— Позови Мишори! — грубо приказала госпожа. Это было её первое распоряжение, и отдала она его, полная злости.
Вошедшая управительница поклонилась с видом покорного достоинства и безмолвно замерла перед юной хозяйкой.
— Поди к окну, посмотри — что это там? — сказала Акеми резко и смущённо.
Женщина поглядела в окно, подошла мелкими шажками к госпоже, сказала преувеличенно испуганно: она не думала, что невольников именно в эту ночь охватит неистовство… Стала озабоченно объяснять: в именье семьдесят буйволов и буйволиц, более ста коров, конский табун. Для обращения с племенными быками и жеребцами, для забоя крупных животных необходимы дюжие мужчины. Те же, чей орган всегда вял, словно подпорченный банан, не обладают достаточной силой мускулов. Как должно было поступить, дабы и иметь нужных работников, и не допускать греха, при котором мужчина вонзает свой орган в женщину? Разум подсказал, что следует покупать невольников-педерастов и именно таких, что совершенно не терпят женщин.
Акеми вспомнила, с каким выражением ужаса питомицы храма рассказывали: иной мужеложец может, при случае, овладеть и неопытной девушкой, обойдясь с нею, как со своим любовником: всадить фаллос в её нежный задний проход. От страха и мучений девушка обычно навсегда теряет дар речи… Молодая хозяйка сердито спросила: уверена ли Мишори, что никому из педерастов не вздумается принудить к греху невольницу. Управительница отвечала: она готова поручиться за всех мужеложцев в именье, ей известен и нрав каждого и общая их черта: пренебрежительное равнодушие к женщинам. Случалось, что невольница, покоряясь зову плоти, пыталась соблазнить кого-либо из мужеложцев. Тот разражался презрительным смехом и поднимал крик, яро стараясь выставить искусительницу на позор.
Мишори поведала, как подогревается враждебность педерастов к женщинам. Перед Новым годом и осенью, в Праздник Земных Даров, мужеложцев запирают в загоне, заблаговременно освобождённом от скота, и женщины, всходя на особый, устроенный для этой цели помост, плюют на мужчин, осыпают их насмешками, бранью. Акеми вообразила зрелище и подумала: теперь зависит от неё, прекратить ли подобное или, наоборот, сделать так, чтобы педерасты чаще подвергались поношению. У неё будет время поразмыслить об этом, решила она. Управительница между тем говорила, прислушиваясь к звукам музыки: остановить разгул сейчас было бы непросто. Мужеложцы, если им помешать, начнут бесноваться, и их крики уже не дадут уснуть. Лучше их не трогать, они скоро поистратят пыл и затихнут сами. В другой раз, заверила Мишори, они не соберутся вблизи господского дома, уж она позаботится об этом.
Акеми вдруг поняла, что лишается развлечения. Можно было приказать: пусть их собираются… Но что тогда управительница подумает о своей госпоже?
На следующий день Виджайя попрощалась с Акеми, предварительно осмотрев с нею хозяйство и съездив к полю, засеянному пшеницей. Невдалеке дремотно голубела, лучисто отражая солнце, поверхность пруда. На насыпи плотины густо рос колючий кустарник, чьи длинные цепкие корни скрепляли слой земли, усаженный камнями. По полю расходились водоотводные канавы. Когда установится нещадный жар и ниве будет недоставать влаги, откроется ход в плотине, запертый прочным заслоном из кедровых брусьев, и по канавам говорливо заструится вода. На пригорке, откуда хорошо видны и поле и пруд, высоко возносит соломенную кровлю хижина. В знойное засушливое время здесь живут невольницы, что заботятся об увлажнении поля. Лишь восьми молодым женщинам под силу вращать ворот, который поднимает заслон.
Виджайя посоветовала хозяйке не доверять работницам и чаще бывать на поле, проверяя, как пшеница пойдёт в колос, как будет наливаться спелостью зерно.
— Не может быть ничего разумнее беспокойства об урожае и о хорошем приплоде скотины, — наставница со значительностью сдвинула красивые брови. — Оделишь храм богатым пожертвованием, и мать-жрица искренне пожелает тебе отрады. Не станет призывать на тебя кару небес, если заведёшь пекаря, чьё искусство тебе понравится. Он научит тебя разбираться в печёном, сдабривая его по твоему вкусу маслом, пряностями и мёдом. Горячее и сладкое вдохновит твой ум, и он будет выпекать мудрости из теста старания, замешенного на свежем опыте. Ведь наш разум — тоже пекарь, ибо как тому приходится терпеть жар печи, так и разуму достаётся от жара нашей плоти…
Акеми, благодарная и грустная, обняла наставницу и стояла на дороге, пока виднелся возок, ставший таким привычным. Остаток дня она расспрашивала управительницу о делах, оглядывала кладовые с добром, а лениво-тихой ночью лежала без сна — вся в желании огромного урожая и приплода скотины, вся в мечтах о мудростях пекаря-разума и просто о пекаре, мускулистом, ловком, умелом, с упоительно жадными глазами. Не выдержав опаляющей пустоты, она позвала Мишори: хотелось знать, как эта женщина, которой ныне было лет тридцать пять, переносила в молодости воздержание. Хозяйка начала исподволь: те же ли порядки соблюдались в именье при отце?
— Господина все слушались! — с радостной улыбкой ответила управительница.
Акеми полагала, что отец, отдавший её на воспитание в храм, весьма почитал богов и усиленно радел о благочестии. Она поинтересовалась хитростями, к которым он прибегал, следя за поведением невольниц.
— Он всё видел и всё понимал! — произнесла Мишори, показывая, что для неё истое счастье — восхищаться незабвенным господином.
Акеми подумала, что на её месте вряд ли была бы более открытой.
— В храме я научилась ценить ум… — начала она лукаво-приятельски, — ты с умом ведёшь хозяйство, мне пока не за что тебя упрекнуть. Ты была бы достойна награды, если бы только ничего от меня не скрывала. Мне очень не нравится, когда от меня утаивают что-либо, — холодно закончила госпожа.
Мишори молча выдержала её взгляд. Хозяйка вздохнула и сказала с подкупающей доверительностью:
— Все эти годы я тосковала по родному дому. Мне хочется поболтать с той, кто помнит меня маленькой… Вели служанке: пусть принесёт сладкого вина.
Горел фитиль, плавая в масле светильника, искорки играли в налитых до краёв пиалах на столике, за которым сидели Акеми и управительница. Её не развеселило лёгкое вино.
— После утомительного дня к покою приводит арак, — проговорила она с кроткой заботливостью.
Хозяйка приказала подать арак, крепкий напиток, который она ещё не пробовала; он вызвал у неё отвращение, тогда как Мишори сделала несколько больших глотков и съела сыру.
— Ах, госпожа! Ваш отец выливал в пиалу с араком сырое яйцо, — вспомнила она.
Акеми, заметив, как порозовело её лицо, спросила пытливо:
— Скажи, а отец строго наказывал невольниц, уличённых в грехе? Если бы… — продолжила она с милой мягкостью, — он тебя застал с мужчиной, что последовало бы?
— Он пронзил бы кинжалом мою печень! — вырвалось у женщины, вздрогнувшей от страха.
— Отца так возмущала неправедность? — девушку объяли почтение к умершему родителю и стыд за себя.
Управительница прижала руки к груди, склонила голову, умоляя простить её за то, что она не смеет кривить душой.
— Ваш отец очень не хотел гневить небо… Однажды, чтобы искупить грех, он велел принести в жертву богам двенадцать быков. Приглашённые жрицы варили и ели их сердца, к собранной крови примешали благовония и лили её на раскалённые камни, когда туши сгорали в огне. Господин всё время был около жертвенника, от его рук, одежды потом сильно пахло кровью и жиром животных…
Хозяйка сама долила арака в пиалу Мишори.
— Расскажи мне всё. Какой грех он хотел искупить?
Она услышала о том времени, когда Мишори была невинной девочкой с едва пробившимся на лобке пушком. Господин стал частенько подзывать её и, приказав зажмуриться и открыть рот, клал в него кишмиш, финик или засахаренный миндаль. В одно утро он дал ей сладкого вина, накормил лакомствами, а затем обнажился перед ней: весьма дородный сильный мужчина. Она охмелела и улыбалась, неописуемо захваченная интересом. Он совлёк с неё одежду и, улёгшись навзничь на ложе, усадил девочку на свой огромный живот, она ощутила голой попкой волосяную дорожку, что сбегала от пупка к паху, заросшему шерстью. Господин теребил пальцами детские сосцы, поглаживал спину девочки, щекотал ей поясницу и копчик; а она елозила и подскакивала на его животе. Потом ей было велено обернуться: фаллос торчал, словно бамбуковая рукоять плётки. Господин уложил девочку подле себя, выпил арака, а она не отказалась ещё от пары глотков вина. Он усадил её у себя на груди, сказав, чтобы она шире развела колени и то показывала ему щёлку, то прикрывала губки ладошкой. Она хохотала, невыразимо развеселившись от этого занятия, голова у неё кружилась, и девочка упала бы с волосатой груди господина, если бы её не поддерживали его большие руки. Он просил, чтобы она помочилась ему на грудь, но Мишори не смела, хотя и была пьяна. Хозяин настаивал, щекотал пальцем щёлку, гребешок, корчил рожи, дурачась, и начал чмокать и взасос целовать девочку между ног. Она забылась: струйка брызнула.
Господин фыркал, задыхался в смехе от блаженства, потом лежал недвижно, шумно втягивая воздух раздувающимися ноздрями. Он уложил Мишори на постель, раздвинул ей ноги так, что они образовали почти прямую линию, и обильно смазал промежность дорогим душистым маслом. Наклоняясь над девочкой, он опять стал гримасничать, смешить её. Всхлипывая и этим приводя её в восторг, взмолился, чтобы она не закричала, и вогнал клин. Совсем пьяная, она смутно запомнила тупую боль.
Мишори очнулась на руках господина, который носил её по комнате, прижимая к себе и лаская. Он лёг с нею в постель, и, прильнув к нему, она уснула. На другой день он начал учить её услаждающей игре. Она думала, его огромный живот раздавит её, но господин, упираясь в ложе руками, удерживался над нею и лишь потирался пупком о её пупок. Ей было приятно вызываемое этим ощущение, а также то, что он столь добр и забавно-дурашлив с нею. Она оторвала голову от подушки, обхватила руками его шею, принялась целовать в горло. Он прикоснулся губами к её губам, стал учить поцелую… Затем концом фаллоса раздвинул ей нижние губки, осторожно погрузил орган в зев, отвёл назад, снова погрузил и отвёл; она хихикнула, приподняла попку, натягивая на фаллос тесную норку. Ей ужасно нравилось то, что они делали. Когда в неё пролилось, она пережила небывалое удовольствие и от щекочущего струения в ней, и оттого, что господин самозабвенно взмыкивает, кряхтит, вздрагивает в радости игры с нею.
Настали дни очаровательного веселья и сладости. Господин и Мишори, наивные в своей наготе, словно сам первозданный восторг, бегали по комнате, возбуждённо смеясь. То он старался догнать её, то она, подпрыгивая, преследовала его, мужчину, который при его росте и тучности не уступал игривостью котёнку. Он шало опрокидывался на подушки, девочка звучно шлёпала ладошками по барабану брюха, похлопывала господина по яйцам, трогала торчащий фаллос, подобный кукурузному початку. Сев на живот хозяина, она целовала, покусывала его соски; привстав над ним, брала рукой большой тугой и тёплый орган и водила его головкой по влажной щели, оттопыривая попку, подрагивая ею. Опускаясь, давала початку втиснуться в гнездо до упора, отчего делалось горячаще сладко. Господин прихватывал её ягодицы и, подкидывая свой зад, помогал ей подскакивать на скользком жезле, что ходил в ней вверх-вниз. Скачка становилась бешеной, девочка взвизгивала от счастья.
Позднее господин начал чаще и чаще укладывать её ничком, ставить на четвереньки, чтобы удобнее было ласкать её ягодицы. Он смазывал маслом отверстие между ними и, уговаривая потерпеть боль, дабы затем к ним пришла новая радость, понемногу всовывал в проход головку фаллоса. Девочке иногда бывало так больно, что хотелось вскричать, у неё лились слёзы, она стонала, и хозяин, который ещё и щекотал ей щель пальцем, принимался утешать её. Однажды он напоил Мишори отваром кореньев, отчего её кожа разверзла все поры, изливая пот, все мышцы расслабились. Он дал ей также вина и, ребячливо покувыркавшись с нею, стал всаживать жезл меж ягодиц всё глубже и глубже. Она перенесла это почти без боли, но попросила, чтобы он вынул засов и позволил ей издать неприличный звук. Потом прошептала: не войдёт ли орган во влагалище? Господин исполнил, они принялись быстро и жадно делать привычное.
С тех пор, угадав, чего желается хозяину, она с хихиканьем подставляла задик, дабы головастый гость, начав с одного входа, мог устремиться в другой.
Занятия с господином настолько запомнились Мишори, что через двадцать с лишним лет она передавала Акеми мельчайшие подробности.
— С вашим отцом было так хорошо! Он имел такую добрую душу… — растроганно произнесла управительница.
Госпожа, слушая рассказ, подавила не один судорожно нервный вздох. Теперь же воскликнула с каким-то отчаянным торжеством:
— Он был поистине милосерден! Если бы он не отнёсся к тебе бережно, а сразу воткнул орудие в твой зад, ты навсегда лишилась бы дара речи.
— О-ооо! — прочувствованно подтвердила Мишори, отметив оторопело, о каких вещах узнают воспитанницы в Храме Рассеяния Тьмы и узнают не совсем верно.
— Что было дальше? Говори же! — потребовала юная хозяйка и добавила, что правда её не сердит.
Женщина жалобно сказала: она исполняет повеление и умоляет о прощении.
— Вы, госпожа, тогда ещё не явились на свет, ваша добродетельная матушка только второй год жила в этом доме, — продолжила Мишори, вновь воодушевляясь воспоминаниями. — Она была молода, как вы сегодня, и ревновала господина. Ей удалось однажды прокрасться в комнату, перед тем как мы пришли туда для игры, и спрятаться в нише. Она видела, как мы с господином резвились нагие, он настиг меня, я раскинулась на козьих шкурах, подняла ноги, оттянула их руками к лицу. Когда хозяин, рыча от возбуждения, вдвинул в меня влажный ствол, ваша матушка не сдержала крика гнева и вышла из укрытия. Она с плачем сказала вашему отцу, что небо сурово покарает его за отвратительный грех.
— Отец рассвирепел? О, моя бедная матушка… — проговорила Акеми, терзаясь, что до сих пор не изведала и толики тех наслаждений, которые Мишори познала отроковицей.
Женщина рассказала госпоже, что хозяин позволил ей убежать и она не знает о произошедшем между ним и женой. Ночью слуг подняли на ноги: господину стало плохо. Послали за врачевателем, тот пустил больному кровь. К утру ему полегчало, и он приказал приготовить всё для жертвоприношения, выбрав самых крупных откормленных быков.
— Ещё не рассеялся чад от сгоревших туш, а он уже снова уединился со мной, — управительница скромно потупилась.
— Как он мог испытывать терпение богов? — прошептала Акеми с растерянностью и любопытством.
— Он сказал: если богам жертва пришлась по вкусу, они будут снисходительны и отнесут новый грех к числу прощённых. Если же умилостивить богов не удалось и наказание неотвратимо, то почему бы не насладиться напоследок?