- А как ты думаешь, что дальше будет делать Нарышкин?
Михаил помолчал, подумал:
- Я вам так скажу: смотря, в какой отряд попадет. У Стеклова маленькие - ему неинтересно. К Володину - он сам больше Володина, он его слушать не станет. Можно, пожалуй, и у Суржика оставить. А то к Подсолнушкину бы - вот там ребята... Там Жуков. Да только вот Король - не стал бы отводить душу. Все-таки, сколько он из-за Нарышкина натерпелся...
- Нет, - сказала Галя решительно, - на Короля это не похоже. Он лежачего бить не станет.
- А что, если Нарышкина к тебе? У тебя тоже в отряде ребята большие, сказал я.
Ответ был самый неожиданный. У Колышкина сильнее задергалась щека, и он сказал негромко, через силу, то и дело останавливаясь и сглатывая, точно у него горло болело:
- Семен Афанасьевич... вы только не обижайтесь... я с этим и шел, только не знал, как сказать... я из детдома уйду. Нельзя мне здесь... оставаться...
- Это почему?
- Не могу... не могу сказать... ну нельзя мне...
Малыши уставились на Колышкина во все глаза. Лена позабыла о чае, Костик застыл с куском во рту, щека оттопырилась. Но Колышкин не замечал уже ни их, ни даже Гали. Он теперь смотрел перед собой, куда-то мне в подбородок, и по лицу его катились слезы. Мне еще ни разу не случалось видеть его плачущим. Я поднялся, обошел стол и положил руку ему на плечо:
- Послушай, Михаил, я вижу - говоришь ты не попустому. Верно, у тебя есть серьезная причина. Насильно держать тебя я не стану, но я должен знать, в чем дело. Мешают тебе дети - пойдем ко мне, поговорим.
Он помотал головой и остался сидеть за столом. Галя стала проворно укладывать ребят. Я пододвинул свой стакан, сел на место Костика и не спеша допивал чай, давая Колышкину время прийти в себя.
Он начал говорить, не дожидаясь дальнейших вопросов, - сначала с трудом, одолевая себя, выталкивая из горла каждое слово, а потом все быстрее, словно торопясь свалить с себя тяжесть, которая прежде, может, и не ощущалась, как что-то привычное, а теперь угнетала и давила, и уже не было сил терпеть ни минуты.
История была такая.
Год назад он проигрался Репину. Сначала игра шла на деньги - Колышкин спустил всё до копейки. Стали играть в долг. Когда дошло до двухсот рублей, Репин сказал: "Тебе их все равно никогда не отдать. Что будешь делать?" "Давай еще сыграем. Отыграюсь". И тут Репин поставил условие: если и на этот раз Колышкин останется в проигрыше, это будет означать, что он проиграл себя. "Это значит, - сказал Репин, - я имею право сделать с тобой, что хочу: велю - не отказывайся, ударю - не отвечай, и вообще ты больше себе не хозяин". Сыграли еще. Михаил проиграл. "Ну вот, - сказал Репин, - пока не отдашь двести рублей, считается - ты проиграл себя. Что хочу, то с тобой и делаю".
- Ничего он такого не делал, - глухо, на одной ноте рассказывал Колышкин. - Нет, не бил. Нет. Я и раньше делал, как он велит. Но теперь уж знал: иначе нельзя. Когда вы пришли - помните? - он сказал: "Открой сарай, выпусти быка". Я не хотел, а он: "Ты что, забыл?" Я и выпустил Тимофея. Он вас тогда чуть не убил. А разве я хотел?.. Еще Репин велел, когда ночью дежурю, в случае чего тревогу не давать...
- Ах, вот что! - сказал я.
- Нет, нет, - заторопился Михаил, - когда Нарышкин первый раз приходил, я не дежурил. Тут я не виноватый. Но я знал, что это он, я его потом на базаре видел. А Репин велел молчать. Я и молчал. Ну вот, - продолжал он угасшим голосом, - так он велел одно, другое. Сперва было наплевать, а теперь чего-то не могу я. Денег мне этих взять неоткуда. Вот и решил: уйду. А вы не обижайтесь, Семен Афанасьевич...
Он замолчал - то ли с отчаянием, то ли с облегчением, что все уже сказано. Молчали и мы. Слышно было, как сонно посапывает в углу Костик. Хоть и любопытно было малышам, а уснули мгновенно, так и не дослушали, что же это с Колышкиным.
- Послушай, - сказал , я наконец, - у меня к тебе просьба: ты подожди.
- Семен Афанасьевич, уж лучше сразу, пока я решил!
- Потерпи, прошу. Ты мне веришь? Совсем немного потерпи. Я тебе сам скажу, когда уходить.
Мы встретились глазами - Колышкин не отвел, не опустил своих, и я их не узнал. Я привык к его сонному взгляду, к глазам плоским и тусклым, словно бутылочное стекло, - взгляд их не освещал лица, не открывал никаких глубин, их уж никак нельзя было назвать зеркалом души. Теперь они были промыты насквозь, и в них, как в голосе, я без труда узнал и отчаяние и облегчение.
- Подожди, Михаил, - повторил я.
- Ладно, - почти шепотом сказал он.
52. НАЧИСТОТУ
Утром мне надо было непременно ехать в Ленинград - меня ждали в гороно, отложить эту поездку я не мог. Но и откладывать разговор с Репиным было невозможно. Я и так непростительно и легкомысленно затянул все это дело, полагаясь на целительную силу времени.
- У меня к тебе просьба, Андрей: встреть меня с восьмичасовым. Я привезу книги.
Андрей отвечает мне благодарным взглядом - мы давно не разговаривали один на один.
- Непременно встречу, Семен Афанасьевич, С восьмичасовым? А в каком вагоне вы будете?..
В восемь поезд подходит к нашей станции, и, еще стоя на подножке вагона, я вижу на платформе Репина.
- Добрый вечер, Семен Афанасьевич! А книги где же?
Книг очень немного, сразу видно, что ради них я не стал бы просить, чтоб меня встречали. Сумерки, лица Андрея почти не различить, но я чувствую - он смотрит на меня выжидательно, с недоумением, а может быть, и с тревогой.
- Так вот, - начинаю я без околичностей, - я позвал тебя сюда, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз. Хочу отдать тебе долг. Вот, получай.
- Какой долг? Что вы, Семен Афанасьевич?
- Двести рублей. За Михаила Колышкина. Забыл? В карты он больше играть не будет, а денег у него нет. Вот и отдаю за него.
Репин отшатнулся, остановился:
- Я не возьму, Семен Афанасьевич! Хоть режьте, не возьму!
- Нет, возьмешь. Если мог выиграть в карты человека, деньги и подавно можешь взять.
- Не возьму я!
- Возьмешь. Я не хочу, чтоб ты и дальше издевался над Михаилом.
- Я не издеваюсь! Я уж и не знаю, когда напоминал ему! Мы никогда об этом и не говорим.
- "Не говорим"! Ты думаешь, достаточно не говорить? Ты думаешь, можно забыть, если ты обращаешься с человеком, как с вещью?
- Семен Афанасьевич!..
- Я не хочу, чтоб это висело у Михаила, как камень на шее. Сегодня я как раз получил свою зарплату. Держи двести - и конец разговору. - Я сунул деньги ему в карман.
- Я их выброшу, Семен Афанасьевич!
- А это уж твое дело. Мое дело было - рассчитаться с тобой.
До самого дома мы не произносим больше ни слова. Заслышав издали знакомые голоса, я говорю Андрею:
- Надеюсь, мне не надо просить тебя, чтобы никто, кроме нас с тобой, об этом не знал. И еще: чтоб ты не донимал Колышкина никакими расспросами и разговорами. Мы с тобой кончили дело, и его оно больше не касается. Так?