- Семен Афанасьевич, давайте я тоже буду работать в обществе "Друг детей". Я тогда все приемники обегаю, может, где и наткнусь на след Плетня.
- Не годится: у тебя очень уж много разных дел. И русский язык берет каждый день по два часа, и в пинг-понг приходится играть.
- Давайте брошу пинг.
- Нет, брат, это больше от тебя не зависит. Теперь это уже не только твое желание - это твоя обязанность. Ты будешь защищать честь нашего дома на городских соревнованиях, забыл?
Дмитрий, конечно, не забыл, но и от своего не отступился.
Нашим обществом "Друг детей" руководил Алексей Саввич. Он сбил очень хорошую группу ребят поменьше. Самыми рьяными "друзьями детей" были Павлуша Стеклов, Петя Кизимов и еще с десяток; из старших Алексей Саввич привлек Коробочкина. А тут как раз и ввязался Король.
- Я все буду делать, как вы говорите. Возьмите меня, я ведь всех знаю, я вам буду не без пользы, - твердил он.
И Алексей Саввич сдался.
Ни один из "друзей" не отлучался в Ленинград понапрасну. Они бывали на базарах, встречали беспризорников и расспрашивали каждого, откуда он. В Ленинграде было два распределительных пункта для бездомных детей. Ребятам полагалось там оставаться не больше двух месяцев, но они застревали и по полугоду.
- Вот, пожалуйста, - докладывал Коробочкин: - Федька Феоктистов попал в марте, а сбежал в августе. Сам мне сказал. Лешка Переделкин - его еще в прошлом году взяли на пункт, а он до сих пор там, - мне Сухоручко сказал, я его на базаре встретил.
Мы с Алексеем Саввичем добились в гороно разрешения обследовать оба пункта, и обследование это подтвердило все, что уже было нам известно: беспорядок, текучий состав воспитателей, бессмысленное сидение на пункте по полугоду. Сейчас оба распределителя были набиты до отказа.
Алексей Саввич написал обширную докладную в гороно, а Король предложил написать заметку в "Ленинские искры". Мы не очень верили в успех этой затеи, но мешать не стали. Все наше общество "Друг детей", в полном составе, пыхтело и корпело над заметкой. В ней было много фактов, попали туда все приятели Коробочкина - и Федька Феоктистов, и Лешка Переделкин, и Сухоручко. Добавил и Король все, что знал, а знал он немало. Заметку долго и усердно переписывали начисто. Кончалась она, помню, так: "И куда смотрит гороно?"
Король сам отвез заметку в редакцию, заявив, что такой документ нельзя доверить почте.
Ровно через две недели заметку напечатали- и ликованию не было границ. Пробовали газетную страницу на ощупь, по пять раз перечитывали вслух и про себя всё, начиная с заголовка и кончая подписями (а подписались полностью все наши "друзья". Так и стояло: "Воспитанники детдома № 60" и дюжина имен и фамилий), и с особенным выражением скандировали концовку: "И куда смотрит гороно??!!"
Сила печатного слова подсказала Королю новую идею:
- Алексей Саввич, а как вы думаете - если попросить, чтобы в "Ленинских искрах" напечатали объявление: вернись, мол, Плетнев, тебя товарищи ждут?
- Боюсь, что Плетнев не читает газет, - самым серьезным тоном возразил Алексей Саввич. - Притом, ты сам видишь: в Ленинграде его нет. А в другие места "Ленинские искры" не доходят.
Но важнее всего было то, что городской отдел народного образования решил в кратчайший срок разгрузить распределительные пункты для беспризорных. Софья Михайловна вернулась из Ленинграда с методического совещания и сообщила:
- Нам нужно завтра же поехать за детьми - на нашу долю приходится десять человек.
- Знаете, товарищи, - сказала вдруг Галя: - давайте сделаем, как было в коммуне Дзержинского!
Как было в коммуне Дзержинского? Однажды мы в течение двух дней приняли в коммуну не десять, а пятьдесят новеньких! Мы сами собрали их - на вокзалах, на улицах, иных извлекали прямо из-под вагонов, других стаскивали с крыш. Что они вытворяли при этом в знак протеста! Как отбивались, как вопили! Ведь дело было летом, а летом они привыкли путешествовать ("единственное, что сближает их с английскими лордами", - как говорил Антон Семенович).
Но старшие коммунары, которым была поручена вся эта операция, и сами прежде путешествовали под вагонами и хорошо знали нравы и психологию путешественников. Они действовали быстро, решительно, не давая "улову" ни опомниться, ни оглядеться.
Они быстро построили ребят и вывели их на вокзальную площадь. Там уже столпились тысячи зрителей, а впереди развернулся строй коммунаров - в парадной форме, с великолепным алым знаменем и сверкающими трубами оркестра. Как только новенькие вышли на площадь, наш оркестр грянул марш. Стоило посмотреть на них в ту минуту! Только что они орали и вырывались - и вот, ошеломленные и ослепленные, подхватывают полы "клифтов", наспех приглаживают вихры, стараясь хоть как-то привести себя в порядок. Но где тут! Их тотчас поставили в гущу коммунарского строя и повели через весь город домой. Здесь их немедленно вымыли, остригли, одели в красивую, чистую форму. Потом в саду, среди цветов, сложили в кучу их старую одежду - грязное, изодранное тряпье, зевающие во весь рот башмаки, отдаленное подобие шапок... Получилась огромная черная куча. Ее полили керосином и подожгли. Костер горел недолго, но буйно, пламя пожирало грязные лохмотья - и скоро осталась только кучка пепла. А новенькие смотрели на этот огневой обряд, в изумлении открыв глаза и рты.
- Давайте и мы так сделаем! - с жаром говорит Николай Иванович. Правда, товарищи! Это будет очень хорошо.
Николай Иванович похож на Короля: если он чего-нибудь хочет, если какая-то мысль его увлекла, нет такой силы, которая могла бы его остановить. Вот и сейчас я слышу обычное: "Зачем же откладывать в долгий ящик?! Давайте сейчас скажем ребятам!"
- Что вы, Николай Иванович, - уговаривает Софья Михайловна, - сейчас ребята готовят уроки, не прерывать же! Погодите, успеем.
Но тут неожиданное происшествие ломает наши планы. В кабинет врывается Суржик:
- Семен Афанасьевич! Новенькие! Новеньких ведут!!
Вот везет человеку - всегда он оказывается дежурным в те дни, когда у нас случается что-нибудь из ряда вон выходящее.
Это значит: Софья Михайловна была в гороно утром. Ей предложили явиться за ребятами на другой день, а послали их почти следом за ней. Уж не знаю, что за спешка была, но только не сможем мы сделать, как задумали.
Во дворе - двое милиционеров и кучка ребят лет по двенадцати-тринадцати. Мне сразу бросается в глаза один - настоящий вороненок: волосы черны до синевы, глазищи как уголья, очень смуглая кожа, Антон Семенович говаривал, что у меня цыганская физиономия, но куда мне было до этого парнишки! Ко всему, он был невероятно тощ - длинная шея, торчащие ключицы, острые локти. Такого не скоро откормишь.
- Баню топить! Ключи от кладовой! Белье! Башмаки! - слышу я.
Все уже завертелось: пока я принимаю список ребят, личные дела, пока наспех разглядываю их и прощаюсь с сопровождающими, где-то там все, кому положено и не положено, развивают бешеную деятельность - и вот в дверях кабинета является взмокший от спешки и сознания ответственности Суржик:
- Новенькие, мыться!
У вороненка звучная фамилия - его зовут Анатолий Лира. Кто он такой, почему попал в приемник, я еще не знаю. Другого паренька, тоже очень худого, но белобрысого и бледного, зовут Ремешков.
Самому старшему - четырнадцать лет; он широкоплеч, угрюм, на нем самая грязная одежда, самая рваная обувь.
- Как тебя звать? - спрашиваю.
- В баню охота, - следует неожиданный ответ.
- Это хорошо. Баня сейчас будет. А зовут тебя как?
- Малявкин. Спиридон Малявкин.
Удивительно не подходит ему эта фамилия.
Лира слушает, весело скаля зубы, то и дело переводя взгляд с меня на Малявкина.
- Мыться! - повторяет Суржик.
Новички помялись у двери, потолкались, пока Суржик не догадался открыть ее пошире; тогда двинулись сразу все и снова застряли.
- Эй! - сказал Лира, навалился и вытолкнул остальных, а на пороге обернулся и подмигнул мне.
Я вышел следом. Во дворе - движение, суета. Ведь в том, что произошло, и нашего меду капля есть - ведь это мы затевали, писали и в гороно и в газету. Значит, не зря старались - вышло по-нашему!
Навстречу мне попался Петька с охапкой сучьев.
- Костер! - сообщил он на ходу.
Ага, стало быть, Николай Иванович не терял времени, пока я принимал ребят: костер готовится!