- Зачем же ты полез?
Услышав его ответ, я едва не свалился со стула. Он сказал:
- Семен Афанасьевич, я один виноватый: у меня знаете какое ику маленькое!
- Что-о?!
- Ну, разве же вы не знаете? Мне двенадцать лет, а по уму только восемь - по исследованию так вышло. От этого все и получается. Мне велят, а я не понимаю. Говорят, а я не слушаю.
- Ох, и хитрец! - не выдержала Екатерина Ивановна. - Вы знаете, IQ это, по определению педологов, умственный возраст, в отличие от паспортного.
Когда мы наконец отправили Лиру из кабинета и отсмеялись, Алексей Саввич, тоже присутствовавший при этом разговоре, сказал серьезно:
- Хлопот с ним еще будет... ой-ой!
Из всех новичков Лира оказался самым твердым орешком. Никогда нельзя было заранее предвидеть, что он натворит завтра или через полчаса, и при этом всегда у него был такой вид, словно он с кем-то не додрался. А уж видя его притихшим, задумчивым, мы так и знали: это затишье перед грозой, теперь жди какой-нибудь новой затеи. Суржик с ним просто извелся. Недолго спустя после истории с колодцем он, чуть не плача, притащил Лиру из лесу. Оказалось, Лира в одной рубашке и трусах катался по снегу.
- Зачем?!
- Чтоб закаляться!- последовал ответ. - Вы же сами, Семен Афанасьевич, говорили, что человек должен быть закаленный.
Но, увидев, что я не намерен поддерживать разговор в таком мирном тоне, Лира тотчас прибегнул все к тому же испытанному доводу, который, как видно, прежде не раз его выручал:
- Семен Афанасьевич, а помните, я вам про ику говорил?
- Вот что, - сказал я свирепо, - брось притворяться! Чтоб я про IQ больше не слышал! Если ты ненормальный, мы тебя отсюда мигом отправим - мы тут все нормальные, понял? Хочешь закаляться - катайся на коньках. Придет лето - будешь купаться, обливаться по утрам холодной водой, тогда тебе и зимой холод будет не страшен. А теперь я тебе приказываю: если что-нибудь выдумаешь этакое... вроде закалки в снегу... скажи сначала Суржику или мне. Понял? Чтоб про IQ больше не поминать!
Лира оказался еще и педантом: мои слова о коньках он тотчас принял к сведению и исполнению. В тот же день, выйдя на крыльцо, я имел удовольствие наблюдать такую картину. Посреди заледенелого двора покачивалась на расползающихся, неверных ногах несуразная фигура, размахивая не в лад руками. Обступившие его Петька, Павлуша и еще с полдюжины ребят подавали неслыханно ценные советы. Но советы не помогли - ноги разъехались, и Лира шлепнулся на спину с криком:
- Ух ты, до чего лед скользкий!
А поднявшись, пристал к Петьке:
- Нет, ты мне толком скажи: ты как научился? Почему это у меня не получается? Хочу прямо, а ноги лезут в разные стороны?
На что Петя ответил исчерпывающе:
- Да я-то очень просто: как поеду - ка-ак упаду! Как поеду - ка-ак упаду! Вот и научился.
С тех пор каждый день после уроков Лира ехал и падал, ехал и падал в точном соответствии с Петькиным рецептом, и никто из нас не сомневался: кататься он скоро научится.
- Нравится мне этот парень: горячий, - сказал как-то Король.
Мне он тоже нравился. Была в нем какая-то забавная и милая смесь хитрости и непосредственности. Был он любопытен, как мартышка, жадно пытлив ко всему, что видел вокруг, и необыкновенно деятелен и горяч - Король нашел самое верное слово. Горяч во всем: игра ли, катанье ли на коньках или просто до зарезу понадобилось "дать раза" Нарышкину или подставить ему ножку, да так, чтоб теперь уж никто - ни Суржик, ни Стеклов, ни сам Жуков - придраться не мог. Ни одно услышанное слово, ни одно событие, пусть самое малое, не проходило для него бесследно. Он так и ходил с распахнутыми настежь глазами и приоткрытым ртом, словно глотая впечатления, и отнюдь не выглядел при этом дурачком. А когда ему выговаривали за очередную проделку, он прикрывал глаза, должно быть зная, что они выдают его, - лукавые, черные и жаркие, как уголья.
- Ну как, в Ташкент не собираешься? - спросил его раз Король.
Лира быстро глянул на меня и прикрыл глаза ресницами:
- На что он мне сдался, Ташкент! Чего я там не видал?
57. БРАТЬЯ ГРАКХИ
Николай Иванович вошел в наш коллектив быстро, прочно и легко. К нему не пришлось привыкать, всем казалось - мы давно его знаем.
Помню, Антон Семенович всегда говорил, что учителя, преподающие в одной школе, в одной колонии или детском доме, должны дружить между собой - не только на работе, но и вне школы. Потому что человек не делится на две половины: одна - для работы, другая - для дома, для личной жизни, и не может быть так, что в стенах школы люди дружат, а перешагнули за порог - и уже не друзья.
Разрозненные, разобщенные учителя не могут скрепить детский коллектив. В коммуне всем дзержинцам всегда было ясно, что наши преподаватели - друзья, друзья на всю жизнь, преданные и надежные. И здесь, в Березовой поляне, нам везло: мы не похожи один на другого, характеры у всех разные, но все мы пришлись друг другу по душе, каждый уважал другого и прислушивался к нему, и вовсе не только "по долгу службы". Каждый знал, что любой из товарищей всегда поможет и словом и делом - заменит, возьмет на себя, если надо, твою заботу. Это никогда не обсуждалось, об этом не говорили, но все было ясно и без разговоров. Хоть ты плывешь в открытом море, а лодка - рядом с тобой; скажи - поддержат, а если и не скажешь - сами увидят, что захлебнулся, протянут руку, вытащат.
Николай Иванович был легкий человек и притом очень молод - самый молодой из нас, почти мальчишка. Видя его среди ребят, я на первых порах подумывал: а будут ли его уважать? Не слишком ли он по-свойски обходится с ними? Но он умел выдержать какую-то невидимую педагогическую дистанцию - и ребята ее чувствовали безошибочно.
Кому первому это пришло на ум, не знаю, но Николай Иванович, Король, Разумов, Жуков и Володин задумали сами сделать радиоприемник и вообще радиофицировать наш дом. Они собирались после занятий в мастерской у стола Алексея Саввича, кричали, спорили, перебивали друг друга. Со стороны они были как сверстники, но прислушаешься - и сразу понимаешь: тут учитель, воспитатель. Его слово - закон; как он скажет, так и будет, хотя он вовсе не командует, не осаживает, не читает нотаций. Его интересовали все ребята и все их дела. Он покорил Короля и Разумова тем, что часто возвращался к разговору о Плетневе. "Расскажите мне, какой он, я ведь его не знал", говорил он. И Король и Разумов наперебой объясняли, каков был "Плетень":
- Как скажет, так и сделает... справедливый... Сказал - отрубил... Зря не обидит...
Ну, а уж если попадешься на зуб... ничего не боится... ему все нипочем... товарищ - лучше нету...
- Как же он вас оставил, если такой хороший товарищ?
- Он тут обиделся и ушел. Он гордый, - стоял на своем Разумов.
Король, однажды выдвинувший теорию "кислого самолюбия", не возражал, по-моему, просто чтоб лишний раз не огорчать Володю.
Николай Иванович подолгу расспрашивал меня о Панине, о Колышкине, о Репине - ему интересен был каждый. Он был легок на подъем, не боялся никакой работы, и мы все полюбили его.
Но вот беда: у Николая Ивановича была жена. Когда-то в гороно Зимин обрадовал меня тем, что "одним ударом" дал мне двух преподавателей - физика и историка. Да, тогда я очень рад был не только Николаю Ивановичу, но и его жене. Однако с тех пор радость моя померкла.
Жену Николая Ивановича звали Елена Григорьевна. Она была красивая, молодая - еще моложе Николая Ивановича, - но мы быстро убедились, что ее характер совсем не соответствовал ни внешности, ни возрасту. Такой характер был бы впору злой, сварливой старухе.
Она приходила в школу хмурая, сердитая. Она никогда не говорила: "Нынче плохая погода". Нет, она выражалась так: "Какой гнусный, мерзкий, отвратительный день!" Она не говорила попросту: "Я устала". Нет, она заявляла мстительно, точно кому-то в укор и назло: "Замучилась, как собака!" Или: "У меня мерзкое настроение". О ребятах она говорила: "Ничего не понимают, тупые, неспособные", "Зачем нас сюда понесло? Ничего глупее нельзя было выдумать!" Она повторяла все это в учительской изо дня в день, громко и раздраженно.
Она не стеснялась ссориться с Николаем Ивановичем на людях. Ссора, впрочем, получалась односторонняя: Елена Григорьевна кричала, а Николай Иванович, краснея, мучаясь и стараясь не глядеть на нас, негромко уговаривал:
- Леля... послушай, Леля... вот придем домой... перестань, пожалуйста, Леля...
Она могла явиться за ним, если он долго засиживался с ребятами, и сказать коротко:
- Николай, домой!
Он вставал, как школьник, багровый и несчастный, и торопливо бормотал:
- Сейчас, сейчас...
И едва они выходили за дверь, до нас доносилось:
- Сто раз я тебе говорила! Это идиотство какое-то!