— Джамуха-сэсэн, мне срочно нужна твоя помощь. Этой ночью назначено свидание Эрхэ-хары с тысячником Инанч-хана. В каком месте заговорщики вступят в переговоры, я не знаю, проследить за ханским братом и его людьми при выезде из ставки не могу — они с меня и Бардама не спускают глаз. — Хормого для убедительности и важности своей просьбы взял меня за ворот тэрлига, приблизил разгоряченное лицо и перешел на шепот. — Тебе надо постараться проследить за изменниками до места встречи с найманами, захватить их и пригнать в ставку. Больше нам с Бардамом просить некого.
Я согласился, но ни той ночью, ни следующей Эрхэ-хара никуда не выезжал и спокойно почивал в своем ордо. Хормого продолжал подозревать ханского брата и просил меня постоянно следить за ним и его ближайшим окружением, а своих нукеров и воинов держать наготове.
На четвертый день после нашего разговора пришел человек Хормого и сказал, что брат хана Заха-Гомбо едет на Хугшин-Орхон проверить состояние табунов и берет с собой нойона Хормого и тысячника Бардама. Я понял, что лучшего времени для тайной встречи заговорщиков не будет, тем более третья летняя луна была на исходе и ночи были темными. Я в тот же день навестил своих воинов и велел приготовиться к неожиданному выезду в любое время. А вечером мои нукеры заметили, что люди Эрхэ-хары подготовили десятка два вороных коней и держат их под седлами в кустарнике Туул-гола ниже ставки. «Значит, готовятся к встрече, — решил я. — И произойдет это на Туул-голе ниже ставки, ниже того места, где ждут готовые кони. Черное дело требует темной ночи и черных коней».
Я не так хорошо знал те места, поэтому незаметно выдвинулся туда с тридцатью нукерами и сотней воинов засветло по самым предгорьям долины реки. Вторая сотня должна была пропустить Эрхэ-хару и его людей далеко вперед и тихо двигаться за ними следом.
Ночь была очень темной, ущербный клинок луны, казалось, мрак делал еще гуще. Мы не знали точное место встречи Эрхэ-хары и его людей с найманами, а вдоль реки было сколько угодно укромных, заросших кустарником уголков, поэтому усиленно прислушивались к разным звукам, которые доносились снизу. Где-то во второй половине ночи нукеры сквозь журчание воды и легкий шум ветра в вершинах деревьев услышали отдаленный топот идущих шагом лошадей. Я соскочил с коня и прижался ухом к остывающей сухой земле косогора и явственно ощутил, что внизу по течению реки двигается десяток или больше всадников. Велев второй сотне воинов потихоньку выдвигаться, держась окраины леса, вдоль долины в низовья Туул-гола, я и тридцать моих нукеров обмотали взятыми с собой тряпками копыта коней и также тихо, временами останавливаясь и прислушиваясь к ночным звукам, поехали к берегу. Нам, видимо, очень повезло — от воды послышалось ржание коня и ругань, потом легкий треск ломаемых веток и глухой говор людей.
— Заржал чей-то молодой конь, наверное, почуял чужих лошадей, — шепнул мне один из нукеров. — Заговорщики встретились и заехали через кустарник на поляну.
Мы спешились и стали осторожно приближаться к предполагаемому месту их встречи. Шедший с конем на поводу наш передовой вдруг остановился и отвел коня под высокий куст. Когда мы приблизились, он взмахом руки показал чуть вперед. Приглядевшись, я увидел, что на небольшой поляне среди зарослей ивняка темнеют кони, за которыми было трудно заметить людей. Подождав некоторое время, предположив, что обе наши сотни уже смогли выйти на хорошие позиции, я приказал всем нукерам сесть в седла и начать, как сговаривались заранее, шум и крики.
— А, попались, найманские собаки! Стойте, стойте, мы вас сейчас поведем на ханский суд, — резко прозвучали в темноте и тишине наши выкрики, тренькнула тетива десятков луков, и в темное скопище людей и коней на поляне полетели пущенные наугад стрелы.
Найманы и хэрэйды всполошились, послышались проклятья и топот копыт, затем в обе стороны — вниз и вверх по реке — по песку, по пологому берегу, по воде и кустарнику, мало чего различал под носом коней, ринулись всадники. Мы не стали никого преследовать и, озабоченно прислушиваясь и вглядываясь в темень, заехали на поляну, где только что стояли заговорщики. Ждать каких-либо результатов пришлось долго. Вскоре небо посерело, потом на востоке занялось зарево восхода, и в этой черно-белой видимости прискакал посыльный от низовий реки.
— Все хорошо, нойон Джамуха, все хорошо, — засыпал он нас скороговоркой, еле переводя дух и вытирая ручейки пота с лица. — Мы поймали почти всех найманов, кроме пяти-шести, которых пришлось зарубить и застрелить. Самое главное — нам попался сам ханский брат. Видно, он хотел убежать на запад.
Подождав всю сотню с ее пленными, мы поехали в сторону ставки. Доехав до нее, встретили несколько харанов с первой сотней, у которой имелось тоже десяток-полтора задержанных хэрэйдов.
Так мне удалось помешать заговору Эрхэ-хары и некоторых нойонов, недовольных правлением Тогорил-хана, с посланцами найманского Инанч-хана.
Суд Тогорила над братом и его сторонниками был на удивление мягок. Никого, кроме найманов, не казнили. Хэрэйдский хан только поорал на все свое ордо на брата-изменника, прокричал полные укоров слова, поругался вдоволь, потом плюнул ему и всем нойонам-предателям в лицо.
Хормого, которому я высказал свое недовольство поведением хана, только скривился.
— Если Тогорил станет казнить всех недовольных его правлением хэрэйдов, у него не останется близкой родни, — сказал он.
Так я убедился, что в улусе хэрэйдов очень многие не любят своего хана, может быть — и ненавидят. Вся власть Тогорила — и я это хорошо понял — держалась только силой верных ему воинов и помощью другого брата — Заха Гомбо, имевшего тумэн действительно преданных ему нукеров. Положение Тогорила было очень сложное, завидовать ему не стоило.
В начале осени я со своими воинами, верными нукерами и с женой поехал в свои кочевья. Хан просить меня о задержке не стал, на прощание мы попировали два дня и расстались, обещав друг другу братскую помощь в любой беде. Уезжал я со странным чувством двойственности. С одной стороны вроде бы пребывание в улусе хэрэйдов было удачным, я заключил нужный мне союз с одним из самых сильных и влиятельных людей степи и избавился от грозящей задаранам опасности набега на окраины хэрэйдского улуса. В то же время я никак не мог подавить чувства какой-то неудовлетворенности поездкой к Тогорилу и кратковременной службой в его улусе. Лишь потом, много лет спустя я осознал, что меня тогда сильно смущала сама личность хана, вся судьба которого сплошь состояла из непрекращающейся борьбы за власть с близкими родственниками, многие из которых были им убиты, что отразилось на характере этого человека: он стал подвержен сомнениям, подозрительность и неоправданная жестокость уживались в нем с внезапной слабостью, непоследовательностью в поступках. Я еще в то время, когда расставался с Тогорилом после первого знакомства и дружбы, видел, что в самой среде соплеменников очень многие нойоны его недолюбливают и помогают своему хану только вынужденно, остерегаясь его мести и боясь силы, так как он сумел создать вокруг себя целый тумэн верных ему нукеров, которые не собирались изменять ему и искать счастья на стороне. Вот таков был хан хэрэйдов Тогорил, главными врагами которого в то время были не Алтан-хан китайский, не соседи монголы, а найманы, все время хотевшие его сместить, и их сторонники в ближайшем окружении его в самом хэрэйдском улусе.
Племя задаранов, как теперь называли усилившийся и разросшийся наш род, встретило нас с женой и нукерами большим торжеством. Осенние пастбища ниже Хорхоног-шибира были тучными, все животные набрали нужный на зиму жир, люди были довольны. Возвращение соплеменников с семьями из мэргэдского плена и новое поколение мужчин нас значительно усилили: имея возможность без натуги посадить в седла два тумэна воинов, задараны чувствовали себя равными среди других племен монголов. Меня и Тайчара это радовало, обрадовали нас и слухи из верховий Онона о моем анде Темуджине, все прошлые годы пребывавшем в неизвестности. Мы узнали, что он и его покинутый тайджиутами после смерти Есугея-батора айл пережил трудные времена, и бывшие нукеры его отца возвращаются к нему сами и приводят своих сыновей. Это странное для степи и в особенности для монголов объединение в один курень разных по происхождению, относящихся к различным племенам людей, ставших под знамя новых борджигинов, начатое еще при Есугее-баторе, теперь возрождалось при его старшем сыне. Было еще одно не кровнородственное сообщество монголов — зурхэтэны, или храбрейшие. Но они были собраны в один курень властью Хабул-хана, специально отобраны отовсюду и никто из монгольских нойонов этому не препятствовал, наоборот считали за честь своему племени отправить туда своих выдающихся воинов с их семьями. Но постепенно храбрейшие из отборного войска превращались в обыкновенное племя. Их теперь так и называли — племя зурхэтэнов. Но курень хиянов Есугея, хоть и кочевал тогда совместно с тайджиутами, был чем-то иным. Не будучи племенем, он после смерти Есугея рассыпался, и это, видимо, было выгодно тайджиутам — потомкам хана Амбагая.
Надо сказать, что со слов деда я знал, что монголы, когда их единство стало рассыпаться после смерти Хутулы-хагана, стали кочевать порознь и разделились не строго по племенам. Среди тайджиутов можно было встретить отдельные роды из потомков Хабул-хана и разные айлы влиятельных нойонов из других племен, какое-то время отдельные роды могли покинуть свое исконное племя и кочевать с другими племенами. В этой обстановке, когда рушились старинные кровные связи, Есугею-хияну, видимо, и удавалось собрать вокруг новых борджигинов значительные силы.
К лету слухи о том, что многие бывшие сторонники Есугея-хияна и некоторые другие айлы и роды монголов собираются в курене моего анды Темуджина, усилились. Поговаривали, что он добился расположения к себе хана Тогорила, который был побратимом его отца. Вскоре нам, задаранам, пришлось убедиться, что в степи начинается среди монголов какое-то, пока непонятное, движение племен и их кровных частей. В середине второй летней луны по соседству с нами поселились бааринцы.
— Будем, если ты не возражаешь, кочевать отныне рядом с вами, — заявил их глава Хорчи-Усун.
Я ничего не имел против, но вскоре пришлось крепко задуматься — вскоре после них к нам присоединились урудцы и мангудцы, а за ними и часть хонхотонов. Пока объяснить передвижение монголов чем-либо вразумительным было трудно. На мой вопрос: «Почему вы прибыли к нам?» — нойоны отвечали примерно одно и то же: «Джамуха-сэсэн, ты человек удачливый и рядом с задаранами нам будет поспокойней». Лишь через луну, после того как выше нас по Онону поселились, откочевав от тайджиутов, некоторые потомки Хабул-хана, я начал догадываться, что мой анда Темуджин накапливает силы и, скорее всего, хочет отомстить Таргутаю-хирилтуху за нанесенные его айлу после смерти Есугея-хияна обиды. По крайней мере, о том усиленно судачили монголы, поселившиеся выше наших кочевий.
К зиме передвижения монгольских племен и их частей притихло. Мои задараны с новыми соседями перекочевали на левый берег Онона в долины его притоков, тихие и безветренные, с неглубоким снегом.
Встретив год желтой свиньи и проведя по лесам северных гор удачную облавную охоту, мои старые и новее подчиненные эту зиму провели спокойно, перестали доходить до наших кочевий и смутные слухи. На лето мы все спустились в низовья Онона в обширные степи, но осенью поднялись и стали куренями в Хорхоног-шибире. О моем анде ничего слышно не было, чуть выше нас по Онону кочевали монголы, когда-то бывшие в подчинении у Есугея-батора, но они никакой обеспокоенности не проявляли. Я уже помышлял к новому году найти Темуджина-анду, и самому разобраться, что происходит с ним, почему среди коренных монголов усиленно поговаривают о собирании им для какой-то цели воинов, но в середине осени, словно грянул в ясном небе гром, от него самого прибыли вестники, и вся наша жизнь резко разделилась на две части — на время до и после случившегося.
В ясную и тихую погоду, какая нередко устанавливается на десяток дней в среднем течении Онона, когда зимующие на севере птицы уже пролетели обратно на юг, листья с деревьев и хвоя лиственниц уже опала, а обветшавшие пастбища еще не покрыты снегом, и по утрам тихие протоки реки поблескивают тонким и ломким льдом, в наш курень караульные задаранов привели десяток всадников. Пока неизвестные спешивались у коновязей, я наблюдал за ними через открытый входной полог и понял, что это прибыли вестники войны — на них тускло мелькали железными пластинами куяки, а в руках были копья с отточенными до блеска наконечниками. «Неужели Тогорил собрался выступить против найманов?» — мелькнула у меня тревожная мысль. Однако вошедшие в юрту воины оказались братьями моего анды Темуджина, и привезли они вести о войне, но совсем другой. Это были молодые и крепкие парни, один высокий, уверенный в своей силе и дерзкий, о чем свидетельствовали хищные и тонкие ноздри, пронзительный взгляд серых глаз под прямыми черными и густыми бровями и четкий рисунок твердых и тонких губ; другой был чуть ниже, но в покатых плечах крылась, видимо, огромная сила, глаза у него были чуть добрее, но квадратный и выступающий подбородок говорил о решимости и редком упрямстве. Я усадил гостей в хоймор, Улджей начала звенеть посудой возле очага, который растопили две служанки. В это время в юрту вошли мой брат Тайчар и три десятника моих нукеров, один из которых принес из женской половины дашмаг с кумысом и чаши.
Когда гости утолили жажду и поели немного белой пищи, я спросил их, кто они такие и с чем прибыли.
— Мы братья твоего анды Темуджина, с которым у тебя и небо одно, и земля одна, и жизнь едина. Я Хасар, а это Бельгутай. Три мэргэда — удуитский Тогтохо, увасский Дайр Усун и хагадский Дармала напали внезапно на наш курень и увезли жену Темуджина Бортэ, мать Бэлгутэя Сочихэл и нашу служанку Хоагчин, которая помогла нашей матери Уулэн вскормить нас всех и воспитать. Теперь постель твоего анды пуста и холодна, на сердце постоянная боль, в душе огромное горе и боль за жену. Теперь он думает только о спасении жены и мести всем мэргэдам. Мы обратились за помощью к хану Тогорилу — анде нашего отца, он готов выступить против ненавистных мэргэдов с двумя тумэнами войска. Еще он сказал: «Обратитесь за подмогой к брату Джамухе-сэсэну, у него есть два тумэна воинов, мэргэдов он знает лучше нас, пусть назначит время и место встречи общего войска, пусть руководит боем». И еще просил передать тебе, Джамуха-сэсэн, мой брат такие слова: «Побратимы-анды ближе друг к другу, чем кровные родственники, они имеют одну душу, никогда не оставляют один другого в смертельной опасности, древний и вечный закон степи определяет это братство и оберегает его. Прошу тебя, мой анда, вспомни то горе, которое нанесли в твоем детстве задаранам черные собаки-мэргэды, подними свое знамя, ударь в барабаны, давай упадем на врагов совместными силами и насладимся местью». А Тогорил-хан сказал, что его два тумэна составят правое крыло войска, а воины брата Джамухи составят левое крыло, и пусть всей войной ведает он же.
Братья высказались, передали слова моего анды и Тогорил-хана и молча ждали моего ответа. При этом оба стали на одно колено, прижали правые руки к груди и опустили головы. Ну что ж, новость была грозной, предложения и просьбы обоснованными, а мэргэды заслуживали безжалостной мести от всех нас.
— Слова моего брата Тогорила и анды Темуджина всколыхнули мое сердце, болью отозвались в печени, — сказал я, как требовал обычай монголов говорить в таких случаях высоким слогом. — Все три трусливых мэргэда заслуживают нашей мести. Я подниму высоко свое знамя, окроплю его крепчайшим хорзо и первинками белой пищи, запрошу помощи и покровительства у Вечного Синего Неба и матери Земли, ударю в большие барабаны из воловьих шкур, подниму два тумэна воинов и выступлю в общий поход.
Оба брата кивнули и сели на место. Женщины подали еду, и мы за трапезой обговорили все тонкости похода. В тот же день Хасар и Бельгутай уехали обратно.
— Джамуха, — обратился ко мне вечером Тайчар, — Темуджину ты отказать не мог — он твой анда. Хану хэрэйдов отказать тоже не мог — он сильнейший человек в степи и твой союзник. Ты поступаешь правильно. Если с Тогорилом все понятно, то твой анда человек темный и чего хочет, к чему стремится, пока непонятно. Вокруг него собираются не племена монголов, а отдельные айлы и курени. Его люди не составляют из себя кровных родственников, это непонятный сброд, сборище воинов, которые недовольны своими природными нойонами. Если его главные враги тайджиуты, которые нанесли ему большие неприятности в пору его детства и юности, то почему к Темуджину переходят люди и от них, и почему Таргутай не покончит с ним, пока он не набрал достаточно сил? И почему выше нас по течению Онона кочует так много людей из тех же тайджиутов и потомков Хабул-хана, бывших когда-то с Есугеем-батором? Почему они не примкнули к Темуджину и не остались с тайджиутами? Чего они выжидают и в чем сомневаются. Джамуха, видно, что смута среди монголов не закончится мэргэдской войной, нам надо беречь людей. Мало ли что. Поэтому тебе надо идти на войну с одним тумэном своих воинов, а второй тумэн как-нибудь набрать среди этих сомневающихся. Пусть принимают решение, пока не стало поздно.
Я хорошо обдумал совет своего брата, поговорил с нукерами и стариками племени, которые поддержали сомнения Тайчара, и принял решение послушаться его. Кроме того, я еще долго размышлял над тем, почему мэргэды для мести детям Есугея, который когда-то отнял у знатного мэргэда Чиледу Уулэн и сделал ее своей женой, избрали именно такое время. Не легче ли и больнее было бы для айла Есугея напасть на него сразу после его смерти и развала собранного им куреня? Ведь тайджиуты вряд ли стали бы вмешиваться, уведи они Уулэн и ее детей в плен еще тогда. А выбрали они время после женитьбы Темуджина, время смуты среди монголов. Почему? Или они не могли предвидеть того, что дети Есугея обратятся к Тогорилу и ко мне? Но они не могли не знать, что дети уже выросли и вокруг них уже собирается много воинов. Зачем мэргэдам наживать себе среди монголов нового, все усиливающегося врага? Ответ напрашивался один: это черное дело не могло свершиться без интриги нойонов тайджиутов, того же Таргутай-хирилтуха, ибо было выгодно им по двум причинам. Во-первых, они могли безошибочно предположить, что Темуджин, сломя голову, кинется возвращать жену и погибнет от рук мэргэдов, во-вторых, — он, если не погибнет, то может потерпеть поражение и потерять всяческий вес среди монголов, и они от него отвернулись бы. Больше никому похищение жены Темуджина во всей степи выгодным не было, даже самим мэргэдам.
После этих мыслей умение Тогтохо разбираться в ситуации и принимать правильное решение в моих глазах, и так не высокое, окончательно упало.
При всем этом монголам, татарам и хэрэйдам и, особенно мне, была хорошо известна воинственность мэргэдов и их сила. Сорок тысяч наших воинов для них не могли представлять большой опасности, особенно хорошо были всем известны меткость их лучников, почти никогда не тративших свои стрелы попусту. Противник был сильным, и мне надо было хорошо обдумать наше нападение. Озабоченный необходимостью собрать по пути тумэн воинов и предстоящими битвами, я на завтра же поднял один наш тумэн и повел его вверх по Онону.
Собираясь с мыслями, используя все свое красноречие, где убеждая, а где и пугая будущей расправой, я в верховьях Онона из всех куреней сомневающихся к кому примкнуть в назревающей вражде Таргутая и Темуджина, собрал-таки почти десять тысяч воинов и в договоренные сроки добрался до небольшого правого притока Минжин-гола под названием Ботогон-боржа. Наши передовые сотни прибыли к месту встречи с войском хэрэйдов и воинами анды, но никого там не обнаружили. Я же двигался с главными силами наших тумэнов и узнал об этом обстоятельстве от примчавшихся от них встревоженных гонцов-шахаров. Мои удивленные нукеры поскакали вперед и сами внимательно обследовали назначенное место. Никаких следов продвижения большого войска ни на Минжин-голе, ни на Ботогон-борже они не обнаружили. Я тогда решил, что Тогорил-хан и анда Темуджин запаздывают. Пришлось разбить временный лагерь, наладить пастьбу около шестидесяти тысяч коней, — а место было узкое, зажатое горами и лесами — и ждать прибытия союзников.
Прошло три тягостных дня, никаких признаков приближения воинов Тогорила и Темуджина наши дальние караулы не замечали. От вынужденного безделия и долгого ожидания в голову начинали лезть сомнения и разные тревожные мысли. За это время я с нукерами по несколько раз продумал весь ход предстоящих действий объединенных сил, и сложилось подробное представление о нападении на мэргэдов. Хорошо зная привычные места расположения их кочевий и куреней, мы предполагали следующее: от Ботогон-боржи нам необходимо было двигаться всеми силами вниз по Минжин-голу до реки Сухэ по известным нам издавна местам, переправившись через эту реку, мы должны были перевалить хребет Мала-хан и выйти в долину Хелго вдали от Харажи Хээрэ, ставки Хатая Дармалы, оставив ее в низовьях Сухэ; далее нам предстояло переправиться через полноводную Хелго, на которой нам не были известны броды, и нужно было вязать плоты для сбруи, поклажи и оружия; после переправы и перевала еще через один лесистый хребет, мы должны были с ходу ночью, при полной луне, напасть на курень удуит мэргэдов и ставку Тогтохо. Главным нашим преимуществом предполагалась неожиданность набега, при которой все три мэргэда не успели бы объединиться. После погрома удуитов и освобождения женщин Темуджина нам предстояло разбить курень Дармалы между Хелго и Сухэ, потом идти в Талхан Арал и напасть на Дайр Усуна.
Когда вынужденное стояние начинало всех раздражать, а собранные нами по верховьям Онона воины уже роптали, в конце третьего дня прискакали шахары от верхнего караула на Ботогон-борже и доложили о приближении большого войска. На всякий случай и чтобы проверить расторопность воинов, я приказал всем выстроиться для битвы. Так мы заняли всю долину речки от леса до леса и принялись ждать. Неизвестное войско, завидев нас, забило в барабаны и тоже выстроились. Тут караульные обеих сторон встретились и разобрались, что к чему. Хан Тогорил, его брат Заха Гомбо и анда Темуджин в сопровождении охранной сотни хэрэйдов прискакали ко мне. По той причине, что мы в сильном волнении прождали их прибытия целых три дня, и это дорогое для нас время было потрачено попусту, и потому, что согласно уговору был назначен ханом главнокомандующим, я решил в самом начале похода обозначить свое верховенство, исключить всякое неподчинение потом и возможные разногласия.
Когда знатные всадники приблизились, хотя и была уже вечерняя черно-белая видимость, я хорошо различил дородного Тогорила, его улыбающегося брата и своего анду, которого не видел много лет. Темуджин превратился в настоящего воина, был высок, с гордой и независимой осанкой, без привычной сутулости выросшего в седле человека, в его теле, не полном и не худом, в первого взгляда чувствовалась большая сила, лицо было обветренным, с еле заметным коричневым румянцем, под носом были уже видны рыжеватые усы, а бородка была во всю нижнюю челюсть, от уха до уха и слегка курчавилась. Глаза анды под высокими бровями остались без изменений, и в их сероватом блеске и зеленых огоньках виделись твердость, какое-то хищное озорство. «Выглядит хорошо, будто бы не по его просьбе собрались здесь сорок тысяч воинов», — мелькнула во мне неприятная мысль.
Как только мы обменялись приветствиями, я поднятием руки попросил тишины и заговорил:
— Мы договорились встретиться здесь, и срок прошел три дня назад. Если монгол сказал: «Дза!» — его не могут остановить ни град, ни потоки воды с небес, ни степной пал, ни пожар в лесах! — он всегда исполнит уговор и прибудет в назначенное время на обусловленное место. А вы опоздали на целых три дня, которые могут оказаться решающими. Разве ты, анда Темуджин, уже не монгол, разве хэрэйдам не свойственна верность данному слову?!
Тогорил-хан виновато потупился, Заха Гомбо покраснел всем своим сытым лицом, а Темуджин побледнел.
— Джамуха-сэсэн прав, мы все виновны и оправданий нам нет, — миролюбиво сказал Тогорил, — он главнокомандующий и пусть теперь определит нам меру наказания.
После его слов у меня отлегло на душе, успокоились и они. Больше вспоминать о досадном происшествии ни я, ни они не стали, и мы приступили к обсуждению предстоящих действий. Когда я после первых чашек кумыса изложил соратникам свои предложения о походе, все они согласились. Тогда я распорядился собрать у своего огня всех тысячников объединенного войска и сказал всем такую краткую речь: «Военачальники, нукеры! Мы идем в поход против мэргэдов, которые когда-то напали на улус хэрэйдов, пленили Тогорила — ханского сына и несколько лет мучили его непосильным трудом. Они же напали на курень задаранов, перебили множество людей и увели в полон и рабство весь цвет племени. А совсем недавно они коварно разгромили восстановленный моим андой Темуджином улус монголов-хиянов, увели в плен дорогих ему женщин. Подлости и злобе этого народа и его предводителей: удуитского Тогтохо, увасского Дайр Усуна и асахунского Дармалы должен быть положен конец. Мы все полны желанием отомстить мэргэдам. Скажите всем воинам, чтобы бились с жестокостью и безжалостно, не щадили никого из этого народа, а заслуги каждого после победы будут обнародованы и вознаграждены. Древний обычай степи велит нам насладиться местью, и пусть сердце каждого из нас будет подобно сердцу голодного волка — расчетливым, холодным и ненасытным».
Тысячников, настроив такими словами и рассказав о действиях на каждый день и час похода, мы отпустили. Тогорил-хан с братом поехали отдохнуть в поставленную им юрту, а мы с андой Темуджином поехали к тысяче его воинов и к тому тумэну, который мне удалось собрать для него в верховьях Онона.
Нойоны тумэна и тысячники встретили нас у своих костров приветственными криками, в разговоре были слышны многочисленные обещания быть отныне и навсегда в составе улуса хиянов и служить нойону Темуджину по чести. Я внимательно следил за выражением лица своего анды и понял, что выпавшие на его долю испытания не только закалили его тело и душу, но и наградили не свойственной молодому нойону мудростью — он приветствия и обещания воспринимал вежливо и с достоинством, ничем не напомнил им прежние грехи измены его отцу, но по всему мне было заметно, что поверил он не всем и при более спокойной обстановке со многими нойонами еще разберется.
Но тысяча его нукеров мне понравилась с первых наблюдений и разговоров — все они были крепкими и надежными воинами, было заметно, что эти представители разных племен пришли под его знамя исключительно по доброй воле. Пусть они, как говорил мой брат Тайчар, были сбродом из разных народов, но их объединяло в единое и спаянное войско не происхождение, а общая для всех судьба, единая воля и общий неукротимый дух степных богатырей. Это было для меня и, похоже, для всех монголов чем-то невиданным и трудно воспринимаемым новым, во многом противоречащим древним обычаям единения людей по общей крови, по происхождению, а подчинялись они анде Темуджину не из-за его богатой и славной родословной, а из-за личных качеств бесспорного главаря. Я убедился, что мой анда достойный сын Есугея-хияна, а как далеко пойдут его устремления, пока мне было непонятно, но тайджиутам уже можно было не завидовать. Ночевали мы с Темуджином у одного огня, и мой анда поведал мне горестную историю своего сиротства. Когда он рассказывал про Таргутая и надетую им на его шею тяжелую деревянную колоду, я очень пожалел его, и мне казалось, что эта тяжесть повисла на мне самом, даже заболели плечи.
Ранним утром мы вышли в поход и через два дневных перехода ночью переправились через Хелго и стали на отдых. Во время пути и при переправе через полноводный и бурный поток мы соблюдали всяческую осторожность, дальними караулами и дозорами охраняли свой путь и место преодоления реки, но, как и бывает обычно, сохранить втайне от мэргэдов наш поход не удалось. Время было как раз промысловое для рыбаков — вместе с желтым опавшим листом по Хелго спускалась на зимовку к большой воде речная рыба. Эти рыбаки и заметили нас. Часть из них, уйдя в лес, как мы предполагали, помчалась в курень Хатая Дармалы в Харажи Хээрэ, что в междуречье Хелго и Сухэ, другие могли пробиться в Буура Хээрэ к удуитам Тогтохо. По этой причине мы отдохнули совсем немного, самую темную часть ночи и с рассветом были уже в седлах.
На ставку Тогтохо и ближние к ней два куреня мы свалились с южных холмов в середине дня пятнадцатого числа второй осенней луны. Удуиты о нашем нападении были предупреждены, но каких-либо толковых мер обороны предпринять не успели. Оба куреня были сметены с лица земли нашим злым натиском, люди, кто успели, попытались разбежаться, но были, как овцы, согнаны в одно большое скопище, а кто сопротивлялся — были перебиты и их тела валялись повсюду: у темных пятен вытоптанной травы на местах перевернутых юрт, у коновязей, возле телег у наружного кольца куреней и просто в степи. Охрана ставки Тогтохо и успевшие собраться там воины оказали отчаянное сопротивление, но, не наладив оборону как следует, были почти все перестреляны, заколоты копьями и изрублены саблями. При нападении особое умение боя проявила тысяча Темуджина — там, где она пробивалась к ордо Тогтохо, широкой полосой лежали убитые мэргэды. Большую белую юрту родоначальника удуитов они окружили и захватили с ходу, набросили на открытое тооно множество веревок с крюками и за какой-то миг разорвали ее на куски вместе с войлоком покрытия, стен и решетчатой основой. Но она была пуста. Оказалось, что глава удуитов Тогтохо и гостивший у него Дайр Усун успели выскочить из круга нападавших воинов и вместе с нукерами и частью воинов умчаться вниз по Селенге в сторону долины Баргуджина. Догонять их не имело смысла — их кони были свежими, а наши — подуставшими от похода и нападения. В ту же сторону, к синевшим на севере хребтам бежали пешими, скакали на конях с седлами и без них множество людей: воины, пастухи, прислуга, женщины, старики и дети. Вот их-то наши смогли отсечь от леса и пригнать обратно.
Темуджин, его братья и нукеры, все воины его тысячи, несмотря на наступившую ночь и пользуясь полнолунием, продолжали рыскать по ставке Тогтохо, по обоим куреням, по кучкам рассыпанных там и сям по степи юрт и искать его жену. Наконец, к великой нашей радости, они сотня за сотней с криками: «Нашли, нашли нашу госпожу!» — примчались обратно. Я, Тогорилхан, Заха Гомбо и Бардам, облегченно повздыхав с сознанием того, что главная цель достигнута, присели у огня, вокруг которого мои нукеры положили свернутые куски войлока от ордо Тогтохо. Вскоре к нам присоединился подскакавший Темуджин, который прямо из дашмага хлебнул несколько глотков кумыса, вытер рукой побежавшие мимо рта струйки и с озабоченным лицом присел на кошму.