- Помню. Еще как помню! Даже в блокнот записал, чтобы не забыть.
Я начал купаться. В то время как другие спали, как молодые телята в июле, я уже лез в холодную воду, с отчаянием следя, когда пройдут назначенные семь минут. Позже, не допив кофе, я уже лез в море с настойчивостью престарелого тюленя. Я возненавидел воду до мигрени. Толстый взрослый человек, у которого немало жизненных забот и неприятностей, барахтающийся в зеленом купальном костюме около берега под назойливые насмешки прибрежных мальчишек, - печальное, незабываемое зрелище...
- Доктор, - взмолился я, - я уже весь сырой, как подвальная квартира. Я насквозь просолен: меня, наверное, можно подавать в качестве закуски в пивной... Выньте меня, пожалуйста, из воды - не могу...
Доктор вынул меня, но тут же спохватился и отдал распоряжение:
- А теперь гулять... Гулять, гулять...
- Пешком? - с ужасом в глазах переспросил я. - Долго?
- А вы как думали?
- Думал, только до вокзала. А там на поезд и обратно в Москву.
- Помните, что...
- Знаю, помню: обмен веществ. Неправильный. Куда прикажете лезть: на гору, в гору, в долину, в песок, в болото? Говорите, доктор, - я все вытерплю. Пользуйтесь!
Две недели я вел себя, как сумасшедший козел. Я скатывался с каких-то гор на острые камни и отдыхающих курортников. С "Известиями" в руках я прыгал на выступы, мучительно стараясь походить на серну. Я влезал куда-то наверх в тридцатиградусную жару, оглашая стонами и нехорошими словами мирные окрестности, наполненные комарами и молодыми людьми.
- Доктор, - в изнеможении заявил я через две недели, - во мне уже нет ничего человеческого. Меня примет любой зоопарк или, в худшем случае, лучший ботанический сад: я черный извне, соленый изнутри, я могу прыгать с кустов на деревья, я могу скатываться, как скала...
- А как обмен веществ? - полюбопытствовал он с видом человека, рассматривающего перекрашенные брюки.
- Вам виднее, доктор, но мне кажется, что обмен, быть может, и есть, и, может быть, даже исключительно правильный, но самих веществ уже нет... От такой жизни и из слона все вещества выйдут, а я только скромный беспомощный литератор... Доктор, пустите меня в Москву, у меня жена, дочь, книги... Я буду бегать там по издательствам, сидеть по семи минут в соленом растворе и глотать какую угодно опасную жидкость, вплоть до нефти, только пустите...
Через два дня я сидел в поезде. Железная дорога - удивительно целебное средство, - медицина этого случайно еще не заметила. Я ел на каждой станции, спал на верхней полке, читал еженедельники и чувствовал, как поправляюсь на каждом полустанке.
В Москве, добравшись до своей комнаты, я заперся на полторы недели и лежал, как удав на солнце. Два примуса, выбиваясь из сил с утра, жарили для меня большие куски черного мяса. Медленно, но верно я поправлялся.
- На вас прекрасно подействовал курорт! - с завистью говорили мне.
- Курорт? - бледнея, переспрашивал я. - О да, курортная жизнь изумительна... Но только переменим тему разговора: мне еще опасно волноваться...
1928
КАК ОБЫЧНО ВСПОМИНАЮТ
1. Воспоминания маститого
Было это в конце семидесятых годов, даже, пожалуй, в начале - не то в 1884, не то в 1889 году. Жили мы с семьей в Сарапуле, а младший мой брат Симеон Петрович находился в Елабуге, где впоследствии и женился. Женился он неудачно, а сестра его жены и до сих пор живет где-то под Челябинском, где у нас небольшие огороды. Я в это время баловался стишками. Выходило довольно недурно, хотя я мечтал больше о морской карьере и разведении племенных кур. Как сейчас помню такие, например, стишки:
Драгая тетушка моя,
Могу прибыть к Вам на именины.
В четверг вечером я
На лошадях. Привет от Ник. Ив. и Нины.
Стишки эти и сам Тургенев хвалил, но по злопамятству в дневнике своем этого не записал.
Приблизительно в то же время я пострадал за наш народ, который я, будучи случайно в Костромской губернии, очень любил. Было это так. Прихожу я на вокзал, хочу влезть в вагон, а он весь переполнен народом. Были мы в это время все народолюбцами - думаю, зачем же я полезу в такое переполнение: и другим помешаю, и самому выспаться негде будет. Так я и остался, а в тот же вечер схватил болотную лихорадку и слег. Хворал долго, но большим утешением было, что страдаю за идею.
Вспоминаю это все - и как будто бы сейчас пред глазами... Потом пошло разное. Брат развелся, я переехал уже с другой женой (Анной Никитишной) в Петербург. И как раз в то время, когда мы въезжали домой, смотрю похороны.
- Кого хоронят, служивый?
- Сочинителя хоронят, господином Некрасовым звали... Как это я услышал, у меня точно оборвалось что-то в
душе. Не читал я, правда, покойника, да и все мы думали, что это кто-нибудь из провинции пописывает, но тяжесть потери тяжело легла на душу....
- Прощай, поэт, - сказал я, снимая перчатку, - прощай, будитель сердец...
Так почти на моих руках ушел в могилу величайший русский поэт.
Через месяц пришла телеграмма от брата: снова женился и едет в Голландию. Мы купили новое фортепиано. Надвигались девяностые годы.
2. Воспоминания разоблачителя
Некрасова я знал хорошо, а лучше бы и не знал. Тяжелый был человек, хотя и не без дарования, если бы не карты, вино, женщины, поджоги и убийства. Без этого и творить не мог.
Придет, бывало, в клуб, метнет фальшивую талию, выиграет и сейчас же бежит.
- Не могу, - говорит, - у меня вино, карты, женщины, И все это меня дожидается.
Ссорился со всеми. С Толстым, Достоевским, Гончаровым и с другими авторами полных собраний. С одним только Маяковским не поссорился, да и то, пожалуй, потому, что он спустя двадцать лет родился.
Злобный был такой. Все смерти боялся.
- Вот умру, - говорит, - а меня потом редактировать начнут.
Со мной лично прямо грубо поступил. Принес я ему одну повесть. Большую такую, недурную. Как один жулик ездил и мертвые души скупал. Знакомым читал - тем понравилось, а ему, Некрасову, в "Современник" принес - губы кривит и смотрит волком.
- Опоздали! - говорит.
- Позвольте, Николай Алексеевич, где же опоздал: прием до двенадцати, а сейчас девять.
- Нет, - говорит, - лет на тридцать опоздали. До вас, - говорит, Гоголь эту тему использовал.
- Позвольте, - говорю, - что же на всех плагиаторов внимание обращать! Моя тема!
Даже не ответил. Хлопнул дверью и куда-то побежал. Наверное, к женщинам либо в клуб. Так ни за что, ни про что человека обидел. А у меня к тому времени уже четыре книги по льноведению были. Тяжелый был человек. Черствый и пустой.
1928