Приняли меня в ССП четыре года назад по двум изданиям: «Золотому седлу», тоненькой книжечке в иркутской «Бригаде» 1975 года и «Горному бубну», вышедшему годом позже в Улан-Удэ. Особой радости я почему-то не испытал, воспринял это как должное, хотя некоторые сомневались, пройду ли я сквозь московское сито. Максим Эрдынеев подарил мне по этому случаю свою работу — резьбу по дереву с изображением саянского яка. В шутку я называю его своим «зооморфным» портретом.
Издаться в Москве национальному поэту, пишущему достойно на русском языке, очень не просто в силу ряда причин, о которых не хочется шибко распространяться, поскольку это больше связано с идеологией и конъюнктурной возней вокруг литературной кормушки. Вл. Бояринов, работавший редактором в издательстве «Современник», заметил рукопись моего поэтического сборника «Дикая акация», которую я прислал в Москву. Потом мне рассказывал Володя Бояринов, мои стихи ему сразу понравились, и с его легкой руки, как я теперь понимаю, они увидели свет в столичном издательстве в 1980 году.
Однажды мне приснился Вениамин Каверин, один из той плеяды писателей, связанных незримыми нитями с серебряным веком. Во сне Каверин, которого я лично не знал, предлагал мне отправить свою книжку. Сон был настолько отчетливым и необычным, что я не мог его не запомнить. И решил проверить это сновидение. Отыскал в справочнике писателей адрес В. Каверина и отправил ему свою первую столичную книжку. К моему великому удивлению, спустя некоторое время получил ответ.
«Дорогой Баир, 22/V-80
Спасибо за „Дикую акацию“. Я с интересом и глубоким вниманием прочитал Вашу книгу. В ней искренность соединяется с точностью — черта подлинного поэта. Чувствуется, что Вы знаете и любите Заболоцкого и Пастернака — двух королей нашей поэзии. Но влияние их лишь мелькает из глубины, не мешая Вашему дарованию, а напротив, я бы сказал — украшая его. Словом, Вы меня порадовали своей книгой. Желаю Вам новых успехов, здоровья и счастья.
В. Каверин».
С утра — в Ленинке. Встал в 7 утра, чтоб занять очередь на ксерокопию. Оказался 43-м в записи.
Сделал ксерокс: Туччи «Тибет. Страна снегов». Глава «Религия», автореферат В. Дылыковой «Тибетская художественная литература» (VII–XVIII вв.), страницы о Миларайбе в кн. Даса «Путешествие в Тибет» и карту его путешествий.
Встретил около ИВ АН Вилену Дылыкову. Она ощущает себя вне времени и пространства, не считает часов, месяцев, чисел. У нее сердечная недостаточность. Кожаное пальто висит на ней. Очень худенькая. Даже полупустая авоська в ее руке кажется тяжелой. Договорились о встрече у Саши Соловьева. В библиотеке ИВ АН начал читать ее диссертацию. Вступление оказалось поэтическим.
Звонил Ан. Преловскому. Он сообщил, что «Алтан Шагай» должен вот-вот выйти в Иркутске в его переводе. В прошлом году перевод был опубликован в «Сибирских огнях» (№ 3–4). А. П. чуток к бурятскому улигерному стиху, к поэтике оригинала. Старается передать анафоричную рифмовку — когда рифмуются начальные слоги, а не конечные, как в русском стихосложении. В самом начале работы над «Алтан Шагаем» Преловский обратился ко мне за помощью, и я вывел его на Женю Кузьмину — эпосоведа, работавшую в секторе фольклора народов Сибири в Новосибирске (в Академгородке). Два года назад она выпустила свою монографию «Женские образы в героическом эпосе бурятского народа». Творческий союз фольклориста и поэта оказался удачным: «Алтан Шагай» обретает широкого читателя вслед за «Аламжи Мэргэном» и «Гэсэром» в поэтических переводах И. Новикова и С. Липкина.
В Ленинке — ксерокопия с утра. Взял талон на очередь. Побежал в ИВ АН. Хотя в библиотеке сандень, Галина Васильевна, знакомая билиотекарша по Армянскому переулку, за хороший комплимент разрешила мне позаниматься с 10 до 13 часов, что я и сделал с удовольствием. Просмотрел введение и часть 11 главы диссертации В. Дылыковой.
В обед сделал ксерокс Хайссига (на немецком языке), Т. Шмидта (на шведском языке), Ричардсона «A short history of Tibet». И мультфильм «Закон Будды среди птиц» (на английском языке), а также «Поездка в Окинский караул» Кропоткина.
В метро читал «Пагсам-чжонсан». Сумба-Хамбо, исходя из религиозно-философских положений древнеиндийской традиции, видит в истории четыре легендарные эпохи. Последняя из них — кали-юга как «эпоха распрей» вобрала в себя все четыре вида грехов (прелюбодеяние, воровство, убийство и ложь). Перекликается с античным мифом о золотом веке и последующей деградации человечества.
Пахнет на улице приторно черемухой. Сегодня, видимо, день прощального звонка. Школьницы в фартуках белых. Акселератки — ростом под 180 см.
Почему-то вспомнились строки Антокольского:
Видел П. Антокольского несколько лет назад в «Литературном музее» на Петровке, где проходила встреча с Арсением Тарковским. Был сухонький старичок, с молодой дамой, видимо, внучкой, сопровождавшей его. Тарковский читал свои вещи мерным спокойным голосом, и его интонация и строй стихов странным образом навевали тоску по серебряному веку.
В Ленинке — ксерокс Б. Лауфера, глава о буддийской литературе (из его книги «Очерки монгольской литературы»), Snellgrove из книги «Гималайская цивилизация» и Хайссига. Вечером перевод рассказа David-Neel о тулку. Жутко интересный. Двойник человека, возмечтавшего о бессмертии. Девушка, убитая им, возмездие. Книга Падмасабхавы, обещавшая бессмертие, остается недоступной. Тулку не доходит до нее.
Чем же я отличаюсь от людей, братьев моих — песчинок? Может, тем, что никогда не спешу с толпой, словно в запасе у меня персонально целая вечность. Может, тем, что очереди за дефицитом для меня — как вид изощренной пытки, переживаемой целой страной. Может, тем, что пишу стихи, говорят, неплохие, и тешу себя надеждой, что кто-то сверху все-таки смотрит за мной…
Помню, в детстве родители купили мне юлу. Мне страшно нравилось смотреть на нее, когда она, заведенная, кружилась на кончике своего стержня вокруг собственной оси посреди комнаты, а потом медленно, израсходовав кинетическую энергию, заваливалась набок. Не так ли и мегаполис, как заведенная гигантская юла, вращается вокруг Останкинской башни, как вокруг собственной оси, вращается, пока вращается.
С утра поехал прямо в ИВ АН. До 1 часа посидел в библиотеке, читал диссертацию В. Дылыковой, II главу о житийном жанре. Много описательности, пересказы «Намтара» Падмасамбхавы, «Намтара» Миларайбы.
Днем — встреча на квартире у Саши Соловьева, на Никитских воротах.
С. С., пожалуй, самый старый и близкий мне из моих московских друзей. Хорошо знаю его родителей, отец — из московской чиновничьей элиты, мать Ольга Александровна — врач, прошла войну. Хорошие русские люди. В годы аспирантуры я часто заходил сюда, поскольку жил рядом, на Малой Бронной. Однажды в лифте столкнулся лицом к лицу с артистом Папановым, жившим в этом доме. Он был в неглиже, но я его сразу узнал, но виду не подал.
У Саши жена Вера полная его противоположность, волевая и целеустремленная, биолог, кандидат наук и мастер спорта по плаванию. С Сашей они живут по-французски, отдельно друг от друга, хотя у них есть общий ребенок. В последние годы С. С. стало тянуть на толстовство. Мечтает подыскать где-нибудь домик в Подмосковье, быть ближе к земле.
К моему приходу Саша находился уже в обществе Вилены. Пришла Таня Юркова, скрипачка. Ее я не видел лет пять. Похорошела, кажется. Очень интересно рассуждала о звуке, рождаемом смычком. Столько оттенков у одного лишь звучания.
Больше всех говорила В. Дылыкова. Она как проповедница и вместе с тем как весьма светская женщина. Сегодня ее конек — Калачакра (кала-время, чакра-колесо). Попросила меня почитать Н. Гумилева. Из окна открывается хороший вид на ул. Герцена и Суворовский бульвар.
Около церкви, где, по преданию, венчались Пушкин и Натали — великолепный парк и лужайка. Семейство южных и северных деревьев, одуванчики — осколки солнца, трава сочно зеленая. А кругом шумит, течет Арбат, и кинотеатр повторных фильмов, и Тимирязев с голубем на голове, и манекены, почти как живые, в витрине магазина «Ткани». А лужайка — как кусочек рая Сукхавади.
Ксерокопия — последняя. Автореферат Савицкого (Цаньян Джамцо), Сазыкина (Чойжид Дагини) и Snellgrove из книги «Buddhist Himalaya».
Днем — в библиотеке ИВ АН и кабинете Рериха. В иностранном каталоге дошел до буквы T (Thomas). В окне библиотеки — старая церквушка.
Сходил на спектакль «Тема с вариациями» Алешина. Играли Плятт, Терехова, Юрский. И оживали Пушкин, Боккаччо, Сирано де Бержерак…
В Ленинке — дочитал Рильке «Заметки Мальте-Лауридс Бригге», оба томика. Сделал выписки — рассуждения об открытых окнах и тишине, об умении видеть и внутреннем мире, о библиотеке и чтении книг, об отчужденности на улице и привязанности к читальному залу, наконец, портрет самого Бригге — парижанина на миг, почувствовавшего себя на берегах Сены «начинающим в своей собственной жизни», бульвар Сент-Мишель, прогулка вслед за «странным человеком», одинокая святая в Пантеоне, и — неожиданно — Венеция, где поэт слышит голос своей музы в образе таинственной девушки.
По мысли автора, лицо поэта определяют не чувства, а опыт. Чтобы написать одну стоящую строку, нужно самому «перевидеть массу городов, людей и вещей», испытать и хранить в сердце впечатления детства, образы любимых женщин и почувствовать дыхание смерти у изголовья умирающих. И все это должно быть переплавлено в твою собственную человеческую плоть, чтобы однажды при звездном часе перелилось в стихотворение. Ср. тютчевское признание:
«Надо писать для себя, души своей, и это может пригодиться читателю, человечеству».
Роман Рильке — это проза поэта. Он носит автобиографический характер, написан в 1910 году, когда автору было лет тридцать пять. Интересно, что примерно столько и мне сейчас. При чтении же романа я не раз ловил себя на том, что автор выражает созвучные мне мысли по отношению к творчеству и другим вещам, которые выше отмечены мною в выписках. Еще одна цитата:
«Книги — это пустое место… надо читать в крови, вот в чем дело».
А молитва о написании стихотворения — это тоже из высшей сферы.
Рильке является, пожалуй, одним из самых странствующих поэтов XX века. Он мог бы повторить вслед Артюру Рембо его знаменитые строки из «Пьяного корабля»:
Страсть к перемене мест у Рильке исходит из его духовных потребностей. Трава ищет на земле толпы себе подобных; дерево ищет в небе свое одиночество, — писал Тагор. Одиночество Рильке — от иступленной приверженности к творчеству, поэтическому призванию, что нашло выражение в «Сонетах к Орфею» — лебединой песне поэта.
Рильке одним из первых в европейской поэзии обратился к образу Будды. Его необычная поэтическая интерпретация отражена в триаде стихотворений: «Будда (Робкий странник ощутит за милю.)», «Будда (Он слушает как будто.)», «Будда во славе».
Просмотрел Д. Самойлова — о русской рифме, глава «Рифма Тютчева».
Купил апельсинов (из Марокко) и кое-что по мелочам for home (типа шампуня «Крапива»). Яблок нет. В Елисеевском двухчасовая очередь.
В метро читаю «Пагсам-чжонсан», главу о Монголии, осталось немного до завершения. Пубаев отмечает, что Сумба-Хамбо в описании взаимоотношений Китая с кочевниками называет гуннов (хунну) этнонимом «хор». Такое определение впервые встречается в тибетской историографии и указывает на гуннов как возможных этнических предшественников монголов.
Сам Сумба-Хамбо происходил из кукунорских монголов. Незадолго до кончины в возрасте 82 лет он завершает еще одно свое значительное произведение «История Кукунора», ставшее его лебединой песней и данью уважения к земле своих предков.
Опять была сильная гроза с дождем. Переждал ее в Ленинке, читал Туччи, созерцая боддисатв, изображенных на цветных иллюстрациях. Сверху смотрели на меня бюсты Пушкина и Л. Толстого. Обычно я сажусь под ними.
Рейс 115, Внуково — Улан-Удэ. Кажется, я почувствовал, что за месяц в Москве многое приобрел и как-то по-новому стал смотреть на вещи.
Летел навстречу дню, рассвету. Ночь — самая короткая во время перелета. Сразу неожиданно посветлело, буквально, прямо на глазах происходило нарастание света. Прилетели в 8 утра по расписанию.
В ожидании багажа сочинились эти строки. Видно, жаждала душа бурмона узреть родные пенаты.
Дома: Сарангуа поправилась за месяц, что ее сразу не признал. А она так улыбнулась, как будто я никуда не уезжал.
На Борсоева поселила Д. своих родственников — семью с ребенком. Когда я пришел и высказал свое недоумение, они удалились. Все-таки проняло их. С Э. Бальбуровым на берегу Уды отметили мое возвращение. После Москвы отвык пить водку. Говорили о Блоке, Пушкине. Три заповеди человека: посадить дерево, написать книгу и родить ребенка.
продолжение следует