- Возьми вот башлык, натяни на голову.
- Так я ж не замерз.
- Возьми. Отогреешь уши - отдашь мне, так и будем выручать друг друга.
И Антон Семенович накинул на меня свой башлык. И каким теплым показался мне этот ветхий башлычок!
Немного погодя он сказал:
- Ну как, отогрелись уши? Дай, брат, теперь мне, а то как бы я свои совсем не потерял.
Я поспешно снял башлык и передал его Антону Семеновичу. Только всего и было в тот вечер. Но это было очень много!
Тут же вспомнился мне и другой вечер, оставивший в моей душе такой же глубокий, такой же неизгладимый след.
Однажды я встретил его во дворе ночью, уже после отбоя. Я всегда радовался, когда заставал его одного. Словом, сказанным с глазу на глаз, я особенно дорожил - мне казалось, что оно принадлежит только мне, мне одному.
- Почему не спите, Антон Семенович? - спросил я, надеясь, что он хоть ненадолго задержится и мы перекинемся несколькими словами.
Антона Семеновича как-то передернуло, и он сказал с усилием:
- Оставь меня в покое. Ты такой же зверь... нет, хуже - такое же животное, как и все те...
- Антон Семенович! Да что с вами? Что случилось?
- Я вам отдал все, что есть в человеке лучшего, - молодость, разум, совесть, честь. Я думал, вы люди, а вы стадо, орава хитрых мошенников!
- Антон Семенович, да что же случилось?
- Ты не знаешь, что случилось? Не прикидывайся дурнем, хватит! Ни одному из вас не верю! Вы не только меня растаскиваете на куски - вы друг друга пожираете. Ты не знаешь, что происходит в спальне? И ты хуже других: ты не играешь, а знаешь и, как трус, молчишь.
Он повернулся и ушел, а я стоял, как громом пораженный. Потом кинулся в спальню. Там едва теплился свет замаскированной лампочки. На кровати Буруна сидели в одном белье четверо пацанов. Сидели они такие пришибленные, покорные и жалкими и отчаянными глазами смотрели на Буруна, который невозмутимо тасовал карты.
- Хватит играть! - крикнул я с порога.
- Антон? - насторожился Бурун.
- Не Антон - я. Хватит!
- Ого!
- Жевелий, Гуд и все вы - спать!
- Да ты что, Семен? Смотри ты, благородный нашелся!
- Прекрати игру! Что выиграл - хлопцам. Не имеем мы права измываться над Антоном!
- А я что - с ним играю? Ему-то что. Или ты к нему в адвокаты записался?
- Еще раз говорю: прекрати!
- Да иди ты... - начал Бурун - и не договорил. Лицо у меня, что ли, было уж очень бешеное, только он поперхнулся и сказал угрюмо: - Ладно... кончили...
Нет, человек чувствует доверие не только в теплом, душевном разговоре чувствует и в гневе, в резком, беспощадном слове. Гнев Антона Семеновича, его презрение всегда были так искренни и человечны, что пробуждали самое заветное, самое человеческое и в нас. Даже самые ленивые и тупые понимала сколько же сердца надо нашему воспитателю, сколько он тратит на нас, сколько себя отдает - для чего? Только для того, чтобы мы стали людьми и жили как люди.
23. ПИОНЕРЫ
Мы обедали, когда в столовую ворвался запыхавшийся Суржик. Его обычно равнодушное и замкнутое лицо пылало румянцем, а глаза... может, мы в первый раз и увидели, что есть у Суржика глаза: всегда сонно прикрытые тяжелыми веками, они сейчас готовы были выскочить - и оказалось что они живые, беспокойные.
- Семен Афанасьевич! - выговорил он,| трудом переводя дыхание. - Там из Ленинграда... к нам... какие-то...
Ребята привстали, кое-кто уже побросал ложки, маленький Стеклов вскочил.
- Павлушка, ты что, разве кончил уже! Не кончил, так сиди! - услышал я выходя.
Отряд Жукова дежурил по столовой, а разве Саня позволит выйти, не дохлебав супа, не доев каши, - вот так просто выскочить из-за стола!
Суржик широко шагал рядом со мной, заглядывая мне в лицо и возбужденно повторял:
- "Доложи, говорят, заведующему. Ты, говорят, видно, дежурный, так доложи заведующему..."
- Да кто? Кто приехал?
Но тут до меня донеслась сухая дробь барабана. От калитки навстречу нам строем по двое маршировали пионеры - человек десять, все в форме и с галстуками. Высокий паренек в юнгштурмовке шел по левую руку. Сразу видно было, что он очень доволен всем - и четкой барабанной дробью, и выправкой своего маленького отряда, и славным, солнечным днем.
- Стой!.. Раз-два!
- Ах, кабы горн!.. - с отчаянием прошептал Суржик.
- Вы заведующий? - спросил вожатый.
- Я.
- Здравствуйте. Мы делегация от ленинградских пионеров с подарками для ваших ребят. Лучинкин.
- Очень приятно. Карабанов.
По чести сказать, я ничего не понял. Почему вдруг подарки, откуда? Но этот высокий мальчик в юнгштурмовке держался так твердо и весело, так уверенно смотрели его светлые глаза... просто невозможно было сомневаться, переспрашивать! Я оглянулся: прямо в рот мне, едва дыша, глядел Петька. Я кивнул. Раздался трезвон колокольчика, сзывающий на линейку, и тотчас из столовой, из спален, из парка к нам помчались ребята. Еще минута - и весь детский дом выстроился на линейке, как всегда - по отрядам, каждый на своем постоянном месте. Тем временем вожатый негромко скомандовал своим, и они мгновенно перестроились в одну короткую шеренгу лицом к линейке.
Дежурный командир Суржик стоял рядом со мной и беспомощно оглядывался, не зная, как быть, куда девать руки-ноги, ставшие еще более неуклюжими, чем всегда.
Вожатый вопросительно взглянул на меня. Я знаком показал, что уступаю ему честь и место.
- Слово для сообщения предоставляется Тане Воробьевой! - сказал он.
Из шеренги выступила стриженая смуглая девочка лет двенадцати. Как и у Петьки, неожиданными на этом смуглом лице были огромные серые глаза с голубоватыми белками - сердитые, упрямые глазищи.