- Садись, - предложил я.
- Садиться-то незачем, - ответил он угрюмо, но все-таки опустился на стул. - Садиться, в общем, незачем...
- Что так?
- Я пришел проститься, Семен Афанасьевич.
- Проститься? Куда же ты собрался?
- Ухожу из детдома.
- Куда?
- Насовсем.
- Я спрашиваю: куда?
- Куда глаза глядят. Мало ли дорог!
- Дорог много, это верно. А почему же ты надумал уходить?
- Будто не знаете...
- Не знаю.
Король посмотрел на меня в упор. "Зачем кривишь душой? Не совестно тебе?" - прочел я в этом взгляде. Вздохнув, он отвернулся.
- Ну, если не знаете - пожалуйста: не хочу, чтоб надо мной издевались. Надоело.
- Кто же над тобой издевается?
- Да что вы, Семен Афанасьевич! - вскипел Король. - В насмешку, что ли? А скатерть-то вывесили - это что, не издевательство?
- Ну, если это издевательство, тогда у нас все должны разбежаться. Ты, например, Стеклову проходу не даешь, прозвал его Клушкой, однако он не уходит. И не обижается.
- Меня со скатертью перед всеми осрамили!
- А ты ребят срамишь в одиночку? Тоже перед всеми.
- Я не срамлю. Я просто смеюсь.
- Вот и над тобой просто посмеялись.
- Ну, как хотите, Семен Афанасьевич. Может, вы и правильно говорите. Только я не хочу, чтоб всякий там Санька надо мной свою власть показывал. Я пойду.
Он сидел, опустив плечи, угрюмо глядел мимо меня в окно. Лампа под зеленым абажуром освещала его лицо, оставляя комнату в полутьме. Огонек лампы отражался в его глазах, которые сейчас казались совсем янтарными. Помолчали.
- Вот что, Дмитрий, - негромко заговорил я. - Ты знаешь, силой я никого не держу. И тебя держать не стану. Но одно я тебе скажу: так друзья не поступают.
Он быстро взглянул на меня и снова отвел глаза.
- Так друзья не поступают. Ты знаешь, что здесь было. И знаешь, как трудно добиться, чтоб ребята стали жить по-человечески, чтоб стали они людьми. Чтоб наш дом из самого поганого, на который все пальцем показывают, стал самым хорошим. Ты знаешь: если бы не ты, не Стеклов, не Жуков, было бы во сто раз трудней. Вы поняли, помогли, стали рядом, как друзья, как товарищи. Думаешь, я и Алексей Саввич, все мы, воспитатели, этого не понимаем, не ценим? А теперь, на полдороге... нет, какое на полдороге - в самом начале пути, когда все трудное еще впереди, ты говоришь: ухожу. Уходи. Я тебя удерживать не стану. Друзей не держат, не упрашивают, они сами приходят и сами остаются.
Он сидел теперь, поставив локти на край стола, упершись подбородком в ладони, и пристально, не мигая смотрел мне в глаза.
- Неужели для тебя наш дом - все равно что проходной двор? - прибавил я тише.
Он молчал. Я поднялся, отошел к окну и, глядя в темноту, на мгновенье вспомнил: вот так у окна стоит Антон Семенович, а я сижу у стола и слушаю его...
- Спокойной ночи, Семен Афанасьевич, - услышал я.
- Спокойной ночи, Дмитрий.
Он встал, пошел, на какую-то едва уловимую долю секунды задержался у двери - и вышел.
Куда он пошел? Прямой дорогой на вокзал? Или побродит по парку и поднимется в спальню? Неужели он может уйти после всего, что уже пережито нами вместе, что уже, казалось, прикрепило и его к нашему дому, как всех, а может быть, прочнее?
Среди ночи я поднялся и пошел в спальню. По коридору, отбывая свой час дежурства, ходил Петька и поминутно встряхивался, как щенок, вылезший из воды.
- Это я чтобы не уснуть, - пояснил он, не дожидаясь моего вопроса.
Но мне было не до него. Боясь разбудить, сдерживая дыхание, я прошел в спальню третьего отряда - и тотчас увидел: кровать Короля пуста. Не веря себе, подошел ближе - нет, не ошибся: никого. Я медленно пошел назад. Не ответил Петьке на улыбку, которой он неизменно приветствовал меня, хотя бы мы встречались в двадцатый раз. Спустился по лестнице, прошел в кабинет и лег на диван, твердо зная, что все равно не усну.
18. УШЛИ
Еще не было шести часов, когда в дверь постучали.
- Семен Афанасьевич! - Жуков был бледен, голос его звучал нетвердо. Семен Афанасьевич... Король ушел... и Плетнев, и Разумов...
За ним, дрожа от утреннего холода, стоял, видно, только что проснувшийся Петька. Он растерянно переминался с ноги на ногу и часто мигал.
На мгновенье мне припомнился чумазый мальчишка в одном башмаке, сиротливо съежившийся в углу пустой, грязной спальни. И даже голос у Петьки был, как тогда, хриплый.
- Семен Афанасьевич, они... они горн унесли! - выговорил он, и вдруг по щекам его покатились крупные, с горошину, слезы. - Се-ме-он Афана-сьевич! Го-орн унесли-и! - повторил он, плача в голос.
- Не может быть! - только и ответил я, тоже вдруг охрипнув.
- Ушли. И горна нет, - подтвердил Жуков.
Сказать честно, я был почти уверен, что Король останется. Пусть он молчал, пусть почти не отвечал мне, но я помнил его лицо, глаза, его пристальный взгляд и то, как он сказал: "Спокойной ночи, Семен Афанасьевич!" И все-таки он ушел. Ладно, ушел. Ни к чему был мой разговор, моя попытка повернуть его, задеть за сердце. Ладно, так тому и быть. Но чтоб, уходя, он мог украсть горн - нет! Невозможно!
Не отвечая Сане, я кинулся в столовую. Горн обычно висел там, напротив двери.
"Чтоб все видели", - объясняли ребята. И в самом деле, каждый входящий видел его. Он весело поблескивал, и с его рукоятки свешивался маленький алый флажок. Теперь горна не было.
- Так... Ты дежурил, Александр. Расскажи.