- И тетю Соню, да. Скорее, Костик!
Он затопал по дорожке, и через несколько минут все были в сборе. На счастье, и Владимир Михайлович подоспел, хотя в эти часы он почти не бывал у нас.
Я прочитал товарищам письмо Вершнева.
- Да, характер, - сказал Алексей Саввич. - Пошел проверять, не надувают ли его. Хотел написать Королю и Разумову: всё, мол, неправда, провели вас, нет такой коммуны...
- ...и завода нет, ничего нет... Но, может быть, насчет этой "проверки" он придумал? - неожиданно перебила себя Екатерина Ивановна. - Сюда возвращаться не позволяло самолюбие, вот он и нашел такой обходный путь. Как по-вашему?
- И это возможно. Как же мы решим теперь? Может, напишем ему?
- Есть у меня мысль, - сказал Владимир Михайлович, - не знаю только, придется ли вам по душе. Мне кажется, еще кое-кому очень бы полезно поглядеть на коммуну имени Феликса Эдмундовича...
Король и Репин уехали в Харьков через два дня - уехали, ошеломленные до полной потери дара речи, увозя письмо, адресованное Антону Семеновичу. Разумов хворал, и поэтому мы не стали докладывать ему, куда отлучились ребята: ведь он по праву должен бы ехать вместе с ними. Я наспех сочинил какое-то объяснение, и он только сказал:
- Скучно без Короля...
Галя подолгу сидела у него в больничке, читала ему вслух. Она отлично ухаживала за больными, и я не раз говорил ей: "Тебе не педагогический бы кончать, а медицинский". - "Нет, мне еще мой педтехникум пригодится", неизменно отвечала она.
- А что, Семен, - спросила она как-то (дело было дней через десять после отъезда Короля и Репина), - не по душе тебе Володя?
- Ты почему так думаешь?
- Да уж думаю...
- Пожалуй.
- А почему?
- Видишь ты, у него характер несчастного человека. А я этого не люблю. Вот возьми Петьку. Ну чем он счастлив? Семьи не знал, детство было тяжелое, а теперь погляди: живет и радуется. Всему радуется. От чистого сердца. А у Володи твоего барометр всегда показывает "пасмурно". Плохо это.
- А я думаю, - сердито сказала Галя, - плохо, когда хотят, чтоб все люди были на одну колодку. И еще плохо, когда смотрят поверху. А если посмотреть вглубь, так видно, что он хороший товарищ. Очень привязчивый и преданный.
Я попробовал было возразить: можно быть хорошим товарищем, привязчивым и преданным, и не вешая постоянно нос на квинту. Но тут мне вручили телеграмму:
"Может оставишь мне всю тройку знак вопроса.
Макаренко".
Я повертел в руках телеграфный бланк. Что же это значит? Они не хотят возвращаться? Хотят остаться там? Быть этого не может! А почему, собственно, не может? Такой дом, такой завод, такие люди... такой сад вокруг дома... Да почему не может быть, черт возьми?! У нас тут гораздо хуже. У нас нет ни завода, ни такого богатого дома, у нас еще многого нет. А там... И все-таки, все-таки - не может быть! Ну, Плетнев... ну, Репин! Но Король?! Нет, и Репин не мог! Что же это все значит? Зачем Антон Семенович спрашивает, кого он испытывает? Да нет, никого не испытывает. Ох, и хитрый же вы, Антон Семенович! Знаю я вас! Увидал троих хороших ребят - и уже хочет забрать их себе! Но как же все-таки быть?
- Как ты думаешь? - спросил я Жукова, показывая ему телеграмму.
Саня прочитал, повертел, как и я, листок, словно надеясь найти объяснение, углядеть еще какие-то первому взгляду незаметные слова. Откашлялся, сказал почему-то басом:
- Я бы, Семен Афанасьевич, ответил так: "Пускай сами решают".
- Ладно, - ответил я, - так и напишем. В тот же день я отправил телеграмму. Прошел день - ответа не было. Прошел другой - все то же.
- Телеграф у нас безобразно плохо работает, - мельком сказал после обеда Алексей Саввич.
- Право, следовало бы написать в газету о работе связи, - заметил под вечер Владимир Михайлович.
Ответ пришел еще три дня спустя. Мы сидели на крыльце. Были теплые, душистые майские сумерки, пахло молодой листвой, в бледном небе едва прорезывались первые зеленоватые звезды. И вдруг на дорожке под аркой показались какие-то тени. Только острые глаза Разумова могли узнать их, а может быть, просто его сердце учуяло!
- Король! Плетнев!
За Разумовым повскакали все - и наперегонки бросились навстречу приехавшим. Их было трое: третий действительно Плетнев, в коммунарской форме - в полугалифе и синей блузе с широким белым отложным воротником.
Тройку тормошили, тащили в разные стороны. Костик висел на шее у Короля и дрыгал ногами. Разумов оказался не из самых быстроногих и теперь едва пробился к Плетневу. Мальчишки секунду постояли друг против друга и вдруг первый шаг сделал Разумов - обнялись. Остальные, смущенные таким непривычным проявлением чувств, разом отвели глаза и еще громче прежнего заговорили. Один Король смотрел снисходительно и понимающе.
- Целуются! - воскликнула удивленная Леночка.
- И ничего не целуются! - сурово возразил Лира.
Потом Плетнев подошел ко мне. Он изменился за год - окреп, раздался в плечах и уже не кажется таким долговязым. Лето только начинается, но он успел загореть на щедром украинском солнце, даже нос лупится. Открытое, хорошее стало лицо, и глубоко сидящие глаза смотрят уже не прежним недобрым и подстерегающим взглядом - другие стали глаза. Я внимательно рассматриваю его при свете фонаря, висящего над крыльцом, и Плетнев слегка смущается.
- Антон Семенович велел передать привет, - говорит он с заминкой и умолкает.
Протягиваю ему руку. Он крепко, обрадованно пожимает ее. Зачем говорить много? И так все ясно!
Тройку повели в столовую, и все гурьбой двинулись за ними. Плетнев и Король, с аппетитом хлебая щи, жуя горбушки (горбушки - любимое наше лакомство - дежурные нашли для всех троих), ухитрялись в то же время не умолкать ни на минуту. Наперебой рассказывали о днях пути, о коммуне, об Антоне Семеновиче. Любопытно, что говорили они по-разному. Плетнев - как старожил, знающий все насквозь. "У нас там..." - произносил он совершенно искренне, точно полжизни провел в коммуне. Король, как человек, открывший новую, удивительную страну, рассказывал с жаром, перескакивая с одного на другое. Репин изредка вставлял словечко, но больше молчал, хотя ел и пил с не меньшим аппетитом, чем те двое.
- А вы чего обратно ехать не хотели? - строго спросил вдруг Петька.
- Ну да, "не хотели"! - рыжим глазом сверкнул на Петьку Король и даже ложку отложил, чувствуя, что тут не одному Петьке надо дать объяснения. Антон Семенович говорит: "Оставайтесь у нас". Мы говорим: "А как же наши?" А он серьезно так: "Ну, я запрошу Семена Афанасьевича". Послал телеграмму, а мы и не знаем, что сказать. Приходит телеграмма, он нам показывает - и опять: "Как же вы решите?" - "Я, - говорю, - должен вернуться. Не знаю, как Плетнев и Репин". Репин тоже говорит: "Здесь, говорит, очень хорошо, а только оставаться я не могу". А Плетень тоже: "Что ж, они за мной приехали, как же мне теперь..." Антон Семенович засмеялся и говорит: "Правильно, поезжайте!" Вот мы и поехали. Фотографий привезли, писем!..
- Письма у меня здесь зашиты. - Репин полез за пазуху.
- Эй, не пори на себе, разорвешь! В спальне распорешь, - сказал Король.
...Полчаса спустя Андрей постучался ко мне в кабинет.
- Вот, - сказал он, - распорол. Вот письма. - Он протянул мне три конверта: от Вершнева, от Алеши Зырянского - командира четвертого отряда, и от Антона Семеновича.
- Ну, как тебе показалось в коммуне? - спросил я, положив наверх письмо Антона Семеновича.
- Мне... - начал Андрей.
И тут я увидел, что он плачет. Слезы текли по щекам, он неловко и поспешно утер их, но они текли еще и еще.
- Ты что, Андрей? Что с тобой? - Я взял его за плечо.
Он отвернул лицо и, стараясь подавить рыдание, плакал еще сильнее.
И я перестал спрашивать. Мне показалось, я понял, хоть он и не мог ничего сказать словами. Год назад он тоже плакал тут, у меня, но то были другие слезы - злые, себялюбивые. А эти словно смывали с его души остатки недоверия, горечи, уязвленного самолюбия. Должно быть, они копились давно, и теперь он тщетно пытался сдержать их.