- А он, чудак, молчит! - с огорчением сказал Жуков и вдруг, что уж вовсе было на него не похоже, прибавил со злостью: - Я бы ей показал!
- Чисто ведьма... - со вздохом отозвался и Подсолнушкин.
Я быстро прошел мимо с видом чрезвычайно занятого человека, который, разумеется, не мог слышать никаких посторонних замечаний. Но сам себе я поневоле признался: да, положение глупое и двусмысленное.
Казалось бы, дело домашнее, свое, глубоко личное, но все мы понимали, что дальше так продолжаться не может. Вскоре Софья Михайловна сказала мне:
- Если ничего не изменится, боюсь, Николаю Ивановичу придется нас оставить. А жаль...
Я не удивился ее словам. Я и сам думал то же: нельзя, чтоб ребята были свидетелями таких уродливых отношений. Я видел, что уже не одни старшие, но и какой-нибудь Лира бросал на Николая Ивановича взгляд, полный сочувствия, и нетрудно было в этом взгляде прочитать: "Эх, бедняга, достается тебе! И чего ты терпишь?"
Улучив минуту, когда мы остались с глазу на глаз, заикаясь и не находя нужных слов, я начал:
- Это трудный разговор, Николай Иванович. Мы очень дорожим вами. Мы без вас будем как без рук. Но я должен сказать вам...
Он тотчас понял, о чем речь. Побледнев, он встал.
- Я не думаю, чтоб мои семейные отношения могли иметь... - начал он запальчиво, но тут же махнул рукой, снова сел и сказал устало: - Я понимаю, Семен Афанасьевич. Вы правы, конечно. Знаете, я еще попытаюсь поговорить с женой...
Уж не знаю, как он с ней поговорил. В ближайшие дни она стала словно бы потише. Она не кричала на него при людях, но ведь характер не оставишь дома и, приходя на работу, в карман не спрячешь.
Преподавала она историю - и об исторических событиях и героях тоже говорила так сварливо и раздраженно, словно они ей лично досадили. Если кому-нибудь из ребят случалось провиниться, она немедленно начинала кричать, и это, как чаще всего бывает, не производило на ребят ни малейшего впечатления.
В пятой группе учился парнишка из новеньких - Гриша Кузьменко. На уроки он тратил много времени, но по-своему: он готовил шпаргалки. То и дело учителя обнаруживали у него какие-то узенькие полоски с датами, с физическими формулами или немецкими спряжениями. Елена Григорьевна, заметив однажды такую шпаргалку, долго кричала на Гришу, но он был как глухой смысл ее слов, видимо, попросту не доходил до него. По его скучающе-терпеливому лицу было видно, что для него все это как дождик - надо переждать: польет, польет, да и перестанет когда-нибудь.
Следующим уроком был немецкий.
Случилось так, что Софья Михайловна тоже вызвала Кузьменко. Он вышел к доске и, украдкой поглядывая на ладонь, стал не очень быстро, но без ошибок склонять "der Tisch".
Никто не сомневался в том, что от Софьи Михайловны не укрылось чрезмерное внимание Григория к собственной ладони. Но Софья Михайловна внимательно смотрела на доску - он и на доске писал мелким, ровным, убористым почерком - и, когда склонение было закончено, сказала только:
- Хорошо, все верно.
Потом подошла, взяла оторопевшего мальчишку за руку и влажной тряпкой, которая висела на гвозде у доски, крепко провела по его ладони. Потерла, посмотрела, еще разок вытерла, потом той же тряпкой стерла все с доски и сказала все так же спокойно, не повышая голоса:
- Просклоняй еще раз. Только другое слово... ну, хотя бы "der Stuhl".
Во время этой процедуры мой земляк едва не сгорел со стыда - о его щеки можно было зажечь спичку.
Кто-то прыснул, и, как по сигналу, захохотал весь класс. Жуков даже вытирал слезы, выступившие у него на глазах. Софья Михайловна отвернулась от доски и, чуть приподняв руку, невозмутимо промолвила:
- Тише, пожалуйста.
На перемене, весело блестя глазами, Король сказал:
- Будьте спокойны, последний раз. Больше не захочешь, а, Гришка? Это тебе не то что: "Как ты смеешь!" - Он в точности повторил интонацию Елены Григорьевны.
Ребята не любили уроков истории. Проходили они историю Рима, полную событий, которые волнуют нас и поныне, хоть того Рима и тех людей давным-давно уже нет на свете. Но когда ребята готовили уроки или отвечали в классе, я видел скучные глаза, слышал одну и ту же казенную формулу, одну и ту же тягучую ноту: "Аристоник был представителем... Сципион африканский был представителем..."
А главное, не было у Елены Григорьевны интереса, любопытства к людям, не было той сосредоточенности, при которой хочется заглянуть человеку в глаза и подумать: кто ты, что ты? Чего хочешь, куда идешь, чем станешь? Она ничего не могла рассказать о ребятах - ни об одном. "У него удовлетворительно", - говорила она, когда ее спрашивали о Жукове. "У него неудовлетворительно", - отзывалась она о Коробочкине. И только.
Зачем она стала учительницей? И почему именно учительницей истории? Понять было невозможно. А всего непонятнее - зачем Николай Иванович женился на ней. Людей более чужих, более несхожих нельзя было и представить себе.
Замечания Софьи Михайловны по поводу своих уроков Елена Григорьевна выслушивала неохотно, ворчливо возражала: "Я следую программе... В учебнике сказано так... Что значит - скучно? Ведь это не урок танцев!"
- Ох, опять завтра история! - с тоской сказал как-то Король, собирая тетрадки.
- Что же вы с таким отчаянием говорите об этом? - удивленно обернулся к нему Владимир Михайлович.
- Да что... ничего я не запоминаю. Скука. Имена какие-то... Тиберий что за имя такое? И на что мне про него учить?
- То-есть как? Что-то я вас, Митя, не понимаю.
- Не нравится мне этот Тиберий. Двуличный. Думал о своей выгоде, а притворялся, что заботится о народе... Владимир Михайлович, вы что? Голова заболела?
Владимир Михайлович стоял белый, как мел, даже губы побелели. Руками, которые вдруг перестали его слушаться, он что-то вынимал из портфеля и снова без толку совал обратно. Ребята растерянно смотрели на него: они никогда не видели его рассерженным и не понимали, что случилось. Не может же он, в самом деле, обижаться за какого-то Тиберия, который помер с лишком две тысячи лет назад!! Во всем классе один я понимал, что он не только обижен за Тиберия, но и без памяти зол на Елену Григорьевну.
- Садитесь, Королев, - сказал наконец Владимир Михайлович, чуть ли не впервые называя Короля не по имени, а по фамилии. - И вы, Стеклов, и вы, Репин, - все садитесь. Семен Афанасьевич, - официально обратился он ко мне, - с вашего разрешения я задержу на некоторое время пятую группу.
Он прошелся по комнате и остановился у окна:
- Когда жили братья Гракхи? Скажите, Жуков.
Саня встал:
- Во втором веке до нашей эры.
- Так. А скажите, Саня, как жили крестьяне в древнем Риме во втором веке до нашей эры?
- Очень плохо жили, Владимир Михайлович. У них не было земли. Вся земля была у богатых.
- А земля, завоеванная в походах, кому принадлежала?
- Она считалась общественная, а на самом деле тоже была у богатых. Они брали ее в аренду и считали своей.
- Верно. Садитесь, Саня. Так вот, один римлянин, Гай Лелий, взялся было уничтожить эту несправедливость. Он предложил отнять у богатых лишнюю землю и разделить ее между малоземельными и безземельными. Но в самую последнюю минуту Гай Лелий побоялся ссориться с богачами и взял свое предложение обратно. За это его прозвали "благоразумным". Боязнь за себя, за свое спокойствие и безопасность взяла верх над чувством справедливости. Не знаю, можно ли гордиться таким прозвищем - "благоразумный". Думаю, это позорное прозвище.
- Верно! - подтвердил с места Король.
- Тиберий Гракх не был благоразумным, - словно не слыша его, продолжал Владимир Михайлович. - Тиберий готов был защищать справедливое дело до последней капли крови. Он не мог спокойно смотреть, как нищают римские крестьяне, какое жалкое существование они влачат. "И дикие звери, - говорил он, - имеют логова и норы, куда они могут прятаться, а люди, которые сражаются и умирают за Италию, не владеют в ней ничем, кроме воздуха и света, и, лишенные крова, как кочевники бродят повсюду с женами и детьми. Полководцы обманывают солдат. Множество римлян сражается и умирает за чужую роскошь, за чужое богатство. Их называют владыками мира, а они не имеют и клочка земли". Как вы думаете, Королев, такие слова, такие мысли могут быть у человека корыстного и двуличного?
- А нам не говорили!.. Нам говорили...
- Погодите. Но самый страшный человеческий порок - жадность. Жадность порождает все остальное. Богачи ни за что не хотели расстаться со своими богатствами. Не хотели отдать ни клочка земли, ничем не хотели поступиться. Однако они боялись завязать открытый бой с Тиберием, которого народ глубоко любил и уважал. И они уговорили Октавия выступить против Тиберия и отклонить предложенный им закон. А если в коллегии трибунов хоть один человек высказывался против какого-нибудь предложения, это значило, что оно отклонено, хотя бы все остальные и соглашались с ним. Но Тиберий не отступал. Он предложил новый закон, по которому богачи должны были немедленно освободить общественные земли. Вы, Королев, говорите, что Тиберий был корыстным. А вот послушайте, что он сделал...
Я не раз наблюдал за ребятами во время уроков Елены Григорьевны. Они сидели тихо, потому что таков был порядок, который они сами установили: на уроках сидеть тихо. Но я наверняка знал: Король, глядя в окно, думает сейчас о чем-то своем, а Володин хоть и смотрит на Елену Григорьевну, вовсе не помышляет о Пергамском царстве или братьях Гракхах. Вид у него отсутствующий и самоуглубленный, от Рима он далек, как от звезды небесной.