- Это не твоя вина, малыш. Ты делаешь только то, что естественно для твоей природы.
Держа лусука в неподвижности, он вдруг резко поднялся и зашагал по дороге.
- Первый раз в жизни, фаренти лусук, я был тем, кто наносит удар, а не тем, кто получает его. Ай-йаг, лусук, да ведь такое очень приятно ощущать. Да, да, это очень приятно ощущать, что ты в силах убить того, кого пожелаешь!
Он остановился, сам немного удивленный тем черным варевом, которое начало вскипать у него внутри.
- Сколько лет, - пробормотал он, подбрасывая носком камешии, лежащие на дороге. - О, сколько времени они все презирали меня. Сделай это, сделай то. Женщины для тебя слишком хороши, слизняк. Не прикасайся к моей еде, иди, жри вместе с лошадьми. Твоя мать была дыркой. Да, да, она всем давала... Иди сюда! Сделай это и это!
Он вдруг улыбнулся, глаза его сверкнули в свете двух лун, словно хитиновый панцирь насекомого, замершего на его вытянутом пальце.
- Паулло... парочка чигра в его постели... - Он захихикал, посмотрел на лусука и прошептал: - Фарента лусук - как тебе это понравилось бы ужалить хвостом этого Паулло прямо в рожу, а?
Заблудившееся облачко на несколько секунд закры-ло вдруг его лицо. Ночь стала темнее. Он вздохнул: - Талл перг, лусук. - Он поднял руку и щелчком стряхнул насекомое прочь.
Вернее, он собирался его стряхнуть. Но в последний миг из темноты вдруг вылетел камешек, больно ударив его в плечо. Тарпоиаи быстро повернулся.
Чарах выскочил из черной тени деревьев. Остановившись посреди дороги, он засмеялся прямо в лицо Тарнсиану.
- Шеман! - кривил он в злобной усмешке свое лицо. - Шеман в юбке! Вот погоди, расскажу всем...
Сквозь эмпатическую скорлупу Тарнсиана прошла волна паники. На нем все еще были абба и сандалии, выдававшие его соучастие в организации побега певцагрезителя, устроенного Заваром. Не раздумывая ни секунды, он тряхнул указательным пальцем, швыряя насекомое прямо в лицо Чараха, и, задыхаясь, мысленно завопил:
- УБЕЙ!
Маленькие шипы на ножках лусука глубоко вонзились в лицо мальчика. Чарах вопил, но лусук раз за разом погружал свое жало, расположенное на конце гибкого хвоста, в его щеку. Потом, рывком, он выдернул все свои шесть ножек из плоти ребенка, освободился и, треща крыльями, улетел в ночь.
Когда жало укололо мальчика в первый раз, он закричал, а потом, корчась упал на песок. Тарнсиан смотрел на ребенка, потрясенный смесью чувств - страха, ненависти, триумфа. Одновременно боль, раздиравшая несчастного мальчика, наполняла и его, словно это была вода теплой благостной реки, словно это был сок из куска вареного мяса, вызывающий солоноватый привкус во рту.
Его сознание постепенно наполнялось животной ревущей радостью...
Вскрикнув в последний раз, мальчик затих, вытянувшись словно металлический прут. Несколько секунд - и напряженность тела исчезла. Теперь он лежал на песке, как кукла, из которой вытащили всю ватную набивку.
Кукла... Предмет, уже не человек... Уже!..
Тарнсиан почувствовал, как напряжение, охватившее и его, рассасывается, идет на убыль. Плечи его опустились, позвоночник изогнулся, черты дща обмякли. "Кукла,- подумал он. - Предмет. Не человек более". Он коснулся этого предмета, бывшего только что человеком.
Коснулся кончиком сандалии.
Облизав пересохшие губы, он присел на колени рядом с телом. Лицо умершего уже начало распухать.
Тарнсиан с отвращением коснулся холодной кожи. Тронул плечо - все равно, что твердое дерево. Потом вздрогнул, вытер о полу аббы вспотевшие ладони.
- Нужно отнести его назад, нельзя оставлять так...Рукой, которая не касалась тела умершего мальчика, он провел по волосам. - Нельзя касаться... Паулло!.. - Имя это произвело впечатление взрыва. - Он мeня убьет...
От страха закружилась голова. Прижав ладони к глазам, он напрягся, стараясь совладать с наплывом противоборствующих эмоций. Потом, тяжело дыша, опустил руки на колени, облизнул еще раз губы. Глядя на лежащий перед ним труп, он мысленно воспроизвел все, что пришлось пережить по вине этого жестокого мальчишки - издевательства, мелкие пакости и все такое. Где-то глубоко внутри ночным холодным цветком начало распускаться удовлетворение мощное, наполняющее его энергией. Постепенно, как будто черные крылья, взметнулась у него внутри уверенность в своей силе и власти над другими людьми. Тарнсиан поднялся и быстро зашагал прочь, взмахивая полами аббы, поднимая легкие облачка сухого песка...
Потом картина исчезла, словно смытая наплывом темноты, и пассивное сознание зрителя сменилось приятной пустотой забытья...
10
Когда она проснулась, солнца уже стояли высоко.
В караванный домик вошел Тарнсиан с ведром воды и какими-то тряпками. Он разрезал путы и сунул ей в руки эти тряпки.
- Вымой здесь все, чтобы блестело! - приказал он.
Приостановившись в дверях, он добавил: - Мы трогаемся через три минуты. Когда все сделаешь, вылей воду за дверь.
Она проводила его взглядом, потом, в первую очередь, умылась сама.
- Ай-Ашла, - ахнула она, когда пальцы коснулись изуродованного лица. Превозмогая боль, она добралась до противоположной стены домика и постаралась заглянуть в небольшое оконце.
Но тут дверь распахнулась, и на пороге возник Тарнспяц. Он шагнул вперед. Алейтис попятилась, прижалась спиной к стене, глядя на пего с гадким предчувствием.
- На кропать! - коротко приказал он.
Она не сразу подчинилась, и он кулаком ткнул ей в живот. Волна боли разбежалась по всему телу. Дрожа, она лежала на постели, ожидая, пока он разденется. Он овладел ею без подготовки и прелюдий, но Алейтис успела отступить в теплую черноту, где не существовало ничего, что могло бы быть материальным. Она позволила ему насиловать ее тело, пустую куклу, лишенную души.
Он щипал и тискал ее, хрипло дыша и отвратительно ругаясь. Но чем больше он ее терзал руками и мысленно, тем глубже отступала она. Когда он кончил истязание, она на много фатамов погрузилась в самый центр своего существа, где не было ничего и откуда достать ее было невозможно.
День миновал. Потом другой. И так без числа. День следовал за днем, почь приходила на смену дню. Алейтис была как бы в тумане полубессознательного забытья.
Когда приходил Тарнсиан, она без борьбы позволяла ему овладевать собой, вернее, не собой, а своим телом. Сама же она отступала в темноту, и под Тарнсианом оказывалось не тело человека, а набитая тряпками безжизненная кукла. Наконец ему надоело это, и он вышвырнул ее из своего дома-фургона, но даже после этого не отпустил из лагеря.
В одном из фургонов Алейтис украла несколько одеял и кусок туфана. Из другого - блузу и пару штано:В. Из третьего - подходящие ей под ногу сапоги. Потом она присоединилась к общим женщинам, которые сидят у отдельного костра и ждут какого-нибудь мужчину. Они поделились своей едой и отвели ей место для спанья. Она расстелила туфан под каким-то фургоном и блаженно уснула.
Члены каравана никогда не смотрели па нее прямо, даже когда проходили рядом... Они не разговаривали с ней и не замечали ее присутствия. Женщины-рабыни делали рога из пальцев, отгоняя несчастье, но не имели храбрости на то, чтобы воспрепятствовать ее присутствию среди них.
Сначала она садилась на ступеньках домика-фургона, где жили рабы и в котором они ехали со всем караваном по дневному этапу, от лагеря до лагеря. Потом она осмелела, выделила из общего табуна своего черного коня Мулака, открыто его оседлала и надела уздечку. Но каждый раз, когда она опускалась в седло, оказывалось, что Тарнсиан не забыл о ней. Черные крылья взмахивали над ее головой и не отпускали до тех пор, пока она не спрыгивала с коня на землю. Он - Тарнсиан - не был намерен отпускать ее с миром.
После нескольких дней переходов караван остановился в лагере, на большой поляне у широкой реки, самой широкой, какую она видела в своей жизни.
Алейтис взяла в одном из фургонов полотенце и мыло и отошла подальше от лагеря для того, чтобы как следует вымыться. Она сняла блузу и штаны, бросила их на берег и со всего размаха побежала в воду. Вволю поплавав, она принялась соскребать со своего тела многодневную грязь. Хотя Тарнсиан какое-то время не прикасался к ней, она чувствовала, что стала нечистой. Песком и мылом она с ожесточением скребла свою кожу, пока та не стала красной. Потом намылила голову и прополоскала.
И только после этого начала весело плескаться.
Со вздохом удовольствия она выбралась на берег, села на траву и принялась вытирать полотенцем волосы, чтобы они стали как можно суше, а сделать это было отнюдь нелегко, так как по длине и пышности волосы Алейтис могли соперничать со многими, и не только в этом караване. Насморк ее вылечился сам по себе, вместе с синяками, но она больше не хотела рисковать. Она посмотрела в сторону скрытого за скалой лагеря. Бежать было бессмысленно. И куда?..
Она снова натянула штаны и блузу, положила рядом полотенце, чтобы оно высохло. Сцепив руки вокруг колен, положив на колени подбородок и рассыпав волосы по плечам, чтобы окончательно высушить их, она молча смотрела, как течет река у самых ее ног, и вспоминала давно прошедшие дни.
"Похоже, у меня есть умение выживать. Мамочка моя, где бы ты сейчас ни была, ты родила меня с прочной шкуркой, и за это тебе огромное спасибо!" подумала она.
Журчание воды действовало успокаивающе. Алейтио расслабилась, сознание пришло в более спокойное состояние, мысли заскользили, поплыли одна за другой, как бусинки на нитке.
"Еще семь дней, - подумала она. - Еще семь дней осталось до начала Массарата. Рано или поздно он совершит ошибку. Но, Мадар, каким он стал сильным! Я не могу его победить. Ах, Ай-Ашла! Но потеряет же он когда-нибудь осторожность! Пусть даст мне только одну минуту форы..." Она сидела на траве, наслаждаясь роскошью солнечного тепла (солнца уже низко висели над горизонтом), наслаждаясь чувством собственной чистоты. Кожа ее вдыхала свежий ветер всеми порами, и от этого Алейтис испытывала легкое головокружение. Тихо журча, протекала мимо река. Этот шум ласково обволакивал сознание девушки, словно прохладные зеленые руки. Переменчивые силуэты, голубые, изумрудные, игра теней в глубине, всегда разных... Постепенно она настолько погрузилась в это любование, что в самой сердцевине своего существа снова начала радоваться жизни. Она глубоко втянула в себя вкусный воздух позднего послеполудня.