Реальность, как по мановению волшебной палочки, преображается. Мне безумно нравится кухня, занавески, большой круглый стол. Полное ощущение того, что я никуда не иммигрировала, что я дома. Смакую кофе, каждый глоточек, смотрю в окно. Как хочется пошляться по улицам, как хочется зайти в гости к Маринке, попить с ней чаю, посплетничать.
В кухню бочком проникает Рита, затравленно мне улыбается. Она старается двигаться и говорить тише, чтобы не привлечь внимания любопытной свекрови. Если нам везёт и бдительная старуха задремала, то мы шепотом разговариваем, пока Рита готовит завтрак себе и мужу. Скоро они уйдут на курсы английского языка, Рома с утра уже в школе при синагоге.
С короткой стрижкой и огромными карими глазами, в которых навеки застыло растерянное выражение, она напоминала испуганного оленёнка. Как ни странно, давно умерший свёкор занимал когда-то в Херсоне крупный пост, жил с семьёй в огромной квартире и имел прислугу. Зинаида Леонидовна никогда ни в чём не нуждалась, была капризна, избалована и в штыки приняла невестку — тихую бедную студентку.
Их бескровная война продолжалась многие годы и была причиной Ритиного постоянного невроза и плохого настроения. Я утешала несчастную:
— Не обращай на свекровь внимания, ведь она уже утратила своё влияние на тебя, это просто очень старый, доживающий свой век человек, нуждающийся в уходе и заботе. Ухаживай за ней бесстрастно, как медсестра в больнице. Заметила, что сёстры всегда веселы, несмотря на капризы и страдания больных, плохой запах и массу работы? Профессиональная приспособляемость.
— Не могу, не получается, — шептала Рита и сразу же уходила из кухни, когда там, обеспокоенная моим долгим отсутствием, появлялась, стуча волкером, сердитая Зинаида Леонидовна.
Мне повезло работать у неё ранней осенью, когда шикарный Нью-Йоркский сентябрь давал возможность передохнуть после летнего зноя, и когда не начались ещё холодные ветра. С ужасом думала я о зиме, которую мне всё-таки пришлось провести с этой пациенткой, сидя долгими часами рядком на диване.
От ужасной скуки я спасалась тем, что постоянно писала «письма», якобы многочисленным подружкам и родственникам, сама же писала что-то вроде эссе, заметок и пыталась сочинять рассказы.
Работа и общение со старостью наложили отпечаток — рассказы получались все какие-то страшные, в которых фигурировал загробный мир, святой Пётр с ключами от рая, ангелы и демоны.
Даша после утренних занятий в колледже работала маникюршей и возвращалась домой часов в семь вечера, еле живая от усталости.
Даша переживала драму — в Херсоне у неё остался жених, русский парень Миша. Они, вопреки воле родителей, собирались пожениться, и Даша без него не хотела иммигрировать. Родителям она поставила условие — поедет только с Мишей. Русского жениха не выпустили. Тем не менее, Даша тайком от родителей расписалась с любимым и поставила родителей в известность. Миша должен был приехать позже, после того, как она получит зелёную карту и подаст на воссоединение семьи. В Америке они были уже восемь месяцев, но с документами выходили разные задержки и трудности. Миша писал страстные письма — Даша дала мне прочесть пару штук. Он называл её зайчиком, клялся в вечной любви, описывал, как ему трудно без любимой девочки и считал дни до встречи.
Маме не нравилась дочкина компания в Нью-Йорке, и в то же время она пыталась переломить дочь, заставить ту отказаться от Миши. Однажды невольно я услышала их спор.
Всегда тихая и тактичная Рита кричала на дочь. В крике её не было истерики и внезапной вспышки эмоций, и потому это было страшно — меня ошеломила и её позиция, и та жестокость, с которой мать разлучала дочь с возлюбленным.
— Мама, что ты делаешь! Ты понимаешь, мы с Мишей любим друг друга! Я жить без него не могу! — с плачем взывала к пониманию взъерошенная Даша. Натянутая, как струна, с непримиримым выражением на лице, не проявляял ни капли сочувствия к страданиям дочери, Рита громко чеканила:
— Он русский, понимаешь, русский, а ты еврейка.
— Ну и что, мама! Какое это имеет значение! Мы же не верующие, мы просто люди. Я люблю его, мама!
Оцепенев от ужаса, я не рискнула зайти на кухню, и замерла у дверей спальни.
— А что ты запоёшь, дочка, когда твой Миша будет приходить домой пьяным, воровать деньги и вещи.
— Мама, зачем ты обобщаешь! Почему ты заранее знаешь, как будет! Миша замечательный!
— Да потому что он русский! Они все пьяницы, у них нет ответственности за семью, и твой замечательный Миша однажды назовёт тебя жидовкой!
Я вздрогнула за дверью, как от удара хлыстом. Даша громко зарыдала, а Рита её добивала:
— Ты сможешь жить с ним после того, как он назовёт тебя жидовкой?
— Он не назовёт, он не такой! — Даша жалобно всхлипывала.
— Назовёт, дочка, и не раз, — голос Риты потух, опустившись в нижний регистр.
Зинаида Леонидовна во время всей этой сцены не проронила ни слова, она сидела на диване, вытянувшись, держа прямо спину и опираясь на палку. Глаза её были похожи на совиные — круглые, подёрнутые плёнкой, не мигая, они были обращены в никуда.
С тех пор, как я стала работать в русскоговорящей семье, мне стало казаться, что я никуда не уезжала, не иммигрировала, а просто переселилась в другой город. Нью-Йорк похож на слоёный пирог, и можно всю, наверное, жизнь провести в одном его слое, чувствуя себя более или менее комфортно. Но я же уезжала в Америку, и я хотела жить в Америке, а не в гетто.
Нет, я не хотела отказываться от своего языка, культуры и общения на русском, но я и не хотела застревать в той обеднённой, изолированной жизни, на которую себя обрекают многие иммигранты. Этот район Бенсорхёрста до мелочей повторял спальный район любого российского захолустного городка — скучные типовые шестиэтажки, стандартные квартиры с узкими прихожими, крохотными кухоньками и полчищами тараканов, кучкующимися у подъездов пенсионерами, русской речью кругом. Тесные и грязные арабские супермаркеты, маленькие русские гастрономы, забитые милыми сердцу сосисками, ветчиной, докторской колбасой, конфетами «Мишка на Севере» и прочими привычными лакомствами. Масса газет — Новое Русское Слово, Русский Курьер, Еврейский Мир. Как будто никуда и не уезжала.
На меня вдруг опять навалилась такая тоска и тяжесть, хоть волком вой. С Тамарой и Николаем дружба наша после того инцидента прекратилась. Иногда я им звонила, но ни разу больше не пришла в гости — с приездом амбициозных родителей их жизнь превратилась в кошмар. Игорь вернулся в Питер, и я о нём никогда не спрашивала и не имела никакой о нём информации. Вначале я сильно переживала, но вскоре смирилась с потерей — я становилась более закалённой и спокойнее принимала непредсказуемость судьбы.
Люди появлялись в моей жизни и исчезали, как звёзды на небосклоне. Я догадывалась, что в этом заложен какой-то определённый смысл и более не гналась за ускользающими надеждами. Не сложилось, значит, не сложилось. Значит, будут другие встречи.
Возвратившись домой в восемь или девять вечера, я испытывала невероятную нервозность и беспокойство. Идти, двигаться, что-то делать! Вырваться из этого болота, скуки, нудной работы, нищеты.
Я чувствовала, как словно песок сквозь пальцы, струится время. Мне казалось, что я живу не своей жизнью — днём я пыталась отгородиться от соседства со старостью, вечером чужая молодость выставляла невидимый стеклянный щит, за который мне было не попасть. Мне казалось, что жизнь проходит мимо, а я её лишь сторонний наблюдатель, причём несвободный наблюдатель. Былые опасения оказались не напрасны — в доме Ханигман я жила. Запертая, ущемлённая в правах, сидя на полу в маленькой комнатке, я всё-таки жила. Я думала, писала, вязала, мечтала. Сейчас мне казалось, что меня вытолкнули из поезда на ходу, и я никак не могла взобраться обратно в вагон, и топчусь только на платформе, теряя силы и надежду, обречённая прожить на полустанке, встречая и провожая поезда, на которых мне не суждено никуда уехать.
А утром начиналось всё сначала — быстрый душ, торопливая чашка кофе, двадцатиминутная прогулка до дома пациентки. Я растягивала эти минуты, секунды, упивалась сладостью побыть наедине с собой. Грязная лестница, вытертые плиты пола. Задерживаю дыхание перед дверью — ещё секунда свободы. Вздохнув, звоню.
Она открывает сразу же, она уже стояла за дверью, лохматая, в ночной рубашке. Возможно, пролежавшая несколько утренних часов без сна, в полном одиночестве, во власти воспоминаний и во власти страшного желания — жить! Никому не нужная, она требует- внимания, заботы, участия. Ей плевать, что мне смертельно скучно находиться с ней рядом невыносимо длинные двенадцать часов. Ей уже ничего не интересно — что происходит в мире или в городе. Ей интересно только следить за моим взглядом, приковывать к себе моё внимание, подслушивать и подсматривать за жизнью членов семьи, которые отгородились от неё, выставили между собой и ею заслон — меня, государственную служащую.
День проходит по раз и навсегда отведённому распорядку. Вот выкатилась на лестницу опаздывающая Даша. Как она выдерживает такой режим — колледж, работа и ночные гулянки?
Уже прошелестела и спряталась у себя в комнате Рита, убежал на очередные курсы или интервью Семён. Иногда удавалось увидеть Рому, который вёл свою странную параллельную жизнь. Он появлялся, весь в чёрном, в высокой шляпе, сдержанный, немногословный, с выправкой, как у военного. Мама суетилась, брякала на кухне кастрюльками, кормила сына.
Я же, с распадом молодёжной компании, кружила вечерами в своей маленькой комнатке, остервенело её украшая и обживая. Я чувствовала, что недолго в ней задержусь, но, как волчица в нору, тащила и тащила — то салфетку, то подобранный на улице стул, то покупала плетёный коврик, то ненужную безделушку.
Судьбоносной встречи не происходило.
Наступила зима, прогулки в парк прекратились. Теперь весь день мы с Зинаидой Леонидовной сидели рядышком на диване. Телевизора в комнате не было. Домой меня отпускали часов в семь, хотя я должна была работать до девяти — из агентства звонили каждый день, проверяли, требовали меня к телефону. Я старалась побольше поторчать на кухне, посекретничать с мамой или дочкой. Но как только туда, стуча волкером, притаскивалась любопытная пациентка, все разговоры прекращались. Вязание было моим спасением, уже всем я связала по свитеру, шарфу и шапке.
Меня засасывало в чёрную воронку ранних вечеров, меня засасывало в проблемы чужой семьи. Когда я вглядывалась в зеркало, то удивлялась, что оттуда на меня смотрело довольно-таки молодое лицо, я ожидала увидеть, по меньшей мере, семидесятилетнюю женщину. Глаза вот только грустные. Ну, когда, ну, когда же что-то сдвинется с мёртвой точки?
Ночь, ночь кругом, на всей Земле — тёмная ранняя глухая ночь. Сырой пронизывающий ветер дует с океана, и тучи закрывают звёзды. Даже Луна спряталась в какой-то чёрной дыре и иногда осторожно из неё выглядывает. Словно купальщик, пробующий холодную воду, она окунает в волны туч узкий серебристый рожок и тут же отдёргивает его, прячась в своём надёжном убежище.
Ветер забирается под куртку, выстуживает голову, сыростью растекается по костям. Двадцать минут бега по пустой чёрной улице, как по туннелю, и лишь слабые фонари, подвешенные над подъездами, освещают мой торопливый некомфортный путь.
Как я скучаю по хрусткому морозу, по снегу, по низко висящим крупным звёздам и ощущению беспричинного невероятного счастья.
Анны дома нет, и я оккупирую телефон. Звоню всем, чьи телефоны поселились в моём блокноте, — девочкам по агентству, Люде в Майами, Тамаре с Николаем и даже их соседке Нине.
Погрязшая в чужих проблемах и ненужных компаниях, я утратила на время контакт со своими друзьями, и ошеломительные новости посыпались на меня, как горох из рваного мешка. Николай, не выдержав руководства заботливых родственников, сбежал из семьи. Куда? В тот же подъезд, к лишённой комплексов разбитной Нине, мечтавшей стать проституткой. Нина с Тамарой, несмотря на образование и насильственное внедрение любящими родителями благородных манер, по-бабски, мерзко и вульгарно подрались на лестничной площадке, к восторгу чёрных соседей, которые разделились на команды и болели каждая за свою фаворитку, вопя во всё горло и аплодируя удачным пассам. Победила более крупная и агрессивная Нина, и теперь они с обретённым в процессе нешуточной борьбы мужем подыскивают квартиру в другом доме, чтобы не сталкиваться в подъезде с бывшей женой и соперницей. После того, как страсти немного улеглись, Николай выторговал Томаса на воспитание и Тамара, замученная в одиночку тащить на себе обоз из двух детей и непримиримых и бесполезных стариков, согласилась.
Одна из знакомых по агентству вышла замуж за сына подопечной, другая вернулась домой, в нищую деревню, не выдержав американской жизни. Ещё одна жила припеваючи у богатой старухи, осыпаемая подарками благодарных родственников, другая сломала руку, пролежала в госпитале, заплатив все заработанные деньги за операцию, а оставшиеся с горя пропила потом со встреченными на Бродвоке Брайтона русскими забулдыгами и теперь собирала по знакомым деньги на билет домой.
В пылу страстей я позвонила в Задорск. К телефону подошёл пьяненький поэт и сообщил, что Маринка удрала в Майами, к бывшему моему жениху Дэвиду. Она ему написала, присовокупив к письму свою фотографию. Дэвид, поражённый длиной её ног, красотой и общностью взглядов в оценке меня, прислал ей билет и приглашение.
Известие это ошеломило меня, и я долгое время потрясённо выслушивала проклятия Антона в адрес подруги, забыв о дороговизне звонка.
Конструктивное предложение внесла майямская Люда. Она всё-таки охомутала недоверчивого и осторожного старичка, уверила его в вечной любви, и они сыграли пышную свадьбу. Амбициозную украинку не устраивала роль домашней хозяйки и, получив документы и право на работу, она устроилась работать по специальности в химическую лабораторию. В заведении этом трудилось несколько русских, и у Людиной новой подруги был брат Миша, по-тутошнему Майкл, который приезжал пару раз навестить сестру из затерянного в лесной глуши городочка вблизи Вашингтона. Майкл был одинок и страстно хотел жениться.
Люда уже вполне освоилась, и теперь ничего в ней не напоминало ту, запуганную и растерянную, которой она была в первые недели жизни в Америке. В голосе её звучал металл. Чётко, как секретарь канувшей в лету парторганизации, она изложила ближайшие перспективы — для себя и меня. Она терпела слюнявые поцелуи Росса, ждала его смерти, тем не менее потихоньку внедряясь в высший свет — ходила с мужем на все презентации, тусовки и городские мероприятия. Испытывала там невыносимую скуку, но заводила нужные знакомства. Целью её жизни было сделать карьеру и разбогатеть.