим единственным большим пальцем тетиву, он спускал ее с такой силой, что стрела, вылетая, пробивала насквозь молодое дерево.
Щит, обтянутый кожей, он окрасил в красный цвет и прибил к нему четыре высохших скрюченных пальца с длинными ногтями.
В лес к нему приходили разные люди, и он их всех принимал без разбора.
Сыновья приносили ему из села стрелы и луки, которые работал на продажу их сосед, Томас-лучник. Жена Джона Фокса не жалела для этого денег.
Вот с этими людьми и свел Джека-Соломинку сын кровельщика из Дэртфорда Уот Тайлер четыре года назад. И сейчас, покидая замок Тиз, Джек также надеялся найти у них пристанище.
Человек, который много времени проводит в замке или в городском доме, поглядев на снег, на низкое небо, на скучную белую дорогу, сказал бы, что зима в этом году еще не скоро придет к концу.
Несмотря на март, уже вторую неделю дует резкий северо-восточный ветер, солнце садится в огненные тучи, что опять предвещает ветер или мороз. Дятлы сносят шишки к гнездам, точно готовясь ко второй зиме, а вороний грай покрывает все остальные звуки в лесу.
Однако Джек шел посмеиваясь. Он-то наверное знал, что весна уже недалеко. Дело было не в том, что он снова нашел Джоанну, и не в том, что она пообещала, как только сойдет снег, разыскать его в Фоббинге. Просто Джек слишком хорошо знал лес и его обитателей.
Снег под деревьями был весь как будто источен червями, а на пригорке порыжел, как рыжеет белка к весне.
Сейчас уже не пробежишься по сугробам, они обрыхлели и осунулись, а вчера Джек видел полянку, вдоль и поперек пересеченную мелкими следками, как будто здесь шли заячьи танцы или хоровод. Зверь раньше человека предчувствует тепло и радуется ему.
Да и человек, если хорошенько прислушается, может различить легкий звон над лесом, похожий на звон хвои, — это капель. Это она источила снег под деревьями, это она, замерзая, звенит на ветру.
А за капелью уже недалека и настоящая оттепель.
Джек шел, внимательно оглядываясь по сторонам. Однако не лесная капель и не заячьи следы привлекали сейчас его внимание.
Господа думают, что не мужицкое дело разбираться в грамоте. Они запрещают детям вилланов обучаться чтению и письму, а также уходить в ремесленники. Мужик должен сидеть на земле, а то, что получает с земли, отдавать сеньору. Мужик не должен ни читать, ни писать, а когда сеньор составляет с ним какой-нибудь документ, он не должен разбираться в его содержании. Сноситься мужикам из разных деревень также не следует: они друг от друга могут набраться вредных мыслей.
Однако, не умея читать и писать, мужики отлично сносились между собой, и, проходя белой пустой дорогой, Джек узнавал новости о своих друзьях. Правда, это было совсем не то, что извещение, написанное на пергаменте, но, если быть внимательным, можно понять многое.
Вот надломлена ветка сосны и повернута к югу. В этом месте следует пересечь дорогу и свернуть по тропинке, убегающей к Сэмфорду. Стоп! Горкой у подножия клена сложена груда камней. Джек оглянулся по сторонам и, поплевав на руки, схватился за гладкий ствол.
На клене, в узком, как рука, дупле, было старое беличье гнездо. Джек нащупал в нем камешки — один, два, три, четыре. Но что это должно обозначать? Четыре дня пути? Или четыре лье отсюда? Или четверо людей идут?
Но, как бы то ни было, продвигаться следовало на юг.
Порой на кустах, словно случайно упавшая, качалась ветка с шишками, иногда расщепленный сук был накрест перевязан травинкой, и Джек, разбирая все эти сообщения, продвигался вперед.
Свежесрубленный молодой дубок, лежавший поперек тропинки, извещал, что лесовики где-то здесь поблизости.
Однако какой сейчас следует подавать им сигнал? Не щелкать же соловьем и не свистеть же иволгой, когда кругом еще не стаял снег!
Джек прошел вперед по тропинке, свернул назад и вышел на маленькую белую поляну. Нигде ни следа. На деревьях и кустах — ни знака.
Не означает ли срубленный дубок, что лесовикам что-то стало помехой на пути и они свернули обратно?
Джек внимательно рассматривал мох у пня, булыжник у дороги, кусты и ветки. А на земле если и были какие-нибудь следы, за ночь их все запорошило снегом.
За веющей по дороге поземкой навстречу ему двигалась темная масса. До Джека донесся резкий свист бичей и подбадривающие окрики: «Гей-гей, о-гей, гелло!»
Это гуртовщики гнали скот.
Если поворачивать назад, нет удобнее случая, как пристать к гуртовщикам. Эти ребята не одного беглого виллана выручали уже из беды. Только бы с ними не было стражников!
Джек всматривался, щурясь от летевшего в глаза снега, и вдруг досадливо махнул рукой: впереди гурта с пиками и самострелами ехали двое солдат.
Это означало, что скот был закуплен или захвачен для нужд короля.
Конные, громко переговариваясь между собой, передвигались шагом по дороге, предоставляя мужикам орать до хрипоты и без устали орудовать бичами.
А перед ними, облегчая им дорогу, ветер гнал низкий густой снежок, точно белое войско.
Джеку вдруг ясно почудилось, как что-то зашумело рядом в кустах, но громкие крики на дороге тотчас же отвлекли его внимание.
Ехавший впереди стражник с размаху вместе с конем грохнулся в выкопанный поперек дороги ров, искусно закрытый ветвями и снегом. Второй немедленно осадил коня и уже прилаживал самострел, потому что из придорожных кустов выскочило человек десять с дубинками и топорами.
Гуртовщиков было немногим меньше, но, воспользовавшись суматохой, они и не думали о стражниках, а, благополучно обойдя ров, подняли над головами бичи. Те, описав огромные восьмерки, опустились на спины ошалевших быков, и через минуту все стадо скрылось за поворотом дороги. Посреди, плечом к плечу, как добрые товарищи, тесно бежали овцы.
Однако одним телком и двумя баранами гуртовщикам все-таки пришлось поплатиться.
Даже не зная, что стадо сопровождали солдаты, а судя по одному тому, что гуртовщики не крепко отстаивали свое добро, можно было догадаться, что скот был королевский.
Одному стражнику удалось ускакать, лошадь второго ушибла ногу, но она даже не прихрамывала, а солдат остался цел и невредим.
Джон Фокс творил суд скорый и правый. Того молодца, что защищался и ранил двоих лесовиков, следовало бы повесить на первом суку, но он удрал восвояси. Второй, бросив оружие на дорогу, просил о помиловании, и ему было велено всыпать двадцать палочных ударов и отпустить.
За лошадью был наказ смотреть в оба — она пригодится самому Джону Фоксу.
Отбитая добыча — два барана и теленок не прожили и часу. Туши немедля освежевали, кости пошли в котел, а мясо, разрезав на тонкие ломти, присолили и развесили вялить на ветру.
Шкуры тоже, не жалея, густо присыпали солью: лесовики недавно отбили ее целый воз.
Джека проводили в лагерь, разбитый под самым Сэмфордом. Его ласково приняли и сытно накормили и пообещали дать ему еще на дорогу мяса и соли, но он был невесел.
Его одолевали тяжелые мысли.
Джон Фокс ходил сейчас в плаще на рысьем меху, а на беспалой руке, как дворянин, носил перчатку.
Джеку показалось, что Фокс нарочито небрежно едва кивнул головой в ответ на его почтительный поклон, словно всей повадкой желая показать, что с прошлого года многое переменилось.
Правда, сейчас у него вдвое прибавилось людей, и если в тот раз они с Джеком спали, зарывшись в прошлогоднюю листву, то сейчас уже для Джона Фокса разбивают палатку. Садясь есть, он ждет, пока малый нарежет для него мяса, хотя тот родом из той же деревни Сэмфорд, что и он, и такой же фригольдер[78] как и сам Фокс.
И разве это дело для мужиков — все равно, свободных или несвободных шататься по лесу, нападать на обозы и грабить проезжающих?
«Это рыцарская забава, — думал Джек, укладываясь подле костра. — Вот и не мудрено, что они усваивают и другие рыцарские замашки».
Никогда безделье не объединит людей так, как их объединяет труд. Нужно много лет подряд подниматься утрами в один час, в один час выходить в поле или в мастерскую, в один час складывать инструмент или выпрягать быков, и тогда ты точно сможешь угадать, чего хочет твой сосед справа и чего хочет твой сосед слева. Большой хитрости тут нет, потому что они хотят того же, что и ты.
Джек давно не наедался так сытно, как сегодня. Его немедля потянуло ко сну. Но сильная боль в ноге и мысли долго не давали ему уснуть. Хорошо было бы из Фоббинга сходить проведать старую Джейн Строу. За четыре года Джек только три раза видел мать. Филь, вероятно, уже совсем бравый парень; жаль только, что у него поврежден глаз. Тома и девочек Джек представлял себе совсем смутно, он уже забыл их лица.
Четыре года подряд Джек вставал и ложился с именем Джоанны на губах, а сейчас он как будто даже ее и не вспоминал. Но это было все равно что сидеть спиной к горящему костру. Как бы ни било тебе в лицо ветром и снегом, ты знаешь, что костер здесь, рядом. Иногда тебя всего насквозь прохватывает стужей, но ты терпишь, потому что достаточно тебе протянуть руку, чтобы ощутить тепло.
— На ней, пожалуй, башмаки те же, что и четыре года назад, — сказал он, вдруг усмехнувшись. Если со зла кто-нибудь нарочно тронет тебя за раненую руку, то чувствуешь такую же боль и гнев.
Саймон Бёрли навряд ли додумается привезти своей супруге обновку из Лондона!
— Когда ты будешь моей женой, Джоанна… — сказал он вслух, но тут же остановил сам себя. Если столько времени он не позволял себе думать об этом, можно потерпеть еще немного.
Джек вспомнил мальчика, который четыре года назад катался по песку, кусая себе руки и задыхаясь от рыданий.
— Да, ты верно сказала, Джоанна: это еще не самое большое горе!
Она горько плакала, когда Джек рассказывал ей о себе, но потом встала и вытерла слезы.
— Я никогда больше не поступлю так с тобой, — сказала она. — И мне тоже было не сладко. Но все-таки это еще не самое большое горе. Если бы ты проехал по графству Кент, ты согласился бы со мной.
Она жалеет своих зажиточных йоменов, разоренных войной и налогами. Он не проехал — он исходил пешком вдоль и поперек и графство Кент, и графство Эссекс, и Сэрри, и Сэффольк, и Норфольк, и Гердфордшир, и то, что делается в Кенте, это тоже еще не самое большое горе. Но бог тебя благослови, Джоанна, за то, что ты думаешь не только о себе!
В лагере лесовиков никто, кроме Джека, не ждал Уота Тайлера, да и сам Джек потерял надежду с ним встретиться. Но все-таки он, как было условленно, положил груду камней на дороге. Тайлер надеялся в Медстоне проведать Джона Бола, если ему удастся проникнуть в тюрьму.
После трех месяцев вынужденного поста лесовики сегодня впервые наелись досыта.
Сон сморил их. Заснул даже Уил Уилкинс, на обязанности которого лежало проверять дозорных у дороги.
Разбуженные среди ночи, часовые кинулись было бить тревогу, но, раздув головню, тотчас же узнали Крепыша-Уота. Только он один умел сваливаться, как снег на голову. Тотчас же послышались смех и веселые восклицания, однако Тайлер не был расположен шутить.
— Этих людей, — сказал он, указывая на Уила Уилкинса, Бена Джонсона и Бена Тромпа — часовых, — этих людей следовало бы связать и оставить на месте. В Уинсберской сотне мне сказали, что здесь в лесу готовится королевская облава.
Джек на ночь ушел от потухшего костра и устроился в кустах жимолости и сейчас из темноты наблюдал тревогу. Да, пожалуй, на этот раз предстояло дело посерьезнее, чем вдесятером нападать на двоих или угонять королевский скот у мужиков, которые его не защищают.
Мимо костра туда и сюда сновали черные фигуры. Иногда кто-нибудь подбрасывал хворост в огонь, и тогда вверх летело пламя и искры. Лесовики второпях разбирали свои луки и стрелы и расталкивали сонных товарищей.
Джек лежал не шевелясь. Здесь было налицо двадцать человек с луками и стрелами, у двенадцати имелись топоры, а остальные пятнадцать — двадцать человек были вооружены дубинками.
Если такой отряд не может дать отпор королевской облаве, не для чего было людям по два, по три и по четыре года сидеть в лесу, ставить чучело в драном дворянском плаще и ежедневно упражняться в стрельбе в цель. Пожалуй, для Джона Фокса еще не прошло время повиниться во всем господину и забросить в кусты красный щит с четырьмя высохшими, скрюченными пальцами.
Джек в упор смотрел на начальника отряда и на идущего с ним рядом Уота Тайлера. Он никогда не наблюдал своего побратима издали. Когда стоишь рядом с ним, тебе все время приходит в голову мысль, что он шутя может поднять тебя на воздух, связать узлом и отбросить на добрые пол-лье в сторону.
Они прошли мимо, почти задев Джека одеждой. Ослепленные пламенем костра, они ничего не видели в темноте.
В то время как Джон Фокс делал один шаг, Уот Тайлер делал два.
— А может быть, мы все-таки постоим немного за себя? — спросил йомен, и голос его звучал просительно. — Ребята целятся ничуть не хуже королевских стрелков. Да солдат, как видно, будет немного. Нагонят, как в тот раз, больше мужиков из соседних деревень.
— Расходитесь поодиночке, — словно не слыша его, продолжал свое Тайлер. — Парня, которого бьет черная болезнь,[79] мы возьмем с собой на островок. Ты, видать, о двух головах, если толкуешь о том, что медведя надо спускать на медведя, а борзую — на борзую. Какая нам польза будет, если наши ребята положат мужиков из Лонгбриджской или Уингетской сотни!
Однако не все слушали Уота Тайлера с таким вниманием, как Джон Фокс. Джек видел, как у костра его обступила целая толпа негодующих лесовиков. А один так размахивал руками, что Тайлеру пришлось выхватить горящую головню из огня для того, чтобы отпугнуть крикуна.
Джек немедля вскочил на ноги и поспешил на подмогу. Уот Тайлер был его добрый товарищ и названый брат. Четыре года назад в Фоббинге, на берегу моря, они поменялись крестами.
Но, видать, большая сила была в этом человеке, потому что, когда Джек добежал до костра, Уот Тайлер спокойно разгребал горящие сучья и затаптывал пламя, а другие помогали ему в этом.
— Ты, конечно, в этих делах понимаешь больше нашего, — сказал тот, что минуту назад кипятился больше всех.
Но вот снова набежала толпа людей, и Уолтер Тайлер теперь быстро поворачивался во все стороны, как волк в собачьей стае.
— Но-но! — только говорил он угрожающе.
И тогда соседи унимали особенно расходившегося крикуна.
Потом все сели в кружок, и Тайлер толково объяснил, в чем дело.
На этой неделе в лесу будет облава. Поскорее всем нужно разойтись в разные стороны. Мужики из Фрича обещали кое-кого припрятать на это время. Но лесовики сами должны понимать и не ходить по дороге целыми табунами.
— С чего это все началось?
— Да с того же налога.
Уот вытащил из-за пазухи королевский приказ.
— Кто прочитает? — спросил он. Сам он плохо разбирался в буквах.
Джек выступил из темноты.
— А, это ты, брат! — сказал Тайлер. Он крепко обнял Джека и поцеловал в обе щеки. — Не вышло дело! — шепнул он ему на ухо. — Отца Джона сопровождало человек десять стражников, а я был один и безоружный.
Джек решил отложить расспросы. Двое лесовиков держали горящие головни, а он развернул пергамент.
— «Ричард, божьей милостью король Англии и Франции и повелитель Ирландии», — прочел он заглавную строку.
Лесовики скинули шапки, а Тайлер, взяв из рук Джека документ, почтительно поцеловал королевскую печать.
— «…Всем коннетаблям,[80] шерифам, бейлифам и сотским повелеваю: в каждом графстве избрать комиссию из пяти достойных и уважаемых лиц и поручить им проверить податные списки, представленные в Палату Шахматной доски[81] сборщиками налога, ибо непреложно установлено, что последние, щадя многих лиц каждого данного графства, одних не внесли в списки преднамеренно, а других — по небрежности или покровительству…»
— Господи! — вздохнули в толпе. — Брали по три грота[82] со всех подряд, с имущих и неимущих, чуть ли собак не облагали налогом!
Джек поднял голову и посмотрел на говорившего.
— «…а посему, — продолжал он читать, — предписываю: в каждом городе и деревне в пределах каждого данного графства проверить наново численность населения и взыскать налог со всех уклонившихся, для чего лендлордам,[83] сквайрам и владетелям монастырских земель надлежит не отпускать своих вилланов в дорогу, а шерифам и сотенным — оцепить все леса и выловить бродяг и злоумышленников, преступно скрывающихся от королевских учетчиков и этим наносящих непоправимый вред и ущерб королевской казне и королевству. Дано в четвертый год царствования, в городе Лондоне».
В толпе молчали.
— Ну, что же это будет, ребятки? — спросил Уот Тайлер, поглядывая на лесовиков.
Тогда со всех сторон посыпались вопросы и замечания:
— Правду ли говорят, что Джон Лэг взял у короля подать на откуп?[84]
— Верно ли то, что деньги собирают, чтобы возвести Гентского на кастильский престол?
— Кто-кто, а уж канцлер Сэдбери и Ричард Гелз — казначей — погреют здесь руки! В семьдесят шестом году они, говорят, получили налог по весу, а сдали порченой стертой монетой, в точности согласно ее стоимости.[85]
— Ну, сейчас навряд ли им придется что сдавать. Как ни жми камень, а вода из него не потечет!
— Не знаю, ребятки, — сказал Тайлер задумчиво. — Кто бы ни взял на откуп налог — Джон Лэг, или лорд Лэтимер, или купец Лайонс, но свои денежки они захотят вернуть!.. И подумать только, — добавил он, покачивая головой, — под такими преступными распоряжениями ставят королевскую печать и невинного ребенка заставляют прикладывать к ним свою чистую руку!
Еще раз поцеловав королевскую печать, он спрятал пергамент за пазуху.
Черные, серые и красные стволы расходились, сходились, снова расходились, и от постоянного мелькания деревьев в лесу Джек закрывал глаза. Он потерял много крови по дороге к замку Тиз я сейчас чувствовал слабость. Он сильно припадал на раненую ногу, и уже дважды на повязке проступала кровь.
Джон Фокс взялся провести его с Уотом Тайлером в тайник. Посреди лесного озера был островок, здесь их не отыщет никакая облава.
Озерко питалось двумя проточными ключами и не замерзало всю зиму. Лодка была припрятана в кустах.
Впрочем, те, кто не боялся промочить ног, отлично переправлялись и вброд.
На островок лесовики снесли оружие, съестные припасы и оставили пятерых сторожей.
Уолтер Тайлер шел позади всех. Указывая дорогу, Джон Фокс вел в поводу лошадку, отнятую у стражника. Шли молча. Каждый думал свою думу.
Джека донимали сомнения.
— Послушай-ка, — сказал он вдруг Джону Фоксу, — а что было бы, если бы господин твой не отрубил тебе пальцев?
— Ну? — спросил тот хмуро.
— Ты остался бы на своем наделе, сеял, пахал и разводил бы овец, как и раньше, не так ли?
— Но он же отрубил мне пальцы, — сказал йомен, не понимая.
— Постой-ка, я загадаю тебе одну загадку, — продолжал Джек. — Вот, представь себе, что знатная леди полюбила бедного мужика, а потом посмеялась над ним. Он с горя ушел в лес. А тут вышло так, что бог или ангел сотворил чудо и леди снова вернулась к мужику. Так, по-твоему, получается, что мужик…
Джон Фокс с насмешкой посмотрел на него.
— Знатные леди не влюбляются в мужиков! — сказал он сердито. — Загадай мне какую-нибудь другую загадку.
Джек оглянулся на Уота в надежде, что тот поддержит его. Будь здесь отец Джон Бол, о, он тотчас же подхватил бы его мысль!
Но Уот Тайлер молча шагал рядом. Да, в то время как Джон Фокс делал один шаг, Тайлер делал два. Сын кровельщика был коротконог.
— Ну ладно, я тебе это скажу иначе… — снова начал Джек.
Но Тайлеру надоели эти присказки. Он не любил длинных разговоров.
— Конек не велик, но хороших статей, — сказал он оглянувшись. — Я возьму его, потому что идет весна. Скоро по грязи пешком не проберешься из Кента в Эссекс.
Джек ожидал возражений, он остановился. Человек, который даже в лесу не может обходиться без слуг, чтобы разрезать мясо, не отдаст так, за здорово живешь, приглянувшуюся ему лошадку.
Однако Джон Фокс молча переложил повод из правой руки в левую. Теперь лошадь утаптывала снег уже по другую сторону тропинки.
— Оно верно, — сказал Фокс через минуту, — мы как-никак на месте, а ты, Уот, постоянно в дороге. Да и на коньке у тебя вид веселее будет, чем у пешего.
Может быть, Джек был и неправ.
Дома йомен был действительно зажиточным фермером и держал собственных слуг. Но в лесу все были равны. Кто знает, может быть, ему трудно управляться одной левой рукой, поэтому он и не отпускает от себя малого?
Да и заносчивость его могла только почудиться Джеку. Как-никак, если на тебе худая куртка, а рядом человек запахивается в меховой плащ, ты с досады мало ли чего можешь вообразить!
Но все-таки Джеку хотелось до конца договорить свою мысль.
— Нет, ты пойми, к чему я клоню, — начал он снова. — Если бы тебя с твоим лордом рассудили королевским судом и ему было велено возместить твою обиду…
Йомен смотрел ему прямо в глаза.
— Где это видано, чтобы мужика с лордом судили королевским судом? — возразил он. — Мы живем в Эссексе, а не в Кенте. У нас еще и посейчас отбывают барщину, да еще какую! Ей-богу, нашим отцам легче жилось у господ!
Но теперь уже вмешался Уот Тайлер.
— Когда всех людей будут судить одним судом, все пойдет иначе, сказал он. — А пока, если собаки бросаются на волка, ты не спрашиваешь, откуда у них появилась вражда, а просто отвязываешь свору. Понятно, побратим?
Джек посмотрел на Уота. Глаза у того были, оказывается, не черные, а серые и веселые. Только их плохо было видно из-под нависших бровей.
Несмотря на сумерки, сэр Саймон Бёрли издали отлично разглядел даму, ехавшую верхом на белой лошади. Вначале она направилась было к Сэмфорду, потом вернулась к перекрестку и погнала коня по проселочной дороге, а под конец остановилась у столба, отмечающего границу владений Сэмфордского аббатства.
Рыцарь решил послать пажа, чтобы расспросить всадницу, не нуждается ли она в помощи, но так как дама, насколько можно было понять издали, была молодая и красивая, то он, ничего не сказав Лионелю, рысью пустил своего коня по дороге.
Предчувствия не обманули его. Молодая женщина действительно нуждалась в помощи. Разглядев всадника в рыцарской одежде, она, пришпорив свою лошадку, опрометью кинулась ему навстречу.
И тут, хотя лицо ее было заплакано, а волосы в беспорядке выбивались из-под низкой шляпы, сэр Саймон окончательно убедился в том, что даме не больше двадцати лет и одета она по последней лондонской моде.
— Ах, добрый сэр, — крикнула она, подъезжая, — как я рада встрече с вами! Иначе я совсем пришла бы в отчаяние и не знала, что с собой делать! Не укажете ли вы мне поблизости замка или поместья, где меня могли бы приютить на сегодняшнюю ночь, потому что я изнемогаю от страха и усталости и уже не в силах продолжать дорогу.
Поблизости был только замок Тиз. У рыцаря не было никакой охоты возвращаться в это унылое и заброшенное гнездо, а тем более везти туда даму. Но так как бедняжке необходимо было помочь, а другого выхода не было, он немедля крикнул Лионелю:
— Скачи во весь опор в Тиз и сообщи, что мы прибудем сейчас же вслед за тобой. Предупреди госпожу, что дама, которая приедет со мной, нуждается в уходе и помощи.
И только тогда он назвал встречной свое имя и звание и попросил ее сообщить свое, а также причины, заставившие ее в такой поздний час скакать без провожатых по пустынной дороге.
— Ах, — воскликнула дама, — так, значит, вы совсем не знаете о том, что творится в графстве!
Она назвалась госпожой Агнессой Гауэр.
— Муж мой, — сказала она, — племянник Джона Гауэра из Кента.
Дама внимательно посмотрела на сэра Саймона при этих словах, но так как рыцарь не обнаружил никакого интереса к этому имени, она принялась за свое повествование.
Вот уже две недели, как она находится в гостях у своей тетки, жены эссекского шерифа, леди Анны Сьюэл. Там было так хорошо, что ей даже не хотелось возвращаться домой. Дамы целыми днями вышивали, или ухаживали за птичками, или рассказывали друг другу интересные истории. Но вчера из Лондона прибыла комиссия, и сэр Джон Сьюэл созвал старост и бейлифов.
— И кто бы мог подумать, что доброму шерифу народ отплатит такой черной неблагодарностью! Ведь дело в том, что списки, которые составили эти люди и даже клялись на кресте, ручаясь за их достоверность…
Госпожа Гауэр, как видно, собралась рассказывать длинную повесть, но сэр Саймон уже в точности представил себе все, что случилось у шерифа.
— Дорогая дама, — сказал он улыбаясь, — каждый раз, когда собирают королевский налог, повторяется одно и то же. Все, что произошло в доме шерифа Сьюэла, клянусь, не стоит ни одной слезинки из ваших прекрасных глаз. Для того чтобы вы не утруждали себя, я доскажу сам, что случилось: к шерифу съехались бейлифы и сотские, а мужики стали собираться под окнами дома. Начальники сотен и старосты били себя кулаками в грудь и клялись, что у вилланов не осталось и ломаного гроша за душой, а эти скоты тем временем бесчинствовали на улице и бросали в окна камнями. Этого, конечно, было вполне достаточно, чтобы испугать такую неопытную молодую даму, как вы. Но поверьте, что сегодня же или завтра господин шериф вызовет из Лондона подмогу, и мужики поплатятся за свою наглость и бесчинство. Только я не понимаю, почему дядя ваш, сэр Джон Сьюэл, отпустил вас одну, на ночь глядя, в такую длинную дорогу?
— Я выехала с ним вместе еще утром. Вы правы: сэр Джон немедленно отправился в Лондон за стражниками, — сказала леди, вытирая слезы и понемногу успокаиваясь. — Вчерашние мужики уже разошлись, и все было тихо. Но не успела я остаться одна, как из Кэррингэма навстречу мне вышла целая орава вилланов с топорами и дубинками. Я спряталась в роще, а потом должна была сделать большой крюк, чтобы объезжать всех попадавшихся мне по пути. Поэтому-то я так легко и сбилась с дороги. Вы первый благородный рыцарь, которого я встретила за сегодняшний день. Если бы вы проехали сейчас между Фоббингом и Кэррингэмом, то убедились бы, что всюду мужики собираются толпами и вслух поносят лорда-казначея и сборщиков подати. Что касается последних, — добавила дама вздыхая, — то они действительно приносят больше вреда, чем пользы. В нашем поместье дядя мой, сэр Джон Гауэр, собственноручно вытолкал из усадьбы сборщика, имевшего наглость требовать с виллана три грота за девочку, которой едва исполнилось четырнадцать лет!
— Напрасно дворяне становятся на сторону этих скотов! — сказал сэр Саймон сердито. — Не верьте никогда мужику, миледи. Я был на границе Шотландии, в Нортумберленде, в семьдесят девятом году. Народ там совсем дикий. Вы даже и не поверили бы, что это англичане. У них три года подряд был недород; они питались древесной корой, подбирали падаль и ели волчье мясо, и, однако, когда прибыли сборщики, каждый мужик выкопал из-под навоза кубышку и выложил королевским чиновникам все, что полагается. Не верьте, миледи, этим скотам! Я говорю вам, что мужик скорее даст растерзать своего собственного ребенка, чем расстанется с шиллингом. Это давно известно, и против этого принимаются меры.
Дама уже совсем успокоилась. Но все-таки она не во всем была согласна со своим красивым спутником. Ни у нее, ни у ее родных не было по пяти замков в разных концах Англии. Они, конечно, имели вилланов, но главный доход видели в аренде, которую получали с мужиков, и ей совсем не хотелось, чтобы ее фермеры ели кору и падаль, а последние деньги отдавали королю.
Однако она боялась, чтобы ее рассуждения не показались слишком деревенскими этому блестящему рыцарю. Кроме того, ей хотелось, чтобы сэр Бёрли понял наконец, с кем он имеет дело. Трижды она называла имя Джона Гауэра, своего дяди, а рыцарь трижды пропускал это мимо ушей.
— Ваша супруга, вероятно, еще с осени находится в замке? — спросила она. — Я смогу ее порадовать известиями о переменах, происшедших в лондонских модах. Уже никто не носит плащей до полу. Если она вздумает шить платья, то, ради бога, пусть не делает длинных рукавов с бесчисленными пуговицами! Платья сейчас в моде обтянутые, вырезанные у шеи так низко, чтобы была видна цепочка, которую сейчас носить необходимо. Сэр Сэмюэл Кэнтбел, который очень интересуется поэмой сэра Джона, приезжает к нам чаще, чем другие. Вот от него-то мы и узнаём все новости.
— Боже милосердный, — сказал сэр Саймон, делая приятное лицо, значит, мне выпадает честь принимать у себя в замке племянницу знаменитого Джона Гауэра. Я все время слышу это имя, но только сейчас понял, в чем дело!
Дама наконец добилась своего, но Саймон Бёрли наполовину потерял к ней интерес. Он хорошо знал старого Джона Гауэра. Всю жизнь тот писал назидательные стихи, в которых порядочные люди не понимают ни слова, да щупал кур у себя в поместье. А когда его избрали в парламент от графства Кент, он, вместо того чтобы заниматься делом, целыми часами поносил дворян за мотовство и распущенные нравы.
Правда, он обеими руками подписался под биллем о беглых вилланах, и о клеймении бродяг, и о запрещении поднимать поденную плату, но все-таки ему следовало бы больше выказывать уважения к своему сословию.
Говорят, что его новая поэма состоит из тысячи шестисот стихов и в каждом он оплакивает пороки королевского двора, знати и духовенства. Эта вертлявая цесарочка очень ловко носит шляпу и болтает почти без кентского акцента, но все-таки дама из поместья Джона Гауэра не может быть достойной и интересной собеседницей для королевского рыцаря, сэра Саймона Бёрли!
Джоанна вначале пришла в ужас от сообщения пажа. Господи, у нее даже нет времени приготовиться к встрече гостей!
— Я скакал что было мочи, а они едут шагом, — успокоил ее Лионель. Дама устала, а еще больше устал ее конь. Раньше чем через два часа вы их и не ждите!
Леди Бёрли сделала все, что было в ее силах, и притом в очень короткий срок.
Когда гостья вошла в холл, он уже был усыпан чистым песком; в солярии на полу было разостлано свежее, душистое сено. Окна и двери выглядели очень красиво, затейливо убранные цветущими ветками диких яблонь и груш. Это было сделано для того, чтобы закрыть огромные дыры в стенах.
Бедная черная овечка была принесена в жертву хлебосольству и гостеприимству. Из кухни доносился аппетитный запах — Аллан научил свою госпожу приготовлять баранину с чесноком, травами и кореньями, как это делают гасконцы. Правда, в замке не было хлеба и вина, но, как говорится, на нет и суда нет.
Чэрри посадили на цепь далеко от ворот, а вот о Подарке никто и не вспомнил. Он, правда, еще и не имел случая проявить свой дурной нрав.
Самой большой своей удачей Джоанна считала то, что на прошлой неделе кузнецы починили мост, так что для прибывших не составило никакого труда проникнуть в замок.
Однако племянница Джона Гауэра, которая в течение всего дня так удачно укрывалась от бесчинствующих вилланов, совершенно неожиданно и нечаянно пострадала у самого въезда в замок Тиз, где ей так радушно было предложено гостеприимство.
Не успел Лионель провести ее коня в ворота, как с груды камней прямо ей на грудь кинулось что-то огненного цвета. Леди могла бы поклясться, что это была не собака.
Существо это визжало, как поросенок, охало, как женщина, и, сброшенное вниз, делало огромные прыжки, каждый раз пытаясь ухватить даму за платье или за руку. Наконец, вцепившись зубами в ее шляпу, оно упало на землю, оторвав больше половины лент и соломы.
Покончив с госпожой Гауэр, оно обратило внимание на сэра Саймона Бёрли и первым делом вцепилось зубами в его сапог. Отброшенное на несколько ярдов в угол двора, оно визжало до тех пор, пока не появилась огромная рыжая овчарка с обрывком цепи на шее.
После этого дама закрыла глаза и склонилась на руки подхватившего ее Лионеля. Последнее, что она заметила, был разъяренный рыцарь Бёрли, вытаскивающий из ножен меч. В воздухе летали клочья шерсти, обрывок цепи и два рыжих комка, попеременно бросавшихся на грудь рыцаря.
Когда госпожа Гауэр пришла в себя, она увидела молодую особу, бесстрашно ринувшуюся в самую свалку и оттянувшую за задние ноги овчарку от сэра Бёрли.
После этого та же особа, схватив огненный комок поменьше, все-таки оказавшийся собакой, с размаху швырнула его в открытую дверь сарая и немедленно задвинула засовы.
Несмотря на волнение и опасность, которой она несомненно подвергалась, особа нашла в себе силы и вежливость приветливо улыбнуться гостье.
Тогда госпожа Гауэр, в свою очередь, сочла своим долгом сказать хозяину замка:
— Ах, какая у вас хорошенькая и храбрая служанка, сэр Саймон! Я хотела бы попросить у нее воды напиться, так как чувствую, что иначе я через минуту снова потеряю сознание!
Лионель испуганно посмотрел на господина. Однако сэр Саймон спокойно соскочил с лошади и снял гостью с седла.
— Вы ошибаетесь, дорогая дама, — возразил он. — Женщина, которая, на ваш взгляд, проявила такую храбрость, не служанка, а супруга моя — леди Беатриса Джоанна Бёрли… Джоанна, вы можете поздороваться с госпожой Агнессой Гауэр из поместья Гауэр в Кенте.
Саймон Бёрли был очень весел за столом; он смеялся тому, что нет хлеба и вина, и подшучивал над своей супругой, руки которой были покрыты кровоподтеками и шрамами от собачьих укусов.
Но госпожа Агнесса Гауэр смеялась через силу. Ей не нравился ни замок Тиз, ни его обитатели. Меньше всего ей мог нравиться дом, где собаки не узнают хозяина. Во время беседы она убедилась в том, о чем раньше могла только догадываться: щенку было два с половиной месяца, а овчарке на троицу минет два года, однако они бросались на своего хозяина, как на чужого, а так как у собак очень хорошая память, это означало, что сэр Бёрли не появлялся в своем замке около двух лет.
Госпоже Агнессе не нравились старые слуги, скорее похожие на выходцев из могилы; ей не нравилась леди Бёрли, которая совсем не умела поддерживать беседу, и, как это ни странно, ей уже не нравился даже сам знаменный рыцарь Бёрли.
«Может быть, мне это все мерещится, — думала гостья, — но рыцарь, по-моему, тоже улыбается через силу. Ему больше сейчас подошло бы выругаться и ударить о стол кулаком».
Отведенная в солярий, она еще долго лежала в темноте, прислушиваясь к звукам, доносившимся из холла, но так как все было спокойно, она, посмеявшись своим страхам, повернулась на бок и вскоре громко захрапела, что уже совсем не подходило для такой нежной дамы.
Несмотря на то что племянница Джона Гауэра не отличалась особой проницательностью и несмотря на то что она не слышала крупного разговора в холле, предчувствия все-таки ее не обманули.
Как только гостья отправилась спать, сэр Бёрли поднялся со скамьи и большими шагами начал расхаживать по холлу.
Он видел, что потолок протекает и скоро начнет валиться на голову, что плиты пола разъезжаются под ногами, что на жене его платье с продранным локтем, что руки ее огрубели, как у мужички, но все это поднимало в нем только глухое чувство раздражения.
— Вы отлично могли бы, если не ради меня, то ради гостьи, надеть сегодня другое платье, — сказал он. — А если не ради нее, то хотя бы потому, что сегодня большой праздник.
Джоанна промолчала. Рукав, конечно, следовало зашить, но он лопнул в самый последний момент, когда она вбивала гвоздь над дверью. Другого платья не было.
— Почему здесь такая грязь? — сказал сэр Бёрли, отбрасывая ногой ветку, которую сам только что кинул на пол. — Не понимаю, чем заняты оба старика?
Не подумав, Джоанна ответила то, что вертелось у нее на языке весь вечер:
— Когда вы женились на мне, вами руководило рыцарское чувство, но я боюсь, что вы уже раскаиваетесь в своем поступке.
— Да, — сказал рыцарь зло, — я горько раскаиваюсь!
— Это дело поправимое, — заметила его супруга тихо.
Рыцарь продолжал молча шагать по холлу.
— Вы отослали уже кузнеца к сэру Ральфу Броунингу, как я просил в своем письме? — спросил он вдруг, останавливаясь перед камином. Он вспомнил о слуге, потому что красивая каминная решетка была делом рук Тома Бэкстона.
Джоанна промолчала. До праздника тела Христова оставалось полмесяца. Полмесяца и один день сэр Саймон не должен был бы знать правды. Но она не привыкла лгать.
— Нет, сэр, — сказала она, глядя в огонь. — Еще до получения вашего письма я его отпустила к серебрянику в Гревзенд.
— Так, — промолвил он, не выказывая неудовольствия. — Сколько вам заплатил мастер? Он дал, конечно, больше, чем я получил от сэра Броунинга, которому нам придется возвратить всю сумму сполна.
Джоанна подняла глаза от огня.
— Том Бэкстон — фригольдер, — возразила она спокойно. — Как я могла бы получить за него деньги?
— С каких это пор вы стали так разбираться в законах? — сказал сэр Саймон сдержанно. — Могли или не могли, но не даром же вы его отдали мастеру?.. Мы живем в Эссексе, Бэкстон — мой серв, и я его могу продать, как лошадь или корову!
Джоанна почувствовала, что воротник ей сжимает горло.
— Может быть, он серв, — сказала она, — но он сын вашей кормилицы, ваш молочный брат, сэр!
— Мне нужны деньги! — продолжал сэр Саймон. — Том Бэкстон либо откупился сам, либо вы получили за него деньги от хозяина. Видите, я говорю совершенно спокойно, хотя я никогда не позволял вмешиваться в свои дела.
— Да, но денег у меня нет, — призналась Джоанна тихо.
— У вашего дядюшки, сэра Гью Друрикома, тоже никогда не было денег. А однако после его смерти остались сундуки, полные золота и серебра.
— Об этом вам лучше было бы не вспоминать, — сказала Джоанна, морща нос. — Что это за Мария Боссом, для которой вы купили дом в Лондоне?
Рыцарь круто повернулся к ней. Сидя здесь, в Эссексе, эта маленькая ханжа все-таки узнавала то, что делается в Лондоне!
Он, прищурясь, осмотрел ее с головы до ног:
— У вас еще, конечно, осталось золото, и серебро, и камни. Вы постоянно якшаетесь с купцами и возите им шерсть. Зачем вы пытаетесь меня уверить, что в замке нет денег? Мне противно слушать вашу ложь, хотя я все это должен был предвидеть, беря себе в жены племянницу скряги Гью Друрикома!
— Боже мой, — сказала Джоанна, — разве я когда-нибудь проявляла по отношению к вам скупость?
— Да! — И рыцарь ударил кулаком по столу. — И мне это надоело! Дайте мне все, что вы за Бэкстона получили, или я немедленно отправляюсь за ним в Гревзенд!
— Вы королевский рыцарь, сэр Саймон Бёрли. Вы не станете унижать свою жену перед купцами и ремесленниками!
Как иначе могла помочь Джоанна бедному Тому Бэкстону!
Саймон Бёрли, бледный от бешенства, подошел к ней вплотную:
— Дайте немедля деньги!.. Хорошо, тогда поклянитесь, что в замке больше нет ни фартинга!
Джоанна подняла было руку, но снова опустила ее. Она вспомнила о золоте, которое Аллан возил в Норземтон.
— Ага! Вот как?.. — крикнул сэр Саймон, опрокидывая скамью. — Если тебя в монастыре научили так хорошо лгать, так имей же смелость призывать бога себе в свидетели!
«Аллан ни за что не отдаст этих денег, — думала Джоанна. — Он их бережет для другого. Видно, много пришлось старику передумать, перед тем как прийти к такому решению».
«Ваших денег у меня осталось десять монеток, и вот я добавляю свои два золотых, — сказал Аллан. — Этими деньгами вам придется заплатить архиепископу, чтобы он похлопотал о разводе…»
— Я никогда не требовала от вас никаких клятв, — произнесла Джоанна спокойно, только руки ее дрожали. — И вы тоже не должны заставлять меня клясться.
— Мне все это надоело! — вдруг заревел сэр Саймон, бросая на пол кружку и блюдо.
Хорошо, что его гостья видела уже седьмой сон, иначе она перепугалась бы до смерти.
— Мне все это надоело! — Саймон Бёрли перевернул ногой стол. — И ваша мужицкая скупость, и ваша мужицкая хитрость. Не хватало еще, чтобы вы требовали от меня каких-нибудь клятв! Довольно с вас и одной!
Джоанна вдруг ясно увидела монастырскую келью, рыцаря и мертвую желтую птичку. Она закрыла глаза. Если бы не этот человек, она уже четыре года была бы монахиней.
— Сэр Саймон, — начала она волнуясь, — что бы вы ни говорили сейчас, я всегда буду помнить ту ночь и все, что вы сделали для меня!
Рыцаря трясло как в лихорадке.
— Вы правы, я слишком много сделал для вас. Я покинул ради вас самую нежную и самую красивую девушку; лучше ее не найдешь во всех восточных графствах… Но нет, не ради тебя, лицемерная скряга, а ради твоих денег! Ради твоего богатого наследства, которое все равно разлетелось ко всем чертям!
Джоанна смотрела на него, не опуская глаз. В ухе у него уже не болтается сережка с синим камнем. А с мизинца исчезло уже даже то последнее колечко. Золото, серебро и камни точно тают в руках этого человека. И все-таки она чувствовала к нему благодарность и жалость.
— Вам не удастся очернить себя в моих глазах, — сказала она мягко. — О моем богатом наследстве вам стало известно только в самый разгар нашей свадьбы.
— А ну-ка, посчитайте, когда умер мастер Тристан и когда вскрыто было завещание… Ну, раз! Вы даете мне деньги?
Джоанна молчала.
— Два! Даете?.. Три! Даете?.. Лионель, — крикнул он, открывая дверь в сени, — немедленно седлай лошадей, мы едем в Гревзенд!
— Подождите, — сказала Джоанна поднимаясь. — Сначала повторите мне еще раз о завещании.
Сэр Саймон остановился в дверях:
— Завещание было вскрыто двадцать девятого сентября в Уовервилле. Тогда же я узнал, что вы стали богатой наследницей. Мы выпили бочонок вина в ту ночь — я, стряпчий, отец Роланд и ваш дядюшка. Сэра Гью с горя тогда же хватил удар. Из Уовервилля я приехал в монастырь. Свадьба наша была отпразднована второго октября, если вы помните.
Джоанна что-то пробормотала.
Она опустилась на скамью. Руки свисали по бокам, как плети.
«А все-таки она очень красива, — решил сэр Саймон. — Куда этой цесарочке до нее! Пусть та наденет двадцать модных платьев, но ей не сравняться с этой маленькой кентской леди!»
— Подойдите! — сказала Джоанна хрипло.
— Что? — переспросил он и, пройдя через весь холл, остановился у ее скамьи. Он смеялся от радости, что довел ее до такого состояния.
И тогда Джоанна, размахнувшись, ударила его изо всех сил кулаком по лицу.
Уезжая с господином, паж Лионель не позаботился о том, чтобы оставить немного овса для лошади приезжей дамы. Лошадка стояла в конюшне и жалобно ржала. Старый Аллан, объевшись вчера мяса, заболел. Он лежал в кладовой, корчась от боли. Джоанна уже два раза сегодня нагревала кирпичи и прикладывала ему к животу.
Мэтью отправился снова за кузнецами, так как мост опустили, но опять поднять его было уже невозможно.
Джоанна отворила дверь в конюшню. Лошадка уткнулась ей в ладонь мохнатой мордой.
— Сейчас, сейчас, — сказала Джоанна. — Мне придется тебя попасти немного.
Она вывела лошадку из замка и привязала в кустах. Сама она села в траву у дороги и заплакала.
Гостья ее еще спала. Как только она уедет, Джоанна немедленно отправится в Фоббинг к Джеку.
Аллан прав: Саймон Бёрли — это жадный и наглый волк. Но уж она-то зато совсем не овечка!
Ей было жаль этих четырех лет, ушедших на уплату долгов ее бывшего мужа. Бывшего, потому что со вчерашнего дня она не считала себя его женой.
Из-за кустов Джоанна видела, как быстро пробежал мимо нее Мэтью, но ей не хотелось его окликать.
Потом к ней подошел нищий Тум. В хорошие времена он кормился на кухне замка Тиз.
— Тум, — сказала Джоанна печально, — ты, видно, почуял запах баранины? Но ее съели вчера всю до крошки…
— О нет, леди, — ответил старик, — я совсем за другим делом иду в замок.
Джоанна удивленно посмотрела на него. Тум был не такой, как всегда. Свою выгоревшую войлочную шляпу он сегодня даже украсил венком из ромашек.
— Если вы подниметесь на башню Тиз, миледи, — сказал он, — вы увидите много любопытного.
Джоанна вскочила на ноги. Ведя в поводу лошадку, она пошла вслед за стариком.
На середине моста Тум вдруг обернулся и упал ей в ноги. Он сделал это так неосторожно, что она чуть было не свалилась в воду.
— Леди! — бормотал он, целуя ее ноги и платье. — Леди, может быть, все это будет вам не по нраву, но, леди, леди, вы слишком добры и великодушны, чтобы рассердиться на меня за мою радость!
Не отвечая, Джоанна шла вперед. Тума трудно было понимать, бедняга иной раз заговаривался.
У ворот ее дожидался взволнованный Мэтью.
— Леди Джоанна, — крикнул он, — кузнецов нет! Но нужно во что бы то ни стало сейчас же поднять мост. Надо забить наглухо ворота! Во всем графстве взбунтовались мужики!
Джоанна устало пожала плечами. Она знала уже обо всем этом от гостьи.
— Их усмирят, — сказала она. — Шериф уже отправился в Лондон.
— Шериф уже отправился на тот свет, миледи! — крикнул Мэтью.
Джоанна посмотрела на Тума. Тот смеялся во весь свой беззубый рот. По его темному лицу быстро бежали слезы.
— Они идут из Кэррингэма, из Сэмфорда, из Фоббинга…
— Из Фоббинга? — закричала Джоанна.
— Они не боятся ни клятв, ни угроз! Они разграбили дом финансового чиновника Джоана Юэла, а его самого подняли на копья.
— Да-да, — бормотал Тум, — это верно! Христом-богом уверяю вас, это в точности так, как он говорит! Они идут, как туча или как буря, а навстречу им из каждой деревни выходят сотни в полном порядке, с оружием в руках.
— Господи! Где же они взяли оружие? — спросила Джоанна удивленно.
— Бог их вооружил, миледи! — закричал нищий, размахивая костылем. Они идут пешие, с палками и с серпами и обращают в бегство закованных в железо рыцарей. Их ведет Томас Гаукер, Джон Фокс-Беспалый, Уот Тайлер, Джон Стэкпул и Джек Строу из Кента! Они сожгли дотла дом эссекского шерифа в Когесхолле, и палкой выбили у него из рук меч, и палкой же размозжили ему голову!
Тут раздался страшный вопль: это вышедшая на шум голосов гостья услышала конец фразы Тума и без чувств упала на каменные плиты.
— Я хочу вас попросить, миледи, подняться на башню, — сказал Тум. — Вы своими глазами убедитесь, что все это правда.
— Умой лицо даме водой и дай ей напиться, — приказала Джоанна Мэтью, а сама побежала к лестнице.
Она поднялась по крутым ступенькам, с трудом ступая дрожащими ногами. За ней, сильно стуча костылем, шел Тум. Теплый ветер ударил ей в грудь. Держась за стену, она ступила на шаткую черепицу. Ветер пузырем вздувал ей юбки и толкал книзу.
Тум, защищая глаза от солнца, поворачивался на все четыре стороны.
— Конец дворянам! — размахивая костылем, закричал он. — Миледи, цветочек мой! Посмотрите, вы видите: пришел конец дворянам!
— Почему — конец? — пробормотала она в недоумении. — Откуда, ты говоришь, конец, старик?
— Отсюда конец, — кричал он, ударяя костылем в крышу, — и оттуда конец! Отовсюду конец!
Он вертелся волчком на одной ноге, тыча пальцем в разные стороны.
И каждый раз, когда Джоанна взглядывала по направлению его пальца, она сжимала руки и смеялась.
С вышки замка Тиз видно было шесть дорог, и над каждой дорогой сейчас дымилась пыль, и по каждой дороге тучей двигались люди.
И тогда, не удерживая слез, Джоанна склонилась на грудь старого нищего Тума. Она обняла его за грязную морщинистую шею и долго плакала от радости:
— Всю жизнь ты будешь жить у меня в тепле и покое за то, что ты принес мне такую добрую весть!
За несколько дней до того, как Саймон Бёрли повстречал на проезжей дороге госпожу Агнессу Гауэр, Джек дотащился наконец до Фоббинга.
Он очень натрудил больную ногу и перед тем, как войти в деревушку, долго отдыхал у околицы.
В Фоббинге Джек застал много перемен.
Напрасно Джоанну беспокоила мысль о второй дочке рыбака. Так и не дождавшись Джека, Мэри-Джен на праздник введения во храм вышла замуж за Джона Джонкинса, соседского голубоглазого парня.
Молодые сложили себе домик из плитняка, а верх присыпали землей и глиной.
Как только стаял снег, Мэри-Джен посадила у себя на крыше вербену, ночную красавицу и резеду. Госпожа Элен рассказала ей, что в городе почти в каждом доме и богатые и бедные женщины ухаживают за цветами. Мэри-Джен устроила свой садик на крыше, потому что внизу его обязательно объели бы козы.
В доме Типотов Джека встретили с распростертыми объятиями.
У матушки Эмми были свои соображения насчет парня, но уже было поздно их высказывать.
Старый Эндрью приветствовал его, как сына, а госпожа Элен и Мэри-Джен — те обе, ничего не говоря, попросту кинулись ему на шею. Бедному Джону Джонкинсу, для того чтобы поздороваться с Джеком, пришлось довольно долго дожидаться своей очереди.
— Ты хоть и шатаешься бог знает где, — сказал старый Типот весело, но я внес за тебя хлебнику три грота, и сейчас старшина выдаст тебе свидетельство, какое надо. Довольно уже тебе, как волку, скитаться по лесам!
Женщины промыли и перевязали Джеку рану и накормили его чем бог послал, только надо сказать, что в этом году бог послал очень мало.
Наговорившись вдоволь с друзьями, Джек отправился со стариком на берег.
— Ты сам увидишь, что у нас творится, — сказал дядюшка Эндрью многозначительно.
Джек замедлил шаг, проходя мимо лодок. Каждое название много говорило его сердцу.
Вот здесь он плакал за утесом, а тут они встретились с Уотом Тайлером. Подле этой лодки они поменялись крестами.
— Где же большой баркас, дядюшка Типот? — спросил он с беспокойством, не видя «Авессалома».
— А сколько, по-твоему, мне пришлось заплатить хлебнику? — сказал старик с сердцем. — Четыре шиллинга за одну нашу семью да один за тебя! За пять шиллингов можно продать и дом и все рыбачье снаряжение, а не то что одну старую лодку!.. Джонкинс, видать, крепко любит нашу егозу, а вот женился на ней небось только после того, как я заплатил за нее три грота налогу! Пройдись-ка по берегу, малый, да загляни под навес: ты убедишься, как кругом пусто. Гребс отдал свой новый баркас с двумя запасными парусами. Хорошо, что хлебник все-таки свой человек и нам не пришлось вносить за бедняков, которые прибились сюда еще с прошлого лета! Вот у них так уж действительно нет ни кола ни двора!
Джек промолчал. По дороге сюда он обогнал сборщиков и солдат. Но незачем понапрасну раньше времени тревожить старика; может быть, сборщики направлялись не в Фоббинг.
— А вот в некоторых графствах наново стали переписывать народ для налога, — заметил он на всякий случай.
— Пускай переписывают хоть десять раз, — отвечал дядюшка Типот, — лишь бы мы знали, что заплатили все сполна. Да, пять шиллингов — это немало! Ты, вероятно, никогда и не видел разом таких денег.
Расставшись с лесовиками и Тайлером, Джек и не думал, что ему придется, и даже очень скоро, встретиться с ними снова.
Все произошло в среду, 29 мая.
Во вторник с утра в Фоббинг наехало столько народу, точно это был большой портовый город, а не жалкий рыбачий поселок. Прибыл сам комиссар, сэр Томас Бэмптон, а с ним четверо писцов, сотские и стражники.
Дело было в том, что в Фоббинге, как и во всем Эссексе, были неправильно составлены податные списки.
Наиболее зажиточным рыбакам Фоббинга во главе с хлебником Томасом было велено немедленно явиться в Брентвуд и дать отчет в своих ошибках.
Для исправления списков на месте сэр Томас оставил своего собственного счетчика, который с писцом и стражниками расположился у дома Типотов.
Тот по четыре человека вызывал к себе рыбаков, но они приходили со своими женами, детьми, а для удостоверения правильности своих показаний прихватывали с собой и соседей. Над поселком стоял шум и крик, как в большом городе в базарный день.
Джек, по правде говоря, очень боялся за себя. Если счетчик дознается, что он родом не из этих мест и даже не из этого графства, его немедленно забьют в колодки, как бродягу.
Однако оказалось, что счетчик придрался совсем к другому.
…Была обеденная пора. Элен Типот принесла горшок похлебки, но не успела она поставить его на стол, как все услышали громкий крик.
Эмми Типот тотчас же узнала голос своей младшей дочери и выскочила на улицу. Вслед за ней поспешили Джек, старый Эндрью и Элен, так и не выпускавшая котелка из рук.
Все увидели молоденькую Мэри-Джен. Двое стражников крепко держали ее за руки и, надо думать, делали это не без оснований, потому что третий, ругаясь, вытирал лицо, исцарапанное в кровь.
— Отец! — закричала Мэри-Джен, увидев старого рыбака. — Джек! Элен! Они забирают в тюрьму Джона! Они нарочно затоптали мой садик! Они говорят, что мужикам не подобает нюхать цветы!
Джек хотел немедля кинуться в свалку, но госпожа Элен с силой оттолкнула его в сторону.
— Ты с ума сошел! — шепнула она, а сама отправилась на выручку.
Она говорила так спокойно и так разумно, что сразу выяснила, в чем дело. Счетчик велел стражникам арестовать Джона Джонкинса за то, что Джон якобы не внес за жену причитающиеся с нее три грота.
Это была ошибка. Когда собирали деньги, Мэри-Джен еще не была замужем, и за нее налог был уплачен еще в отцовском доме. Вот вернется хлебник Томас — все можно будет проверить по спискам.
Госпожа Элен объясняла так вразумительно, точно вычитывала свои слова из книги.
— Уж очень складно ты говоришь! — сказал вдруг счетчик, обхватывая ее за талию. — Но тебе ничего не поможет. Если ты не хочешь отпустить в тюрьму своего зятя, мы согласны взять тебя в заложники. Я сам не откажусь отвезти в тюрьму такую красотку!.. Это ты, как видно, думаешь угостить нас своей похлебкой? — добавил он, указывая на котелок, который женщина все еще держала в руках.
Тем временем стражники уже вязали ни в чем не повинного Джона Джонкинса.
— Да, ты получишь эту похлебку, но только вместе с посудой! — закричала тогда Элен что было сил и швырнула горшок в голову счетчика.
Было просто удивительно, что он остался жив после всего этого!
Тотчас же на шум выскочили рыбаки — кто с веслом, кто с багром, топором или острогой.
Счетчик и стражники убежали, оставив на берегу недовязанного Джона Джонкинса.
Вскоре после полудня вернулся из Брентвуда хлебник Томас.
— Нет, там еще ничего не знают о счетчике, но все равно дело плохо! Господам недостаточно того, что они получили, они едут сюда собирать новый налог. В Фоббинг пригонят солдат, а с ними прибудет судья из Лондона! Либо мы должны будем немедленно же заплатить за девятнадцать человек бедняков, не указанных в списке, либо ребят тотчас же забьют в колодки!
Они все стояли тут же рядом, эти девятнадцать человек, — все парни, как на подбор, беглые матросы королевского флота.
— Если бы меня поддержали, я дал бы им отпор! — добавил хлебник, оглядываясь по сторонам.
— Мы поддержим тебя, Томас! — закричали матросы и рыбаки. — Нет сил больше терпеть от королевских чиновников!
— А где Соломинка? — кричали другие. — Соломинка, а что же этот твой парень с камнями?! Где же Соломинка? Или он только и умеет, что сочинять песни?
Но Джек вынырнул уже из-за дома, держа в руках свой большой, красивый лук.
Он так сильно натянул тетиву, что все четыре пальца его посинели, а стрела высоко взвилась в воздух. Потревоженный лук потом еще долго гудел в его руках.
Вот эту-то стрелу и нашли на дороге передовые из отряда Роберта Белнэпа, ехавшего творить суд и расправу над бунтовщиками.
В Лондоне уже в середине мая стало известно, что вторичная перепись населения в Эссексе проходит с трудом. А в селении Фоббинг, близ Брентвуда, уполномоченные, сдавшие налог, заявили комиссару, сэру Томасу Бэмптону, что они собрали всё, что могли, и больше господа не получат ни фартинга.
Главный судья суда Общих Тяжб был готов к тому, что ему придется выехать в Эссекс. Удивительно, до чего мужики бессмысленно действуют! И в семьдесят шестом году, и в семьдесят седьмом, и в семьдесят девятом они тоже пытались противостоять королевским чиновникам. В каждом селе всегда находятся зачинщики, готовые мутить народ. Однако достаточно их захватить и поступить с ними построже, как остальные становятся тише воды и ниже травы.
Никто не считал волнения среди мужиков делом серьезным. И если сэр Роберт Белнэп поторопился сейчас выехать в Брентвуд, то только из чувства личной приязни к Ричарду Гелзу, магистру ордена госпитальеров[86] и королевскому казначею.
Несмотря на предупреждения друзей, Гелз через подставных лиц снова взял на откуп королевский налог совместно с Джоном Лэгом и лордом Лэтимером. Если мужики будут долго артачиться, эти трое людей, вместо того чтобы заработать на сделке порядочный куш, пожалуй, еще могут потерять свои собственные деньги!
Прибыв в Брентвуд и посовещавшись с комиссаром, сэр Роберт Белнэп выяснил новые обстоятельства событий в Фоббинге.
Потерявшие совесть мужики, вместо того чтобы помогать королевским чиновникам в их действиях, избили королевского счетчика и обратили в бегство стражников.
Мало того, они послали в соседние села — Кэррингэм и Сэмфорд — наказ, чтобы и там мужики поступали так же.
Роберт Белнэп распорядился вызвать в Брентвуд из Фоббинга сотских и старшин к двенадцати часам дня 30 мая, а также под стражей доставить главных буянов, имена которых были переписаны самим пострадавшим счетчиком Гэлом Пристли.
Разглядывая из окна огромного холла собравшихся во дворе мужиков, сэр Роберт Белнэп в гневе покачивал головой.
Сопровождать арестованных должны были бы стражники, находящиеся на службе у Фоббингской сотни, а эти олухи-рыбаки сами вооружились луками и дубинками и в таком зазорном виде явились во двор к шерифу. И у всех у них такие разбойничьи лица, что даже вблизи трудно различить, кто из них арестант, а кто конвойный.
«Раз, два, три, четыре, — считал сэр Роберт. — Четверо из уполномоченных явились с луками. Хорошо, но почему же тогда вон у того высокого (а он уже несомненно арестант) тоже подозрительно оттопыривается одежда? Да и незачем им всем так оживленно переговариваться между собой!»
Сэр Роберт Белнэп вспомнил стрелу, найденную на дороге.
Тогда он посмеялся над замечанием своего писца.
— Если верить бабьим приметам, то нам следует вернуться в Лондон, сэр, — сказал клерк, — ибо туда указывает острие стрелы!
Судья не верил бабьим приметам. Но он уже не смеялся. В гневе сжав кулаки, он расхаживал по холлу.
Если человек не подобрал своей стрелы, оброненной на дороге, это означало, что у него имеются еще другие — про запас.
Открыв двери в сени, сэр Роберт Белнэп распорядился вызвать брентвудских скупщиков рыбы и старшин рыбников.
Он полагал их нарядить присяжными для следствия и суда над мятежными мужиками. Они постоянно имели дела с Фоббингом и знали тамошних людей как свои пять пальцев.
Джек Строу тоже был одним из числа тех самых вилланов, что подняли руку на королевского чиновника, но старшина не получил приказа доставить его в Брентвуд.
Это случилось, возможно, потому, что счетчик мог не знать Джека по имени, а может быть, он пропустил его по оплошности.
Однако Джек сам тотчас же вслед за фоббингцами отправился в Брентвуд, а с ним — еще сорок три человека.
Они шли, уже нисколько не таясь и не пряча под одеждой ни луков, ни дубинок.
Когда отряд проходил мимо Сэмфордской рощи, ему навстречу с пригорка, громко крича, размахивая серпами и палками и пудами обваливая красную глину, сбежали вниз кэррингэмцы и сэмфордцы.
Дальше в полном порядке на дорогу вышли Литльфильдская и Кольриджская сотни. Если с соседними деревнями фоббингские ребята могли еще как-нибудь сговориться, то уже людей из этих сел они раньше не видели даже в глаза.
И, однако, по всему пути, вплоть до самого Брентвуда, мужики поднимались, как по сигналу.
«В этом нет ничего удивительного, — думал Джек, шагая впереди своих людей. — Народ полон ненависти и отчаяния. А если железо раскалено добела, то, в каком бы ты месте ни прикоснулся к нему деревянной палкой, всюду вспыхнет огонь!»
Из всех членов комиссии, добивавшихся строгой расправы над негодными мужиками из Фоббинга, в живых остался только сам судья — сэр Роберт Белнэп.
Вначале вилланы в количестве нескольких сот человек окружили дом, где он укрывался, и заставили его поклясться на евангелии, что он никогда больше не станет заниматься неправедными делами.
Судить мужиков за то, что они отказываются дважды вносить один и тот же налог, может только человек, желающий зла своему королю и своему королевству.
Сэр Роберт должен был еще им пообещать в дальнейшем быть их честным советчиком во всех их мужицких делах.
Они задумали, уничтожив сперва всех врагов королевства, установить в стране порядок и твердый мир и избрать молодому королю новых советчиков. Те люди, что окружают его сейчас, опаснее диких кабанов и волков.
Сэр Роберт Белнэп дал требуемую клятву, но и не подумал ее держаться, а той же ночью тайно ускакал в Лондон.
Зато из остальных членов комиссии — судей, писцов и присяжных — мужики никого не оставили в живых.
Начиная с 31 мая и до 8 июня мужики шли, почти не останавливаясь. Можно сказать, что вот здесь, в Амфордском лесу, был сделан первый настоящий привал.
Джек в изнеможении повалился на землю. Ему нужно было еще столковаться с Эйбелем Кэром из Кента о том, кого бы послать навстречу Уоту Тайлеру с его лесовиками, но сейчас он не смог бы вымолвить ни слова.
Джек отлично слышал шаги Кэра и чувствовал на себе его взгляд и все-таки не открыл глаз.
Эйбель постоял подле него несколько минут, а потом пошел прочь, ступая тихо, как женщина. Таким утомленным повстанцы своего Соломинку еще никогда не видели.
Но, пожалуй, это была не усталость. Джек проделал путь не больше других, а тяжелые сундуки с пергаментами вытаскивали даже такие старики, как Биль Перкинс и Джон Тендер. Вот нога, правда, плохо заживала, но не в этом было дело. Дело не в ноге и не в усталости — Джеку сейчас необходимо подумать обо всем на свободе. Время от времени ему нужно было оставаться наедине с самим собой.
Он лег лицом в траву. Она так же пропахла дымом и гарью, как и его руки, и одежда, и волосы. Если глянуть вдоль дороги, над ней заметно стоит низкий синий дымок. А с высокого сторожевого вяза даже днем можно разглядеть зарево над Стэдфордским и Когесхольским аббатствами. Еще дальше, как свеча, пылал Крессинг.
Мужики разгромили это великолепное поместье, не пожалев ни прекрасных сукон, ни парчи, ни кружев, ни других драгоценностей и украшений магистра госпитальеров.[87]
Они бросали в огонь тонкой резьбы шкатулки, сделанные чужеземными мастерами из слоновой кости. Вслед за ними летели меха, плащи, кружева, шитые золотом платья.
И ничего из этих вещей они не брали себе, точно это было имущество зачумленного и они боялись распространить заразу.
Натолкнувшись на бочки с кларетом и мальвазией, мужики, конечно, не отказались испробовать господского вина, но не этого они искали в подвалах.
Наверх были выброшены сундуки со свитками пергаментов. Каждая буква этих документов утверждала беззаконие, каждая огромная печать закрепляла насилие и рабство.
Джек вспомнил, как горел custumal — писцовая книга магистра, в которой были записаны оброки и повинности его держателей — вилланов. Как ни сладко пели господа о том, что к старым обычаям уже нет возврата, однако, когда им нужно было, они возвращались к этим обычаям! Поэтому-то и книгу повинностей магистр держал запертой за семью железными замками.
А как ей не хотелось гореть! Пергамент, словно человек, корчился в огне; расплавленный воск печатей злобно шипел; свитки, как живые, приподнимались над костром, вставали дыбом, и мужики с криком заталкивали их палками обратно.
Это все было правильно. Так оно и должно было случиться.
Господа отлично умели разговаривать на французском языке, на нем же составляли письма и документы, а в церквах слушали латинские проповеди, в которых мужики не разбирали ни слова. Они мало интересовались мужицкими поговорками и пословицами. А между тем некоторые из них господам не мешало бы знать!
«Не сгибай чрезмерно кочерги, потому что, разогнувшись, она тебя же хлопнет по лбу», «Не руби сук, на котором сидишь», «Не бросай грязи в колодец, который дает тебе воду», «Не разводи под собою огня», — и много еще других пословиц следовало бы знать господам.
А они в течение сотен лет бросали грязь в колодцы, откуда сами черпали воду, без устали рубили сук, на котором сидели, а что касается кочерги, то они ее перегнули до отказа, и, разогнувшись, она ударила по ним же, и притом с такой силой, что они не скоро придут в себя.
Теперь господа в ужасе бегут перед мужицкими полчищами кто куда — кто в Лондон, кто в северные графства, но их всюду достанет рука правосудия.
Все правильно! Нужно убивать всех сеньоров, архиепископов, епископов, приоров и богатых приходских священников! Нужно уничтожать пергаменты и податные книги, а заодно и тех людей, которые их составляют!
Нужно поскорее добраться до короля и потребовать смерти Саймона Сэдбери, Ричарда Гелза, лорда Лэтимера, купца Лайонса и других врагов королевства.
Но за это придется взяться не одним только эссексцам. Необходимо, чтобы вся Англия поднялась, как один человек.
Джек повернулся на бок и взглянул на дорогу. Мимо проходили все новые и новые отряды. Многие сотни несли перед собой свои старые, рваные сотские знамена. А некоторые уже изготовили себе новые.
«За короля Ричарда и общины!» — было вышито на них разноцветными шелками.
Это был первый случай, что грамота пришла на помощь простому мужику. И это был первый случай, когда бархат и шелка послужили ему на пользу.
«Пусть будут благословенны женщины, которые искололи себе пальцы, вышивая эти святые слова!»
— Эйбель, — сказал Джек, увидев Кэра, — ты сегодня же должен перебраться через Темзу в Кент, а мы будем продвигаться дальше по этой дороге. Уот Тайлер бродит где-то в этих местах со своими ребятами. Если бы лес не был так сильно потревожен, я мог бы тебе точно сказать, где он сейчас находится.
Этой же ночью они сошлись с Уотом Тайлером. Дэртфордец привел с собой около четырехсот человек. Вслед за ним двигался Джон Фокс с тремя десятками отборных лучников.
А утром пришли вести из Кента, Сэффолька, Норфолька и Гердфордшира.
Мужики бросали дома, жен и детей, оставляли невыпряженных быков на полях — и все это было правильно, потому что все они шли за одно общее дело.
В Кенте поднялись не одни только мужики — с ними шли ученики и подмастерья. Один город Гревзенд выслал свыше трехсот человек.
Когда Уот Тайлер выехал на пригорок на гнедой лошади Джона Фокса, несколько тысяч человек закричали ему приветствие, и это было как гром, грянувший с июньского неба.
Тут же было решено отрядить для него знаменосца, который бы сопровождал его всюду в пути.
Дэртфордец объезжал ряды повстанцев, и когда некоторые из людей, стыдясь своих грязных ног или разорванной одежды, отступали назад, он тотчас же подмечал это своими зоркими серыми глазами.
— Эй-эй, куда, паренек? — кричал он. — Мы сейчас делаем черную работу, не надевать же нам воскресного платья! Нам необходимо сейчас прополоть наш огород и вырвать долой конский щавель, белену и чертополох, заглушающие наши всходы… Правильно ли я говорю, ребята?
И все снова кричали от радости, бросали в воздух шапки и поднимали над головами вилы, луки и косы — кто что имел.
А бедняки, которые всю жизнь считали себя хуже последнего скота, уже не стыдясь, выходили вперед и, обтерев губы, целовались со своим вождем. И для каждого он находил приветствие и ободряющее слово.
Однако Джека поразило другое.
Поговорив с людьми из местностей близ Лина, Портсмута и Бристоля, Уот в задумчивости отъехал в сторону.
Потом, подняв руку, он дал знак, что хочет говорить со всеми, но за шумом никто ничего не мог услышать.
Тогда молодой паренек, выбранный ему в знаменосцы, сам, как видно, из пастухов, протрубил в свой рожок, и все повернулись в одну сторону.
— Братья! — крикнул Уот Тайлер. — Если здесь есть люди из мест близ Лина, Портсмута или Бристоля, пусть они все немедленно отойдут в сторону!
В толпе началась суматоха, но он терпеливо ждал, пока все исполнят его приказание.
Наконец народ в порядке расположился полукругом: сэррийцы — с сэррийцами, эссексцы — с эссексцами, гердфордширцы — с гердфордширцами…
По правую руку от Уота, как он и велел, стали мужики, рыбаки, матросы и ремесленники из мест, соседних с Пятью Портами.
— Братья! — сказал Тайлер, проезжая мимо них. — Скажите мне: для чего мы, как один человек, поднялись, оставив дома, жен, детей и некормленую скотину?
— За короля и общины! — крикнули все в один голос.
— Так! — повторил Тайлер громко. — За короля и общины! И за королевство! Запомните это хорошенько! Может быть, изменникам — лордам и епископам — подобает оставлять незащищенными берега нашей страны и отправляться в Кастилию добывать себе славу, а Ланкастеру — корону. Мне сказали, что здесь есть люди из Гревзенда. Пусть они расскажут, что случилось прошлой весной.
Тогда выступил вперед ремесленный подмастерье. Бедняга, приседая, обеими руками придерживал свою длинную рубаху, потому что под ней у него даже не было штанов.
— Прошлой весной в Темзу зашли каталонцы и напали на наш город, сказал он запинаясь. — Мы бы его отстояли, но у ремесленников ведь нет оружия. А из лордов никто не пришел нам на помощь.
— Ну вот, видите! — сказал Тайлер. — Ты хочешь еще что-нибудь добавить, малый?
— В наш цех приняли одного виллана. На днях уже будет год, как он работает у нас. Однако на той неделе в Гревзенд прискакал его сеньор и потребовал с города за него триста фунтов серебра выкупа…
— Ого! — сказал Тайлер. — У него губа не дура, у этого сеньора!
— Этот человек мог из серебра вырезать розу так, что лепесток отделялся от лепестка. А господин стянул ему руки ремнем, и он должен был бежать за его седлом, как скотина. Он повез его в замок Рочестер.
— Ну? — сказал Тайлер, хмурясь и улыбаясь.
— Мы выскочили на улицу и бросали в рыцаря, камнями и грязыа — сказал подмастерье, — а потом испугались и порешили идти с вами. Но с нами не одни подмастерья или ученики — из Гревзенда всего пошло триста сорок человек! Мы порешили держаться все вместе.
— Вы хорошо порешили, — заметил предводитель, хлопая парня по плечу. Только смотрите, чтобы больше вы уже не пугались!.. Так вот, братья! — сказал он, поворачиваясь к жителям береговой полосы. — Все, кто живет не дальше как за восемь миль от берега, должны вернуться по домам! Стыдно нам будет, если чужеземцы ворвутся в нашу страну, нападут и разграбят наши жилища!
По толпе пошел ропот, и Уот несколько минут стоял ожидая.
— Все слышали, что я сказал? — повторил он, трогая лошадку.
И вот эти люди, которые без устали шли шесть, семь и восемь дней, чтобы присоединиться к эссексцам, повернулись и стали без ропота собираться в обратный путь.
Ливр — серебряная французская монета.
В течение нескольких столетий Англия неоднократно подвергалась нападениям с моря.
В 1380 году каталонские пираты заплыли в Темзу и сожгли и разграбили город Гревзенд.
Соля́рий — здесь, светелка.
Серв — крепостной, находящийся в более тяжелой зависимости, чем, например, виллан.
Прио́р аббатства — настоятель в мужском католическом монастыре.
Фриго́льдер — свободный крестьянин.
Черная болезнь — падучая болезнь, эпилепсия.
Коннетабль — в Англии высшая административная власть в графстве.
Палата Шахматной доски — высшее финансовое учреждение в средневековой Англии. Название происходит от столов, стоявших в палате и покрытых клетчатым сукном, напоминавшим поверхность шахматной доски.
Грот — мелкая монета, имевшая хождение в Англии в средние века.
Лендлорд — крупный землевладелец, не ведущий сам хозяйства в своем поместье, а сдающий землю в аренду фермерам.
Взял у короля подать на откуп — система сбора налога, состоявшая в том, что так называемый откупщик, уплачивая в казну определенную сумму, получал от государственной власти право собирать налог с населения в свою пользу.
В XIV веке и позже высокопоставленные лица занимались спекуляцией стертой от долгого хождения монетой.
Магистр ордена госпитальеров — глава одного из духовно-рыцарских орденов.
Крессинг принадлежал, магистру госпитальеров Ричарду Гелзу.