Здесь мне невольно помог Нарышкин.
Нарышкин вышел из больнички в золотой день начала октября. Было ветрено и холодно, но дождь наконец перестал, и прозрачное, безоблачное небо все так и светилось. Нарышкин походил по двору, чуть приволакивая ногу, посидел на крыльце, сосредоточенно глядя прямо перед собой.
Есть черты характера, которые можно штамповать, - черты, которые создаются строем жизни, ежедневным упражнением, привычкой. Есть черты, которые можно развить только с помощью тонкой, ювелирной работы, - тут уж ни о какой штамповке речи быть не может, каждый требует новой мысли, нового подхода и нового решения. Нарышкину, я знал, сначала надо придать форму: он неясен, расплывчат; надо понять, о чем он думает и чего хочет.
В коммуне новичку всегда давали время оглядеться, привыкнуть. Ему никто не мешал ходить, смотреть, в первые дни он не работал и не учился. Потом его определяли в отряд и в отряде давали ему шефа - старшего товарища, который на первых порах помогал новичку во всем. Но с Нарышкиным ждать было нельзя, ему как раз не следовало давать время на оглядку. Он пришел сюда, мягко выражаясь, не совсем обычным путем, и у него отнюдь не должно создаться впечатление, будто здесь все только и думают, как бы так сделать, чтобы Юрий Нарышкин остался в Березовой поляне.
Во дворе было пусто - кто в мастерских, кто в школе. Я сел рядом с ним на ступеньки крыльца:
- Ну как, выздоровел?
- Болит еще маленько... - тихо ответил он, сбоку поглядывая на меня из-под припухших век.
- Что теперь с тобой делать? - сказал я раздумывая. - Оставить тебя или в милицию отвести?
Узкие глаза его сразу раскрылись во всю ширь. Он оторопело посмотрел на меня и не ответил.
Помолчали.
- Приходи вечером ко мне в кабинет, - сказал я вставая. - Там решим.
После занятий ко мне подошел Жуков:
- Семен Афанасьевич, меня Нарышкин просил сказать вам: нельзя ли ему остаться у нас?
- А как ты думаешь?
- Ну, Семен Афанасьевич, неужели выгоним?!
- Давай-ка соберем совет.
50. КАК С НИМ БЫТЬ?
У нас в коммуне кабинет Антона Семеновича всегда был центром внимания и притяжения. Сюда, не дожидаясь специального заседания или собрания, мог прийти любой из нас - и маленький и большой, и воспитанник и учитель. Мог поделиться радостью и бедой, посоветоваться, попросить о чем-либо. А вечерние часы, по неписаному правилу, предназначались для тех, кто нуждался в помощи, в добром совете по самому личному, своему, чего никому не расскажешь - никому, кроме Антона Семеновича.
Если Антон Семенович куда-нибудь отлучался, вместо него оставался в кабинете кто-нибудь из педагогов, или секретарь совета командиров, или дежурный командир. Все в коммуне знали, что в кабинете есть кто-то, к кому можно обратиться в любом случае - всегда, каждую минуту.
Я старался, чтоб и у нас было так же. Когда я бывал в отлучке, кабинет не пустовал - там оставались Алексей Саввич, Софья Михайловна или Екатерина Ивановна. И нередко само собой получалось, что мы поручали побыть в кабинете Жукову - председателю совета детского дома - или просто дежурному командиру.
Привился у нас и другой коммунарский обычай - совету собираться тотчас, как только возникнет самая маленькая необходимость.
Кабинет мой был не так велик, как кабинет Антона Семеновича в коммуне, - в нем от силы помещалось человек пятнадцать. И не было длинного, неподвижного дивана вдоль стен. Но когда после особого, на этот случай придуманного сигнала прибегали и рассаживались ребята, я всякий раз заново радовался, как привету издалека. Я видел: разумные простые порядки и обычаи, сложившиеся там, за тысячу километров, возникают здесь сами собой, как естественное продолжение всего склада нашей жизни.
И вот собрался совет.
Ребята сели, потеснившись, на диван, по двое примостились на стульях. Нарышкин топтался у двери, пока я не сказал ему:
- Присядь...
Он сел, неловко подобрав ноги под стул; руки тоже сейчас мешали ему: он сунул их в карманы, вынул, положил на колени, потом опустил вдоль тела, да так и остался.
- Надо решить, как мы поступим с Нарышкиным, - сказал я. - Помните, как дело было? В первый день я вам сказал: кто хочет уйти, пусть уходит. Нарышкин захотел уйти. Тебя удерживали, Нарышкин?
Он привстал, но не ответил. Так же как днем, на крыльце, он не поднимал глаз.
- Я тебя спрашиваю, Нарышкин! Тебя кто-нибудь удерживал?
- Нет, - выдавил он наконец, по-прежнему уставясь в пол.
- Что я сказал тебе, когда ты уходил?
Нарышкин вдруг поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза:
- Вы сказали: если заболеешь - приходи, вылечим.
Пришла моя очередь опешить! Сказано-то было совсем иначе: если заболеешь от грязи коростой - желаю, чтоб кто-нибудь тебя вылечил. Но возражать я не стал. Следовало напомнить Нарышкину и ребятам еще кое о чем:
- Мы отпустили тебя по чести, так? А ты с чем вернулся? Пришел раз украл горн, пришел второй - опять хотел что-нибудь украсть. Но мы тебя приняли и вылечили. Нога больше не болит, ходишь?
- Хожу...
- Так вот, - обратился я уже ко всем ребятам, - думайте, решайте. А по-моему, незачем Нарышкину у нас оставаться.
- Семен Афанасьевич, дайте я скажу, - говорит Жуков. Он встает, внимательно черными глазами оглядывает ребят. - А я думаю, давайте оставим его. Он и сам хочет.
- Мало ли чего он хочет! - отзывается Король.
- Нет, Саня прав, я не согласна с Семеном Афанасьевичем, - говорит Софья Михайловна. - Я за то, чтоб Нарышкин остался. Он мало был среди нас, но я уверена - много понял за эти дни.
- А из чего это видно, что он понял? - с искренним недоумением произносит Володин.
- Может быть, этого пока и не видно, но он, конечно, много передумал, оценил то, что пришел он сюда со злой мыслью, а ему не мстили, наоборот помогли. Кто же этого не поймет? Нарышкин видит, что здесь живут разумной, интересной жизнью, и я уверена, что он хочет остаться.
По очереди выступают Стеклов, Суржик, Подсолнушкин - все за то, чтоб Нарышкина оставить.
- Пускай сам скажет, - предлагает Король.
Вот это-то мне и нужно: чтоб Нарышкин сам попросил, и не через Жукова, а прямо и перед всеми.
Молчание. Мы ждем. Я знаю, что сейчас происходит в душе у этого рыжего мальчишки. Изумление, страх, недоверие, любопытство, надежда - все смешалось. Да и осень на этот раз мой союзник: куда сейчас пойдешь? Тогда все-таки впереди были весна и лето...
- Мне... Я бы... Я прошу оставить...
Произносятся эти простые слова с длинными, мучительными паузами. Можно подумать, что он заика, Нарышкин.
Голосуем. Все за то, чтоб Нарышкин остался. Я не требую от него никаких обещаний - все разумеется само собой. И сразу начинается деловой разговор.