- Мне кажется, - тихо возразил я, - это значительно короче и с несколько другим уклоном.
- Ну, "Обрыв", - уступил он и с чисто дружеской любезностью добавил: Ну, "Отцы и дети", если хочешь, не говоря уже о "Портрете Дориана Грея"...
- Что же тебе здесь не нравится? - несколько обиженно спросил я.
- Все, - деловито подтвердил он, - начиная от той строки, которую принято считать первой, и кончая той, которую мы условились считать последней... Ты знаешь, - вдохновенно говорил он, смотря на мою рукопись, как на мышь, попавшую за рукав, - если бы я стал читать эту вещь, в публике началось бы редкое и любопытное соревнование: какой из рядов окажется наиболее сноупорным.
- Разве так нелитературно?
- Чудовищно литературно. Это похоже на труд молодого профессора по семинарию Достоевского. Исправь. Проще, ударнее, примитивнее.
Меня самого это заинтересовало. Я ушел домой и стал выправлять. Все мое остроумие я направил применительно к психологии стандартного конферансье, еще не прошедшего через комиссию по ликвидации неграмотности. Герои моих сценок острили так, что их выкинули бы из буфета небольшого вокзала подъездной железной дороги. Если бы я напечатал несколько таких вещей в журналах, мне бы пришлось через некоторое время переменить свою профессию литератора на не менее почетную, но в другом стиле, профессию смазчика вагонов.
На другое утро я снова был у приятеля.
- Это уже лучше, - одобрительно сказал он, пробежав рукопись, - это уже на что-то похоже. Такую вещь смело можно было бы прочесть на торжественном выпускном акте любого епархиального училища прошлого столетия. Исправь. Нужно попроще, примитивнее, понятнее... Помни - это эстрада.
- Ну, знаешь, - возмутился я, - больше уж я не могу... Нельзя же так, например, острить: "Умеете ли вы говорить по-французски? Нет? Ну, тогда дайте мне взаймы три рубля".
- Как ты сказал? - удивился он, быстро доставая бумагу и карандаш. - А ну-ка, повтори...
- Я говорю, - уже возмущенно кричал я, - что нельзя писать таких острот... Ты еще выйди на эстраду и заяви: "А я, знаете, лучше всякого авиатора - без пропеллера могу со службы вылетать..."
- Погоди, погоди... Как, как? - И рука его быстро бегала по бумаге.
Возмущенный его тупостью и чувствуя себя оскорбленным как автор, я осыпал его теми седобородыми остротами примитивного характера, за которые не подают руки даже и в самых захолустных городах.
Он блаженно улыбался и записывал...
- Надеюсь, что ты все-таки придешь на мое выступление завтра, - уже заискивающе попросил он, когда я взялся за шляпу.
В глазах его я заметил какое-то странное выражение почтительности и удивления.
- Хорошо, - проворчал я, - зайду.
Я действительно пошел. Мой приятель выступал четвертым номером. Он вышел, напудренный и эффектный. Зал замер выжидающе.
- Встречаются, - начал он, - два гражданина. Один из них спрашивает: "Говорите ли вы по-французски?" - "Нет", - отвечает другой. "Ну и великолепно, тогда дайте мне три рубля взаймы..."
В зрительном зале наступила тяжелая пауза. Кто-то порывисто крякнул и зашелестел газетой.
- А вот, - уже более робко продолжал приятель, - встречаются два человека. Один грек говорит другому греку: "А как вылетишь без аэроплана?" А другой грек говорит...
Вторая пауза оказалась еще более тяжелой. Зрители стали конфузливо переглядываться. Я осторожно вышел. Через полчаса я встретил приятеля около вешалки. Он сердито надевал калоши. Увидев меня, он развел руками и обиженно сказал:
- Не приняли Не понимаю, что сделалось с публикой.
- Поумнела, - сочувственно вздохнул я, - ничего не поделаешь. Не тебе одному трудно.
Он растерянно посмотрел по сторонам, махнул рукой и ушел.
С этих пор я никогда не пишу для приятелей эстрадного репертуара.
1934
ИЗ СБОРНИКА.
"Таинственный хулиган"
1935
ТАИНСТВЕННЫЙ ХУЛИГАН
Своим грязным унынием дом напоминал пьяного, который проснулся на заднем дворе и с тоскливой обидой припоминает, кто именно из недавних собеседников выкупал его в луже. Антенны на крыше стояли криво и беспомощно, как остатки частокола на огороде, в котором побывали свиньи. Краска сползла со стен. Около ворот была выбоина, похожая на дупло в зубе старика. И только волнообразные накопления мусора и неподобранного утиля во дворе напоминали о том, что дом широко обитаем.
И вот именно в таком прозаическом доме и произошло то таинственное событие, о котором нам придется рассказать.
Нить этого события начала распутывать председательница санитарной тройки Нина Ивановна Дубник. Речь ее на экстренном заседании правления жакта, созванном по поводу запоя истопника Демидыча, была коротка и деловита.
- В нашем доме, - сказала Нина Ивановна, сверкнув неумолимым взглядом сквозь стекла пенсне, - в нашем доме завелся хулиган. Я это утверждаю от лица домовой общественности.
- Прошу осторожнее, гражданка зубной врач, - несколько официально и обиженно перебил ее управдом Теркин, - не такое сейчас время, чтобы бросаться хулиганами.
- Беру хулигана на себя, - так же неумолимо подтвердила Нина Ивановна. - Что мы имеем? Мы имеем уже четыре пострадавших случая. Пусть жертва из одиннадцатого номера подтвердит мое выступление.
Жертва из одиннадцатого номера не отказалась от подтверждения. Это был сухонький старичок, говоривший с невысказанной болью в душе.
- Я семь лет служу на одном месте, - сказал он, собираясь с мыслями. А у меня в комнате с потолка каплями капает. И вот на прошлой неделе развесил я выстиранное белье на чердаке, - мне приходящая Марья Гавриловна стирала, - и что же вы думаете: все на полу, постаскивали, гады, с веревки, побросали, а по, извините, кальсонам, точно медведь лапами брякал, - в золе все, и завязки порваны. Разве ж так живут люди? Чистое хулиганство!
Домовая общественность заволновалась.
- Вот вы говорите - белье. Вы изволили сказать - кальсоны, возмущенно откликнулся экономист из девятого номера, - а лампочки? Лампочки на культурном фронте не ниже кальсон. А кто их вывертывает? Почему это я, человек с высшим образованием, должен, как собака, держаться вечером за перила, когда возвращаюсь в свой семейный уют? Уважаемая Нина Ивановна дважды права: в нашем доме есть хулиган.
- Есть еще и жертвы, - по-прежнему неумолимо вставила Дубник и обвела собрание торжествующим взглядом. - Пусть они обменяются мнениями.
- Я не жертва, раз вы на этом настаиваете, - поднялся жилец из двадцать первой квартиры, - но поскольку дело идет о проявлении социального бандитизма... Прошу слова к ведению заседания!
- Вы его заимели, - кивнул председатель жакта Теркин, - закругляйтесь и продолжайте.
- Раз, говорю я, - продолжал жилец из двадцать первой квартиры, - мы должны быть, как один, против проявлений, то я должен заявить, что у меня ежеутренне прут газету. Она торчит из ящика, и ее прут. Непосредственно после втыкания письмоносцем.
- А почему у меня не прут? - нахмурился секретарь правления.
- Не выписываете печатного слова, потому и не прут.
- Мало ли что не выписываю. Вы мне на голову не садитесь, я не вам подчинен. Вставали бы пораньше и брали вашу газету.