Журнал День и ночь - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 61
Валерию Трофимову
Корзина — говорил один чудак —спасла литературу от засильяжелающих прославиться за так,без всякого таланта и усилья.Я с этой дерзкой публикой знаком,она ко мне ходила косяками.Не каждый был, конечно, дураком.Но вместе — все мы — были дураками.Надеялись: вот поумнеет мир,система охранительная рухнет,и — возрокочут струны наших лир,и ахнет публика, и возликует, ухнет,и на руках нас в новый век внесёт,торжествовать, вкушать нектар и мёд.Наивные — не зная языка,надеялись — расставит запятыебездарного редактора рука,а мы — взлетим под облака иные —к Свободе, Братству, Разуму, мечтам…Страна счастливая — и аз тебе воздам!Я встану — поддержать тебя — атлантом,скульптурной силой, мужеством, талантом!Ты расцветёшь, забыв мороку пут,преобразит просторы вольный труд,без принудиловки колхозной и совхозной,где не стихами говорят, а прозой —о допустимости запашки скоростной,и пользе ядохимикатов в летний зной…… Мы тоже были глупы и речисты.Но — народились на земле экономисты,и доказали нам, как дважды два —что всё, чем заняты поэты — лишь слова,что мы — шпана, эсеры и эсдеки,что суть не в лозунгах, понятно,в человекеразумном.В цифрах, выгодах, делах!И потому — все наши вирши — прах…И нас одно спасти способно — рынок,где будет всё — от песен до ботинок,где каждый купит то, что углядит,что нужно каждому… И рынок — победит!… Переворот произошёл, почти бескровен…— Почём Чайковский, Бах, почём Бетховен?— Почём заморская футбольная команда?— А вот — рассвет над Костромою!— Не. Не надо.Я в регионе скважину купил,она — и кормит, и поит шампанским,я избран мэром областным тьмутараканским,и эту землю — честно! — полюбил…Вот эту девушку — с раскосыми глазами —купил бы ненадолго. Как глядит!Зачем ей ждать кого-то под часами?Обидно, жаль, со мною — не хотит…— Вы правы, хороша она, нежна.Вам с ней не справиться. Она — моя жена!Время сносит хрущёвские пятиэтажки,забывает — как жили-ютились до нихв коммуналках, в бараках,в клоповниках страшных,в насыпушках, в избушках почти лубяных…Экскаватор крушит и свергает бетонные плиты,отслужившие людям… И мусор — на свалку везут.Как последний привет от эпохи уже подзабытой,над которой, как будто, последний свершается суд.Дикий мёд, вино из одуванчиков,древний привкус горечи в крови —гонят по стране мятежных мальчиков,не богатства ищущих — любви.Настоящей, честной, понимающей,видящей, и мудрой, как змея, за собою все мосты сжигающей,ради вечной ценности — семья!Чтобы улыбались — год за годом,и в достатке жили и в труде,чтоб народ — великим был народом,а не кое-как и кое-где.Чтобы оставляли след в Истории,(не кровавый и жестокий след!),чтобы внуки — им, великим, вторили,дальше шли, туда, на чистый светИстины, Добра и не обманчивыхлуговин,цветущих по веснесолнышками жёлтых одуванчиков,воссиявших миру, как во сне.Я оставлю дочери в наследствороссыпь самых непохожих строк,от бессонниц слабенькое средство,всех дорог и поисков итог.Пусть «мой дар — убог…»,как не однаждысказано бывало до меня,истомлён и я духовной жаждой,и в руках у Бога — жизнь моя…В душу запавшие с детской поры,(ввек не найти живописней и краше!) —волжские кручи, холмы и бугры,это былинное зрелище наше.Этот — до Каспия — дивный простор,рощи и пажити, и деревеньки,эхо Урала, предчувствие гор,память Орды, Пугачёва и Стеньки.Нам не уйти от тебя никуда,вечно звучит твоя музыка в сердце —золото, синь-голубая вода,небо, в которое не наглядеться!Снег — ляжет, растает, уйдёт в облака,и снова — в поля, родники и истокивернётся, пока мы считаем века,свои пятидневки, минуты и сроки.И всё же — кружится, витает, поёт,нежданный, спасительный, розово-синий,и всё-таки — белый! И ты, очумелый,стоишь, улыбаешься, как идиот!Станиславу Говорухину
И сгустки времени, и пузыри пространства,и переходы в виде чёрных дыртак умозрительны. Но нет киносеанса,где ты бы, сидя, вдруг не ощутил,что время движется толчками и рывками,как говорил — давно! — один поэт.Искусство монтажа живёт веками.«Кино Платона» — есть ты или нет —рисует на стене чреду событий,понятных только с помощью наитий.Е.А.Е.
Поэт в столице — больше, чем поэт.Поэт в провинции — талантлив или нет —он что-то вроде местного придурка,не выше пешки шахматной фигурка.И сколько к небу взор не возноси —так было, есть и будет на Руси.Но — живы, свищут в роще соловьи:«Пой, не скрывайся, милый, не таи!».Не сразу — музыку расслышать удаётся,не пробуй взять её с разбега, с кондачка…Как в зажигалке — и в тебе огонь зажжётсяне с третьего, так с пятого щелчка.Не вам, политики, поэзию корить!И как судить её вам не наскучит…Поэзия — хотя бы говоритьи слышать перлы, вами сказанные, учит!Жизнь своевольная растений, срекоз резвящихся балет, и в яркой зелени весенней — фиалки нежный фиолет. Всё трогает — и свет, и тени, и звук, и запахи, и цвет, и формы, в коих каждый гений даёт единственный ответ на все вопросы поколений.
Перед картиной Верещагина «Апофеоз войны»
Всех найти и сложитьпокаянной горой —содрогнётся отчаянный самый герой —до небес встал бы памятник павшим:50 миллионов Второй мировой…27 — из оплаканных — наши…с. Ворша
Эдуард РусаковИз глаз — в глаза
С днём рождения, Рома! Ещё долгие месяцы после твоего ухода машинально звонил в редакцию журнала — и слышал твой живой голос, записанный на автоответчике. Вот и сегодня, в канун твоего юбилея, обращаюсь к тебе, как к живому.
Перечитываю одно из твоих грустных четверостиший, которое называется «Автобиография»:
Романтик был, простого норова…Родня мне: русичи, татаре…Сгорел, как верный пёс, которогоНе отцепили при пожаре.А ведь когда-то не было такой грусти в твоих стихах, мажорных и красочных, полных безоглядной веры и безудержного напора. С ними ты ворвался в русскую поэзию шестидесятых. И был сразу замечен.
Помнишь, как сияло холодное солнце над Красноярском в тот сентябрьский день 1963 года, когда мы впервые встретились на каком-то молодёжном вечере в «техноложке»? Ты только приехал из Казани после окончания университета (физик и лирик в одном лице!) — и сразу отправился покорять центр Сибири. И, конечно же, покорил. Я был студентом-медиком, Женя Попов (наш общий вечный друг) ещё учился в десятом классе, мы знали о тебе по статье Андрея Вознесенского «Мы — май», посвящённой молодым поэтам. Лучшие слова этой статьи были посвящены тебе, Роману Солнцеву.
В тот первый вечер мы долго шатались по городу, засыпанному золотой осенней листвой, пили дешёвое вино, декламировали стихи в Суриковском сквере. Помню, как ты — смуглый, кареглазый, порывистый — звонко читал свою «Оду скорости»:
Мы памятник скоростиПоставим вскорости.У постамента — черна черта,На постаменте — ни черта!А разве можно забыть поэтические вечера в молодёжных кафе («Мана», «Бирюса»), переполненные залы библиотек, восторженные глаза девушек, влюблённых в тебя (о! сколько их было, — не счесть…), всевозможные семинары, поездки по краю — от Норильска до Абакана (тогда он был «наш», если кто не помнит), и после каждой из этих поездок рождались стихи, стихи… «Белые ночи под Енисейском», «В посёлок Сурикова ночь сошла», «От физиков уходят жены», «Нету любви, нету!» Кстати, даже это трагическое стихотворение ты читал с таким темпераментом и азартом, что каждый, кто слушал тебя, невольно утверждался в обратном: «Есть любовь, есть!».
Ты был по-хорошему честолюбив, рвался к успеху и добивался его. В первые годы явно тяготился нашим провинциальным городом, нередко в сердцах приговаривал: «Эх, старичок… надо драпать отсюда, драпать!». Но постепенно прирос душой к Красноярску, породнился с ним, и даже когда позднее появилась возможность переехать в столицу, ты этой возможностью не воспользовался. Жадно осваивал новые жанры — и был так же, как и в поэзии, успешен и в прозе (помню первую твою повесть «Ню-ню-ню», а потом был скандал с повестью «Имя твоё единственное»), и в драматургии (особенно — в годы перестройки).
В те хмельные эйфоричные времена вся страна смотрела фильмы по твоим сценариям — «Торможение в небесах» (с Георгием Жженовым в главной роли), «Запомните её такой» (с великой Ангелиной Степановой). Помню, герой одной из твоих пьес (прототипом его был известный многим красноярцам нестареющий бунтарь Николай Клепачев. он и сегодня бунтует!) пробивал головой кирпичную стену — и эта метафора с восторгом воспринималась столичными зрителями. Ты и сам тогда часто ломился в глухие стены и в запертые двери — и в годы перестройки эти подгнившие стены рушились и двери срывались с петель, а вот позднее, когда желанная демократия, казалось бы, победила, ты вдруг с изумлением обнаружил, что новые стены пробить куда труднее, потому что они из ваты.
Ты разделял тогда всеобщие либеральные иллюзии, был избран на съезд народных депутатов ссср, выступал там, отстаивая интересы сибиряков, а позднее, после краха путчистов и развала Союза, откликнулся на призыв первого губернатора края Аркадия Вепрева — и на несколько лет превратился в высокопоставленного чиновника «с человеческим лицом» в обновлённой (как тогда казалось) администрации. В ту пору мне тоже довелось поработать (вернее — послужить) рядом с тобой — и я был свидетелем того, как быстро ты разочаровался во многих иллюзиях. Не раз вспоминались тогда мандельштамовские строчки «Власть отвратительна, как руки брадобрея.». Любая власть! Ведь на плечах у каждого чиновника — незримые погоны, и надо постоянно помнить об этом и соблюдать строжайшую иерархию, а мы с тобой «гнилые интеллигенты» — разве могли мы этому научиться?
Уже на излёте своей недолгой административной карьеры ты «сочинил» одно из лучших своих творений — журнал «День и Ночь». Помнишь, как полушутя, в порядке бреда, «как бы резвяся и играя», мы взахлёб придумывали этот журнал — и мне, Фоме неверующему, тогда казалось, что всё это, конечно, пустые фантазии, и ничего-то из наших маниловских прожектов не получится… А ведь получилось! Именно тем ты и отличался всегда от меня, что не ограничивался фантазиями, мечтами, а упрямо, упорно, настойчиво добивался их осуществления.
И пятнадцатилетнее существование журнала «День и Ночь» — без постоянного финансирования, без штатов и без гарантий — это, без преувеличения, можно считать литературным чудом, прекрасной художественной самодеятельностью, светлым праздником, который всегда был с нами… пока ты был с нами.
Многолетнее хождение по кабинетам, выколачивание спонсорских денег на журнал и другие издательские проекты (одна книжная серия «Поэты свинцового века» чего стоит!) — всё это изнурительное, мучительное подвижничество, конечно же, сильно укоротило твой век. «Так бы галстуком и удавил!» — прорвалось в одном из твоих стихотворений, посвящённом тем же самым спонсорам. И не надо ждать добрых слов за всё, что ты сделал, от чиновников с незримыми погонами (тем более — эполетами) на сановных плечах — они стихов не читают. А спасибо тебе скажут верные читатели, братья-поэты и все те, кого ты любил и кто тебя любит.
Пройдут годы, Рома, и я забуду дату твоей смерти, но никогда не забуду день твоего рождения — 21 мая… И всегда буду слышать твой голос, твои стихи:
Нет, я ещё скажу, нет, я ещё поведаю,как нам далось легко, светло, как сон во ржи,то, что на свете называется победою, —А почему? А мы не знали лжи.Нет, ложь была, неслась над нами тучею,и огненной реки шипела полоса!Но шли дорогой мы, дорогой самой лучшею —из глаз в глаза.г. Красноярск
Михаил СтрельцовДержусь
Странно вспоминать: с начальных классов я занимался в городском народном театре, а когда школа и попытка штурма режиссёрского отделения Кемеровского института культуры остались позади, уступив место библиотечному обучению, некая тоска по сцене толкала меня к чтению пьес и сценариев. От Лермонтова, Гоголя, Островского и Чехова до Леонова, Вампилова и Рощина. Однажды в библиотеке предложили серенькую, но весомую книгу. Так я познакомился с драматургом Романом Солнцевым. И думал, что, видимо, это классик, наверняка давно состарившийся. Потому что имя уже было на слуху, нет-нет да упомянет о нём Сергей Донбай, руководитель областной литературной студии «Притомье», куда я повадился захаживать.
Затем я увидел журнал «День и Ночь». Два экземпляра каждого номера, присылаемых из Красноярска, Сергей Лаврентьевич бережно передавал для чтения избранным «притомцам», и сколько ни желай, ни тяни руку, ни звони, ни спрашивай — журнал до меня не доходил. Так, дадут полистать минут на десять. Успеешь ухватить кусочек текста, и сразу — какой журнал хороший, вот бы опубликоваться! Что вряд ли. Как я понял, Роман Солнцев что попало не печатает.
Бежало время, в котором эпизодами — снова уплыл из-под носа заветный номер «ДиН». я снова перечитал пьесы Солнцева. открыл для себя его прозу и поэзию… Не специально, попутно — сообразно с интересами молодого человека, позиционирующего себя в качестве поэта. А году так в 2000-м стал, наконец, избранным «притомцем» и прочитал номер «ДиН» от корки до корки, смакуя свою «избранность», но торопясь — номер ждут другие. Так, в юности, мы читали «Детей Арбата» и «Мастера и Маргариту» — наспех, но с наслаждением. За это чувство я полюбил Романа Солнцева заочно.
И не предполагал даже, что судьба сделает крутой поворот, и ровно через год мы пойдём с ним за водкой для писательского застолья, а он, узнав, что я из Кемерова, с тонкой иронией будет рассказывать, как на том самом семинаре (мне не надо было говорить, на каком, пусть и на свете меня не было, когда в Кемерово приезжал Смеляков, но легенды живут, пока повторяются) — словом, на том самом семинаре Буравлёв забыл пиджак с командировочными на 200 человек в парке, на берёзке, а утром нашли, за ночь никто не взял. Эта новая байка от Романа Солнцева пополнила мой багаж знаний о кемеровском семинаре 72-го. И вот так сложилось первое впечатление о самом Романе Харисовиче, у которого, кажется, были в запасе истории про пьющих поэтов на каждый город и каждый год.
При таком спонтанном и динамичном знакомстве как-то язык не повернулся сказать о перечитанных мною пьесах, о журнале. Поблагодарить. Не люблю подхалимажа. А в тот момент похвалы слушателя Всесибирского семинара в адрес руководителя мастер-класса именно так и выглядели бы. Наверное. Теперь я жалею, что так и не рассказал ему о своих впечатлениях. А потом. Потом пошла другая жизнь, в которой возникали ситуации и истории, за которые мы могли говорить друг другу «спасибо». Он чаще. Не потому что я много чего ему хорошего делал (как-то даже перевозил подарки для родственников в Кемерово), а просто он умел, в отличие от меня, говорить «спасибо».
Он не был «старым классиком», каковых я уже, к сожалению, успел навидаться по провинциям. Бодрый, энергичный, юркий, в лад матерящийся, Солнцев, тем не менее, был для многих личностью, которой «спасибо» можно не говорить, и так придёт, всё сделает, всё решит. От него исходило ощущение надёжности, и не зря. Роман Солнцев запомнился, как человек, неохотно допускающий в свой круг, но если уж допустил — уверен, за каждого готов был порвать глотку или отдать последнюю рубаху. Однако, и он уже понимал, что рубах и сил на всех не хватит. При этом — какая-то непостижимая детская доверчивость. Может, поэтому, нет-нет, да и проскальзывал вблизи него проходимец, которому и рубаху отдай, и глотку его врагам перегрызи, а после — и самого Солнцева можно грязью облить. Открытие подлости в человеке Роман переживал сильно и сложно, и вновь круг становился более тесным. Ненадолго.
Эти пульсации обид и прощений касались меня тем боком, что вдруг мы становились близки, переписывались по электронной почте чуть ли не каждый день, обсуждали писательские дела (не секрет, что длительное время на писательских собраниях я «сидел на протоколах»), а потом — резко попадал в «зону отчуждения». Проходило три-четыре месяца — и внезапное письмо: «Михаил! Нет ли среди твоих ребят чего-либо для журнала? То, что тебе резко понравилось, запомнилось? Мы делаем новый номер.».
Он насторожённо принял предложение посидеть в жюри первого в Красноярске поэтического состязания «Король поэтов». Был недолго. Но вечером позвонил: «Того ли выбрали? Вдруг не того!». На второй фестиваль напросился сам, но за 20 минут до начала перезвонил, извинился, «жена заболела» — сказал, ещё раз извинился. Книжные кассеты по итогам конкурса — требовал. «Михаил! Тут все с книжками ходят по «Королю поэтов». Почему мне не завёз?».
Осенью 2004 года мне пришлось пережить развод и сложную финансовую ситуацию в связи с этим. Пошатнулись устои: моя вера в семью, мечта о ней (по Фрейду — без отца же рос) — всё пошло прахом. И не с кем было отвести душу, некому — путано объяснить, что «я дерево, и меня спилили». Само собой написалось письмо Роману. Ответ был для меня странен. «Держись, Михаил! Ты вступаешь во взрослую жизнь…». Вот как? Человек в полном разгаре четвёртого десятка, член правления, руководитель там всякий, а оказалось — это ещё не взрослое, это было так, ничего серьёзного. Вначале расстроился, обдумал. И мысль понравилась! Действительно: чего переживать, началась новая жизнь. Взрослая даже.
Почему-то это сочетание «Держись, Михаил!» в последние годы нашей переписки стало встречаться чаще. И сейчас порой очень хочется получить письмо от него с этими словами. И ответить: «Держусь! Держусь, Роман Харисович!».
Общаться мне с ним было сложно. И не потому, что время от времени «выпадал из круга». Здесь моё. Странное. Природа шутит, создавая двойников. Роман Харисович до боли, до жеста, до манеры рассуждать был похож на моего родственника Юрия Тотыша, журналиста и издателя. Поражённый сходством при первом знакомстве, я долго не мог отделаться от ощущения, что общаюсь не с писателем Романом Солнцевым, а со своим родственником. Иногда мог и ляпнуть что-то невпопад, по-семейному. Чувствовал, что Романа это настораживало. Наконец, не выдержал и рассказал тому и другому — при случае. Оба хмыкнули. Каждый в своём городе. Наваждение прошло.
Роман Солнцев был первым увиденным мною писателем с сотовым телефоном. Тогда «мобильник» был, скорее, предметом роскоши, нежели повседневным средством связи. Он ассоциировался с «новыми русскими», а никак не с писателями, удалёнными от денег, как Луна от Земли. За Романом подъезжала машина, в самолёте прикупал «мизирчик» с коньяком. Этот маленький шик, как мы, молодёжь, это видели — вписывался в программу «умеет жить» тех лет. Как он добивался этого? Бог весть. Но всегда выглядел первым, успешным, красивым.
И как-то не связывался такой имидж с усталым, вынужденным «Алло», после которого не хотелось ничего говорить, хотелось извиниться, что побеспокоил, оторвал от дел.
Господи, в этом «Алло», которое звучало скрипло и обречённо, проносились бремена забот и неудач. А через пару часов, при встрече, уже другой, «успешный», человек с какой-нибудь присказкой, безобидной подковырочкой, с историей про какого-то пьяного поэта, подвижный, энергичный.
Домодедово. Услуга авиакомпании — автобус для пассажиров до первой станции метро. Пассажиры получают багаж, автобус ждёт. Стоим. Минут через десять ожидания первый вскрик, почти всхлип: «Миша! Может, на такси поедем! Не могу столько ждать!». Не более десяти минут на одном месте. Это было выше его. Ему было нужно постоянно стремиться куда-то, спешить, торопиться. Успеть. И ушёл стремительно, быстро и неожиданно. Успел многое. Чего не успел — не сказал.
Конец октября 2008 года. Переставляем на работе, в библиотеке, книжный фонд. Стою на стремянке, захватил книг больше, чем надо было. Одна книжка выпала. Поднял с пола. Роман Солнцев. Отряхнул, поставил в тесный ряд других. Отхожу на пару шагов. Другая книжка выпадает из ровного стройного ряда. Без видимых причин. Поднимаю. Старенькая, с надорванным переплётом. Роман Солнцев. Через несколько дней случились неприятности по писательской части. С чиновниками. Не любил их Роман. Предупреждал, что ли?
г. Красноярск
Гамлет АрутюнянЯ стану дождём
С тех далёких времён,Когда мама жила в захолустье,Утекла не одна Енисейская буйно — вода.Если глянешь на север.Ещё так далёко до устья.И суровую водуПроцедят не раз невода.В неводах этих ночьИ небесные звёзды врассыпку.В неводах этих плен,Крик мятежного сына в ночи.И — кричи, не кричи —Не отменят сибирскую ссылку.И — моли, не моли —Далеко от деревни врачи.Слёзы высохнут сами собой,Но останется боль и усталость.Вновь забрезжит рассветВ этом Богом забытом краю.И к подушке, намокшей от слёз,Ты тихонько прижалась,Осознав, что и вправду —У обрыва на самом краю.Ты засни хоть немного,Хоть чуточку веки сомкни.За тобой сыновья —Три сердечка вблизи бьются ровно.За тобой твоя дочь —Кареглазая, нити ресниц.За тобой твоя рана,Зашитая нитью суровой.Время вылечит боль,Лишь останется горький осадок.И не станет его.Ты забудешь совсем про беду.Вот кончается век.Мама что-то ворожит у грядок.И с седой головойК этим грядкам я тоже приду.Если глянешь на север,Ещё так далеко до устья.А холодную водуВсё цедят и цедят года.С тех далёких времён,Когда мама жила в захолустье,Всё прошло, унеслось,Не оставило даже следа.Я стану дождём,Любящим свою землю.Не тем летним,Сиюминутным шалунишкой,А дождём — тружеником,Дождём, которым нагруженыТяжёлые баркасы туч.Я выпаду там,Где от жаждыСгорают посевы,Где высохли рекиИ рыбы ждут разлива,Где среди многихПритулился твой огородик, мама.Старец
Усни. Усни. Спи.Время, как беремя.Намаешься.Веки что гириВ долах Сибири.Супостат далеко,А недруги рядом.Родная сестра им зависть.Вот через них я и маюсь.Глотну в бору кислородаИ вспомню, откуда я родом.В красные, чёрные дни,Боже, меня сохрани.Когда солнце вплетаетсяВ дней околесицу,Даже комар замираетИ вмиг перебесится.Не хочется больше емуКрови людской.Но всё же найдётся,Кто скажет:— Постой!Зависть торопит месть,Надобно всё учесть.Чтобы не сплоховать,Слухов погонит рать.Бром от тоски глотни,Близятся чёрные дни.Близятся чёрные ночи,Путь на земле короче.Близятся ясные ночи.Что же я плачу, отче?Чубчик
1.Нас в детстве стригли налысоИ было столько слёз:Ну, папа,ну, пожалуйста,Ведь я уже подрос!Хоть чубчик,Ну, хоть маленький,Хоть несколько волос.Машинка больно жалилаНе в шутку, а всерьёз.И солнцем прокопчённые,Как пёрышки, легки,Слетали на пол чёрныеКудряшки — завитки.Отец шутил,Как водится:До свадьбы отрастут.Икона БогородицыГлядела в темноту.2.Вот так постригли наголоКогда-то и отца,И путь пролёг до лагеряВ сибирские места.Там были все подстрижены,Как водится, под ноль —И русые, и рыжие,И чёрные, как смоль.Шутил конвойный мрачно:До срока отрастут.И времена барачныеГлядели в темноту.Ты был задирист слишком,Похож на главаря.Ты стал врагом, парнишка,И Бог тебе судья.3.Но вместо Бога — «тройки»Решают на паях.И шлют людишек бойкоВ далёкие края.Страна! Куда ты катишься,Любимая моя?Встают в твоей сумятице —Ночные лагеря.Краслаги и Карлаги,Алдан и Колыма.В них люди — доходяги,Для них страна — тюрьма.Пакгаузы, пакгаузы.Этап. Этап. Этап.И хаос, хаос, хаос —Имён, названий, дат.Зимою сгинешь с холода,А летом — от мошки.И голодом расколотаТвоя земная жизнь.4.Рукой отца подстриженыС братишкою под ноль.Идём под солнце рыжее,Идём под летний зной.Давно нас поджидаютНа улице дружки,Их лысины сияют,Как будто утюжки.Терять давно им нечего,Им даже невдомёк —Они судьбою меченыИ тоже тянут срок.5.Конец пятидесятых,Начало перемен.И галстуки крылатыеЗвёздочек взамен.И разрешают чубчик,Как взрослому, носить.И учат, учат, учатРодину любить.Тунгусское небо
Когда мы, рыбаки и удачники,Медленно движемся к речке,Совсем незнакомой,В наплывающий сумрак,Вдруг откуда-то из облаков —Разговорчивый голубь.Зачем из небесной стремнины,Где боги и царства,Стремглав, стервенея,К воде так до одури мчаться?Зачем ты, такой несмышлёныш,Враз перепутал и небо, и землю.И как же тебя мне спасти,Чтоб ты смог обрестиУверенность в завтрашнем дне?!Ведь нежных твоих два крылаНе спасут при полёте.А та, что тебя всё ждала,Да не дождалась,Ведь она уже свила гнездоДорогой мой, с другим.Зачем же ты мечешься?Грустишь, бороздишь,Всё пытаясь понять, проглядетьЭто тёмно-тунгусское небо.И сумрак плывущий,И голубь зовущий,И друг мой похмельный,И я, незатейный.Звезда падучая
1.Что изменилосьС юных, давних пор?На тот вопросОтветишь лишь по случаю.Лежит в сеняхНеприбранных, топор,Мечтая встатьЗа жизнь, за лучшую.В кладовке, смазано,Лежит ружьё.Лежат патроны,Ладно упакованы.Блестит штыкаСтальное остриё,Готовое восстатьЗа жизнь, за новую.Ещё лежит, заржавела,Коса.И серп висит,Покрытый ржой дремучею.Ещё глядятИспуганно — глаза,Иконы в горницеНа жизнь, на лучшую.Темно в пригоне.В яслях пустота.Скотины нет.Сдана — на всякий случай.Гудят в ночиТревожно провода,И катится слеза Звездой падучей.С.К.
Как беспризорницы — поля.Гуляет ветер.И комьями лежит земля.Весенний вечер.И дождь неслышно моросит.Ледок на лужах.И возглас в воздухе висит:— Кому ты нужен?2.Так трудно разобратьсяЧто к чему.Кому отдатьСвой голос ослабевший?Как превозмочьВсю эту кутерьму?Лицо увидеть.Вспомнить голос певший.О чём он пел?О близком и былом.О том, что есть сарынь?!Сарынь на кичку!И всё у нас опятьПойдёт на слом.А, в общем-то,И это нам привычно.Так редко встретишьДоброе лицо,От этого и самДушой добреешь.И думаешь —Душа, в конце концов,Не всем дана.А, может быть, тебе лишь?Прости, душа,Что слово затаскали,И бросили гулятьПо пустырям.Прости, душа!Она простит, едва ли,И всё же превратитсяВ светлый храм.И мы придём туда,Согбенные и старые, —Свечу поставить,Внука окрестить.А после ждать весну,В окошко талоеГлядеть, глядеть.Прощения просить.г. Красноярск
Сергей МамзинСлышу голос на том берегу
Всё не так
Всё не так, как хотелось.Пальцы сжаты в кулак.И смеялось, и пелось,И страдалось не так.Всё не так, как мне снилось.Люди. Страны. Моря.Всё изъелось, испилосьИ истратилось зря.Измельчало. Иссякло.Испарилось. Сошло.Потускнело. Размякло.Полиняло крыло.Упорхнула пугливоОт меня птица-Жар.Отцвела моя слива.Отшумел мой базар.Методом проб и ошибокМы расставались с тобой!Дождь затекал нам за шиворот,Мелкий и затяжной.Дождь затекал, обжигаяСпины холодным огнём.Методом проб, дорогая,Мы далеко не уйдём!Мы никого не отыщем,Кто бы сумел нам помочьВ этом знобящем жилищеС видом на позднюю ночь!Цыган
Цыган лето проспал.Цыган косу достал.И на речку — косить камыш!Размахнулся — упал!Поскользнулся — упал!А над речкою гладь да тишь!Огляделся вокруг. Может, есть кто — то вдруг?— только ветер в степи поёт!Ну, а где же народ?Бедный народ!Весь побился об лёд!..Брату Александру
Слышу голос на том берегуТо ли озера, то ли реки,Но никак различить не могуВ темноте ни лица, ни реки.Может это заоблачный гостьПодаёт мне неведомый знак?Или чья-то берцовая костьТускло светит во мгле, как маяк?Или псов одичавших отрядПробирается в зарослях ив?Или просто сквозь годы летятЗвуки детства, сливаясь в мотив?Так зачем же и в дождь, и в туманВ непроглядную гулкую тьму,Понимая, что это обман,Я бросаюсь навстречу ему?Осень. Хочется спать до обеда.Журавли протрубили «отбой».Всё труднее даются победыТем, кто стадом нас вёл за собой.Да и мы уже даже не стадо,А какой-то хмельной балаган!Журавли разрыдались, как таборЗагулявших под вечер цыган.Эх, Россия моя испитая,Не страна, а раздор и разлад.Журавли вон — и те улетают!И навряд ли вернутся назад…Такая осень на душе!Что слышан шелест листьев палыхНевероятно, но ужеИ мир окрасился под Палех.Вернулись реки в берега.Вернулись птица на зимовья.И в торжествующем безмолвьеСтоит притихшая тайгаВернулись старые слова.Из тьмы небес вернулось Солнце,И только палая листваНазад на ветки не вернётся!Ни любви не осталось, ни денег.Ни верёвки, ни, даже, ружья.Приходили ко мне на неделе,Попроведать былые друзья.Сокрушались за чашкою чая.Призывали беду пережить.За окошко смотрели, скучая,И ушли, обещая звонить.Пережил и обиды, и склоки.Никого и ни в чём не винил.И освоил чужие уроки,И ошибки свои не забыл.И теперь, передумав о многом,(не крещёным дожив до седин).Выхожу я один на дорогуИ назад возвращаюсь один!..Зима или осень. Смешалось.Неделю подряд дождит!Не жизнь, а сплошная жалостьИ накопленье обид!Земля в чёрно-белых красках.И зябко из-за плаща,Ты говоришь мне: «Здравствуй!».Похожее на «прощай»…Гадала цыганка
Мне гадала цыганка на жёлтом кольце,Но кольцо ничего не сказало…Я увидел смятенье на смуглом лицеИ в глазах отраженье вокзала.Ничего не изменится. Будет, как есть.Вижу деньги. И деньги большие.Вижу славу и зависть. Измену и лесть.Рядом люди. Но люди чужие.Вижу дерево в поле. А выше луна.Дом казённый. Трефовая дама.Вижу линию жизни — она не ясна. —Размывается вместе с годами.Мне гадала цыганка на мой интерес,Пряча деньги куда-то за пояс.Уходила дорога за кромку небес.И по ней уносился мой поезд!..Отгудели метели.Отшумела тайга.Мне на прошлой неделеВдруг приснились снега.И к чему непонятно,(За окном зеленя)Жизнь куда-то попятноВсё уводит меня.То к далёкой утрате,То к забытой любви,Раскрывая в тетрадиВсе секреты мои.Кем я был и что сталось,По исшествии лет.Навалилась усталостьИ спасения нет!Вышки
Арменаку Арутюняну, отцу друга
И как же такое вышло?И как всё произошло?Но только на зоне вышкиВстали вдруг на крыло!Падали вертухаиМордами в грязь и в лёд!И, матерясь, стрелялиПо вышкам вдогон и влёт!А те развернулись клином,Над лагерем дали круг,И с деревянным скрипомТихо пошли на юг!И зэки на них гляделиПод оторопь на спине:Гляди — ко ты, полетелиНе иначе, как к весне!И многие улыбалисьМолча крестясь вдогон,А вышки всё удалялисьПод деревянный стон!..г. Красноярск
Айдар ХусаиновСолнце НЛО
Памяти Льва Озерова
Он был простой аристократ,Он подавал пальто в передней,И ты бывал при встрече рад,Хотя встречались вы намедни.Несильно крепкая рукаСжимала жизненно, по-плотски.И не сходили с языкаНи Пастернак, ни Заболоцкий.Он был со многими знаком,Дружил спокойно, без оглядки.Ему Ахматова легкоПростила две ли, три догадки.И на прощанье у дверейОн говорил умно и метко.А вообще он был еврей,Но вспоминалось это редко.Проходит день, который нами прожит,И я закрыл усталые глаза.Жизнь — только день, онлучше быть не может, —Один поэт когда-то мне сказал.Я против истины печально возражаю,Немного выпью, буду во хмелю.Но вижу я, что дни не приближаютТебя, тебя, которую люблю.Вот будет день, я думал, будет пища,Весь белый свет, работа по плечу.И был мне день, и яства, и жилище,Но где же ты, которую хочу…Жизнь коротка, с любовью не играют.Который день сгорел уже дотла,И я глаза покрепче закрываюЗатем, чтоб ты из мыслей не ушла.Не уходи, побудь ещё немного,Я не хочу сказать тебе прости.Твоя спина, как длинная дорогаС изгибами и тайнами пути.Время судорогой сводит,Словно ты сошёл с холма,И зажглись на небосводеВсе далёкие дома.Там живут другие люди,Нам, должно быть, не чета,Разделяет, как в сосуде,Нас незримая черта.Все они в далёком прошлом,Там у них другой расклад,И о чём-то о хорошемЭти люди говорят.— Мы себе не потакаем,В побуждениях иныхМы играем, мы мелькаем.За спиною у живых.Станиславу Шалухину
Я скажу два русских словаНа башкирском языке.Поплыву я снова, сноваВдоль по Ленина-реке.И, вдыхая дым шашлычный,Выдыхая тёплый дым,Буду я таким столичным,Безупречно городским.Все вокруг проходит скоро,Все грохочет, словно медь.Я приехал в этот городОткровенно умереть.Потому, что на просторахЗолотой моей страныЭто самый лучший город,Чтобы жить и видеть сны.И, покуда сердце бьётсяПосреди житейской лжи,Ничего нам не даётсяТяжелей, чем наша жизнь.И. З. К.
Не то достоинство, чтоб с яростным лицомНа площади сразиться с подлецомИ пригвоздить его осмысленным позоромК безжалостным досужим разговорам.Все это дело трёх, пяти минуток.Но жить! Но выжить! Сохранить рассудок!..Из башкирской поэзии
Стоит берёза бледно- голубая,Течёт ручей от неба до земли,Но свет его неверный выпиваютВсе небеса, лежащие вдали.Видны в воде закрытые ресницыВсех лилий, обомлевших от луны.Сорвать бы лилию и с нею насладитьсяТем, что сулят мучительные сны.Но страшно, страшно ночью голубоюБлиз озера, лежащего нигде,Что из воды появятся толпоюВсе девушки, живущие в воде.Новое солнце
Когда молчит печально дева,Когда на сердце тяжело,Опять на сумрачное небоВосходит солнце НЛО.И вот уже тяжёлым светомПланета вся озарена,И всем изведанным предметамДаны другие имена.От света тёмного с вершиныРастут быстрее города,И люди стонут, как машины,От непосильного труда.Что происходит? Что за чудо?Какое странное киноМы наблюдаем ниоткудаСквозь замутнённое окно,Как будто тоже над землёюЛетим, не чувствуя вины,За жизнью тяжкой, за собою,Глядим, глядим со стороны.А шар на небе полуденномЗастыл в задумчивой тоске,На полувсклике, полустоне,На тонком — навьем — волоске.Когда я трезв, или когда я пьян,Когда не сплю, когда бешусь от скуки,Я помню — есть на свете Себастьян.Он знает эти муки.Солнце НЛО
1.Храни себя, как девочку свою,Как пристань на реке от ледохода.Судьба жива любое время года,И вот она. И для неё пою.2.Любую женщину я встречу, как свою,И дам ей кров под небом лучезарным.Мы встретились, как будто день базарныйОкончился. Мы на его краю.Готовь ночлег, хозяюшка, родная,Раз делать нечего, остались мы с тобой.И если мы живём, не умирая,То мы полны живучею судьбой.Любую женщину я встречу, как свою.Уходит век короче дуновенья,Горит костёр, трещат его поленья.Мы засыпаем. Встретимся в раю.Мы встретимся, бесценная жена.Когда душа к душе мы встанем оба,Ты скажешь мне, что и до крышки гробаТы не была ничем обделена.Опять июнь и дивный звон черешен,Опять дрожит твоя волшебная рука.Прости меня, я пред тобою грешен,Но лишь в одном — что я люблю издалека.Как ты волнующа в своём весёлом платье,Что я сдержать не в силах ярких слёз.Тебя, как яблоню, я принял бы в объятья,В далёкий край таинственно унёс.И в том краю, пред ясным ликом Бога,Ты расцветёшь, не ведая утрат.О погоди, ещё совсем немного,И я сгорю, как много лет назад.В такой же день, рукой такой же милойМою любовь разбили на куски.И я тогда какой-то странной силойОстался жив, не умер от тоски.Но я молчать не стану криводушно,Она оправдана причиною земной.Моя любовь была ей безделушкой,Она так искренне смеялась надо мной.Опять июнь, и дивный звон черешен,Опять дрожит твоя волшебная рука.Прости меня, я пред тобою грешен,Но лишь в одном — что я люблю издалека.В необъятной, бездонной, безбрежнойВысоте, где живёт только бог,Сотворил он великую нежностьИ открыл для неё каждый вздох.Этой нежности только частица,Что угодно жестокой судьбе,Может тяжким трудом воплотитьсяВ человеке — во мне и в тебе.Отчего ж мы живём лицемерно?И какая случилась напасть,Что любовь, и надежда, и вераНам не бог, не опора, не власть?Отчего мы уверены оба —Стоит лишь отпустить тормоза,Как звериная красная злобаЗатуманит любые глаза?Я поспорю с жестокой судьбою,Я прерву её злой карнавал.Так позволь мне быть нежным с тобою,Я ведь нежным ещё не бывал.Этот труд не оспорит могила.Он очистит и душу, и кровь,Если ты не совсем позабыла,Что на свете бывает…Памяти Александра Касымова
Ребёнок, ты играешь на пригорке.Как хорошо бросать слова на ветер!Они летят, качаясь в синем небе,И как прекрасно их преображенье!Вот это стало городом волшебным,А в нём живут невиданные люди.Их сердце — нежность, их глаза — усмешка.Не плачь, не надо — кончилось виденье.А вот другое — словно окна в небе,Где ангелы, выглядывая кротко,Все смотрят на тебя с недоуменьем.Не бойся их, ты лучше. Ты — ребёнок.А это что — как зеркало кривое,А в нём — чужие… Мама, мама, страшно!И с диким криком ты домой вбегаешь,Но мамы нет. И папы нету тоже.А только кто-то сильною рукоюТебя бросает прямо на кроваткуИ укрывает грубо одеялом,И в ужасе ты быстро засыпаешь.А что случилось — ты ведь не узнаешь…Озолин
В конце сентября 1987 года я приехал в Барнаул из деревни, в которой работал по распределению, и зашёл в местный Союз писателей. Секретарша, милая женщина неопределённого возраста за тридцать, спросила, кто бы мне больше подошёл. Я ответил — если можно, кого-нибудь с нежной душой. Она ушла, и минут через пять или шесть в красный уголок, где я сидел, зашёл большой плотный мужчина лет около пятидесяти. Это был Вильям Янович Озолин. Я показал ему свои стихи, он что-то похвалил, что-то поругал, оставил свой адрес (Барнаул, главпочтамт, ящик 99), и мы расстались. Душа у него и вправду оказалась нежная.
Я писал ему письма, он на них отвечал, он же посоветовал мне ходить в литературное объединение при местном Союзе, и мне удалось несколько раз побывать на его заседаниях, вырываясь из своей Речкуновки, как называл мою деревню Вильям Янович.
Вместе с ним мы как-то пошли в гости к какому-то местному литератору. Это был Борис Капустин. У него недавно вышла первая книга, а лет ему было что-то около сорока. Втроём мы сидели за столом, разговаривали на всякие литературные и не очень темы, они оказались рыбаками, говорили и о рыбалке, кстати, ели какую-то сушёную рыбу. Я не знал, как её едят, и поэтому попросил Вильяма Яновича мне показать, как это делается. Он удивлённо посмотрел на меня, взял большими пальцами рыбку, оторвал ей башку, очистил кожицу и подал мне. Дальше я ел эту рыбу сам, пил водку, но авторитет мой в глазах Вильяма Яновича уже упал.
Он пошёл покурить, а Капустин, почему-то придвинувшись ко мне вплотную, вдруг зашептал, что Вильям Янович смертельно болен (рак) и месяца через два умрёт. Я был потрясён и не знал, как реагировать на такие, как оказалось, шутки, потому что он прожил ещё лет десять после этого разговора. Наконец мы ушли в изрядном подпитии и поехали в какую-то местную галерею, где должен был состояться вечер поэзии. На месте почему-то не оказалось никого из местных поэтов, и Вильям Янович предложил мне почитать стихи. Я читал уже совершенно пьяным, потому что по дороге в галерею мы выпили ещё одну бутылку, кажется, я не контролировал силу своего голоса, и время от времени пола моего пиджачка отворачивалась, и показывалось головка бутылки. Все вместе производило, видимо, довольно сильный комический эффект. Чем все это кончились — я не помню, где я ночевал — тоже не помню, помню только, что на Советской площади, когда я ждал троллейбуса, чтобы ехать на речной вокзал, откуда я уезжал в свою деревню, мимо прошла какая-то девица, которая, увидев меня, заулыбалась во все горло. Смутно я припомнил, что она была на вчерашнем вечере. Жизнь моя в Алтайском крае складывалась не очень весело. Меня угнетало общество полупьяных лесорубов и лесников, мне просто было скучно, казалось, что жизнь проходит зря, и все это, естественно, сказывалось на моём настроении. В одну такую минуту я написал Вильяму Яновичу довольно злое письмо, на которое он не ответил. Это было просто негативное письмо, без претензий личных, но с претензиями к жизни как таковой. С тех пор переписка наша прервалась, а его письма я в минуту довольно мрачную просто-напросто бросил в печку (случай для меня нетипичный). Через месяцев шесть или семь, когда наступила весна, когда я понял, что, скорее всего, уеду из Алтайского края в Башкирию, я решил не уезжать не извинившись и написал письмо Вильяму Яновичу. Как ни странно, он ответил. Я приехал к нему, мы общались, хотя я не помню наших разговоров, ничего особенного. Видимо, ему не нравились мои стихи, он не предлагал их ни в местные газеты, ни в местный журнал, а я его об этом и не просил. Наконец, я уехал из Алтайского края. Как ясно по его фамилии, он был прибалт, кажется, латыш. Его отец, кажется, работал в северном морском пароходстве, возможно, был репрессирован, мне об этом ничего не известно. Вильям Янович жил в Красноярске, потом переехал в Барнаул — почему — осталось для меня загадкой. Специально я его не спрашивал, а сам он не рассказывал. Мы все же так мало знаем о людях, которых любим, и объяснить это невозможно. Он жаловался, что живётся ему в Барнауле трудно. У него были проблемы, кажется, со всеми — с женой, которая, как мне показалось, не очень его любила, с мамой, которая доставала его по пустякам. Он как-то сказал: «Вот так бывает — люди любят друг друга, а жить вместе не могут». Были проблемы с деньгами — издавался он мало, писал мало, в конце жизни пошёл работать к какому-то скульптору помощником. Да и местным литераторам, сплошь жутким почвенникам, он был не ко двору. Я написал об этом стихи:
Барнаул
Милый город, дух зелёный.Коридоры светлых улиц.Хорошо быть заключённымИли мёртвым в Барнауле.Мало жизни, мало света,Мало хлеба, много боли.— Нет, не любят здесь поэтов, —Как сказал Вильям Озолин.В 1991 году, а может быть, в 1992 году я приехал в Барнаул из Москвы, где учился в Литературном институте. Вильям Янович, как я уже говорил, работал помощником скульптора, и я пришёл к нему в мастерскую. Мы пили водку, говорили о Москве, о том, о сём. Когда веселье несколько пошло на убыль, я услышал, как он сказал своему соседу, кивая на меня:
— Вот, привязался чего-то ко мне, а с чего, не могу понять.
Я, в общем-то, понимал, почему. Мы простились, и я его больше не видел.