Журнал День и ночь - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 79
Я никогда, никогда, никогда больше не буду так несчастлива, как была здесь!
Спасибо всем — вы меня многому научили. Спасибо и прощайте.
Я хотела проехать мимо дома Майкла, посмотреть на жилище, в котором прошли четыре года моей жизни, со стороны, но в этом не было смысла — за окном такси стояла сплошная серая стена. Ну и к лучшему — у меня не оставалось ни малейшего шанса ни для грусти, ни для сожалений, ни для страха. Словно сама природа выталкивала меня в новую жизнь.
Я взяла билет на самый дорогой поезд, и меня радовало всё — и вид отъехавшей платформы, и мягкое сиденье, и застеленный красным ковром проход, и стакан горячего сладкого чаю с лимоном.
Мы договорились, что Галка на вокзал не поедет. Она снабдила меня своим новым адресом и самыми подробными инструкциями, как найти дом. Я решила пока пожить у неё, разделить с ней плату за квартиру и помочь ей с малышом — до Нового года она должна была родить. А в сентябре я надеялась начать работу в школах, учителем на замену.
В Нью-Йорке дождя не было. Как только я вынырнула из здания Пенн-станции в уличную толчею, то сразу поняла — что бы ни произошло, я должна жить в этом городе. Город был живой — он двигался, дышал, пульсировал. В нём все и всё были взаимосвязаны — люди, дома, машины и небо. Город напоминал гигантский муравейник — вроде бы всякая букашка и бежит по своим личным делам, но в то же время подчиняется невидимому дирижёру, управляющим и жизнью букашки, и пульсацией гигантского мегаполиса. От города шла невероятная живительная энергия — в нём не было месту унынию и одиночеству. Нужно только не отгораживаться от него — а прислушаться, всмотреться, и — шагнуть…
Оглушённая и восхищённая, я шагнула с последней ступеньки прямо в кишащую и стремительно текущую, как полноводная река, толпу.
Господи, неужели всё позади — уныние и скука, одиночество и неприкаянность… Я свободна! Свободна! Наблюдавший за мной весёлый нищий попросил денежку, и я дала ему доллар. Рассиявшись великолепной белозубой улыбкой, угадав моё состояние, он с чувством произнёс:
— Не бойся, мэм. Нью-Йорк тебя полюбит!
С Гудзона дул свежий ветер. На краю тротуара сиял оранжевым боком упругий крупный апельсин.
г. Нью-Йорк
Владимир ЛюбицкийПутепроводный свет
Прощение
«Душа обязана трудиться.» —Закон известный. Но ужеПриходит час остепениться —Самим подумать о душе.Душе — необратимо грешной —Давайте время уделимИ потолкуем с ней неспешно,И все грехи её простим.Простим, друзья, самим себеЗавышенные ожиданья —Пусть нам не причинят страданьяУкоры поздние судьбе.Простим учителям своим,Что мы не круглые невежды,А их наивные надеждыЗабудем тихо — и простим.Простим удачливым глупцамЧванливое очарованье:Ведь им неведомо заранее,Что чары обратятся в хлам.И неудачникам простимК нам незаслуженную зависть:Кто обвинять решится завязь,Не ставшую плодом тугим?Врагов простим, какие есть —За то, что их в лицо не знаемИ козней их не замечаем,И нас чарующую лесть.Родителям своим простимЛюбовь от самой колыбели,А всё, чего от нас хотели,Наследникам передадим.Простить давайте поспешимВсе будущие поколенья:Погрязнув в собственных бореньях,Мы им недодали души.Простим не завтра, а сейчас, —Чтоб стало им необходимо,Познав, что жизнь неумолима,Когда-нибудь простить и нас.Рождение стиха
Мною вкопаны, как деревца,Одинокие слова.На верхушках ерепенитсяЧуть заметная листва.И дрожат они, стесняютсяОбнажённости своей.Мне послушные, склоняютсяНити будущих ветвей.Значит, живы, не засушеныИ душой напоены,Будут солнышком разбуженыС наступлением весны.Оросятся мыслью свежеюЭти деревца-слова,Напоит их корнивешняяГоворливая молва.И проснётся сила смутнаяВ тонкой трубочке ствола,Почки-точки бесприютныеРаспахнутся добела.И захочется надеяться,Что под солнечным лучомЗакружит над каждым деревцемРой весёлых щедрых пчёл.Чтобы мёдом ульи полнились,Чтобы соты — в каждый дом…Мне бы осени — так болдинской!Ну, хоть с новым деревцом!А. И. Боголюбскому
Прощение
Есть таинство познания.Есть мужество открытия.И без второгопервоене стоит ни гроша.История слагается из множества событий —Но как они сплетаются,судьбу твою верша?Родись хоть новым Пушкиным,хоть новым Микеланджело —Эпоха повлечёт тебя в свой тайный лабиринт.А там — пути нехожены,премудрости не нажиты,И как до цели двигаться —никто не упредит.Идёшь по жизни ощупью,ступаешь — по наитию,Как в подземельях древних фараонских пирамид.И таинство познаниябез мужества открытияБессильных — разуверит,а сильных — утомит.Когда-то, в пору юностии пылкого невежества,Рванулось человечество к секретам бытия…Но пастыри — замучены,бунтовщики — повешены,Пророки — опозорены,в бесславии гния.Настало время скептиков,бездумных попугаев,Открытья им не надобны,сомнений — ни на чуть.И как на детях гениев природа отдыхает —На целом поколении решила отдохнуть.Но тайны — непридуманы.Природа — нескончаема.А колесо Истории нельзя остановить.И в лабиринте жизненном —пусть тонкая, случайная! —Колеблетсяпознания нервущаяся нить.И вспомнит человечествопророков и романтиков.Увидят наши правнукипутепроводный свет.И мужеством открытияза таинство познанияРасплатятся за пращуров,которых нынче нет.г. Москва
Николай ЕрёминНа уровне любви
Я пил рюмашку за рюмашкой,Пока в душе хватало сил.Держал я душу нараспашку,Пока её не простудил.Теперь болею и жалею,Кляну своё житьё-бытьё.Душа! Что я наделал с нею,Едва не загубив её…Не знаю, что со мной творится?Всё больше спится, больше снится…Всё радостней с тобою мнеВ далёкой сказочной стране,Где жизнь, как сновиденье длится,Совсем похожая на счастье,И хочется навек забытьсяИ никогда не возвращаться…Левой рукой — рассказы,Правой рукой — стихи…Вот они, муз проказы,Точно удары, легки —В глаз, а не в бровь, без промашки,Сразу на вечный суд…… А для кого-то — тяжкийИ непосильный труд.Как хорошо поэтом быть на свете!Печататься всё время в Литгазете, Где временами за любой изъянЖурит в статьях Сергей МнацаканянПоэтов и, конечно, графоманов.Ведь у него, по счастью, нет изъянов,И в Литгазете все до одногоРавняются за это — на него!Сибирская тоска —Морозно-ножевая —Касается виска,Мириться не желая,От края и до края,С заката до рассветаВопросы воскрешая,Которым нет ответа.ВсеМы должны умереть,Все мы всерьёз задолжали.Цены за жизнь и за смертьСильно, мой друг, вздорожали.Тут серебро или медьНам пригодятся едва ли.Золото нужно иметьИ в кошельке, и в подвале! —Чтобы держаться за жизньКрепко, надёжно и долго.Впрочем,Держись, не держись —Не откупиться от долга.Стихи эмигрантов
Русские стихи из СШАЭмигранты снова шлют в Россию.Просит понимания душа,Прочит в собеседники мессию.И в журнал тоскующим стихамДоллары дорогу пробивают,И поэты, рады, тут и тамИх по Интернету пропивают…Хочет славы русская душа,По российским СМИ вслепую бродит,И в конце концов её находит —Здесь, в России, а не в США.Мчался поезд
Мчался поезд, туманом окутан,Грохоча меж вокзальных огней…И таинственно пахло мазутом,И в душе становилось теплей.Мчалось детство — за датою дата,Поезда продолжали греметь.И хотелось уехать куда-тоИ, руками взмахнув, улететь…Я в сером городе живу,Где серость на душе тревожна,Где ни во сне, ни наявуКино цветное невозможно.Где мавзолей-мемориал —По центру, и музей — по краю…Где чёрно-белый сериалЯ день и ночь всю жизнь снимаю…Крестьянка и рабочий
На марках, между прочим,Когда и я был молод,Крестьянка и рабочийСжимали серп и молот.Увы, большую пьянкуВели зимой и летомРабочий и крестьянкаВтроём с интеллигентом.Любили и дружилиИ в вёдро, и в ненастье,Вино хмельное пилиОт горя и от счастья,Увы, в жару и в холод —От встреч и до разлук.И выпал серп и молотИз утомлённых рук…Ещё в старинных парках,Мой друг, ты можешь встретитьИх гипсовый дуэт.А на почтовых марках,Как можешь ты заметить,Им нынче места нет.Всех преступающих запретыБольница ждёт или тюрьма.И люди сходят незаметноС теченьем времени с ума…А им твердят, полны лукавства,Пророк, философ и поэт, —Что от безумия лекарстваВ природе не было и нет.Поэзия кончается в душе,Костром дымит, под ветром догорая…Я не могу теперь сказать уже:«Любимая моя и дорогая», —Хотя люблю тебя и дорожуТобой однойне меньше, чем когда-то…Дымит костёр, я на ветру дрожу…— Не надо! Ты ни в чём не виновата.Памятник
Неприкаянный памятник,Не подвластный молве,Через время,как маятник,Я иду по Москве…Нет мне местана кладбищахИ на улицах нет.Слава Богу, что рад ещёЗдесь поэту поэт!Пушкин смотрит на Гоголя —Кто кому по плечу?Их с гранитного цоколяЯ смещатьне хочу.Не подвластные времени,Пустьв столице утратМаяковский с ЕсенинымБез меня постоят!Неприкаянный маятник,Неуютной МосквойЯ шагаю,как памятник, —Слава Богу, живой!Диалог
— Почему ты отказалсяОт классических размеров,Рифм и ритмов, выражавшихМысль и чувство в прошлом веке?— Потому и отказалсяОт классических размеров,Что в душе тысячелетьеБезразмерное настало.Не хочу привычных штампов,Государственных стандартов,Не терплю банальных истинИ чувствительных шаблонов.Хватит! Устарела лираИ гитара мне плоха.Открываю век верлибраИ свободного стиха!г. Красноярск
Нина ЯгодинцеваОбретая родные черты
Драхма
Я прежде жила у моря, и море пело,Когда я к нему сходила крутою тропкой,Тёплой пылью, розовыми камнями,Сухой и скользкой травой, щекотавшей пятки.Море было обидчивым и ревнивым,Безрассудным и щедрым — оно дарилоДиковинные раковины и камни…Однажды оно швырнуло к ногам монету —Так ревнивец бросает на пол уликуИзмены, которая будет ещё не скоро,Но он предвидит судьбу и её торопит,Бессильным гневом своё надрывая сердце.Я подняла монету.Тяжёлый профиль Неведомого царя проступал и таялНа чёрном холодном диске. Рука застыла,Как бы согреть пыталась морскую бездну.Какими тайными тропами сновиденийНашёл меня этот образ? Какой галеройВезли его? Какие шторма разбилиСкорлупку судна, посеяв зерно в пучине?Каких ожидали всходов тоски и страсти?Море лежало ничком и казалось мёртвым.Прошлое стало будущим и забылоМеня, легконогую, в грубом холщовом платье.Я молча поднялась по тропинке к дому.Мать не обернулась, шагов не слыша.Занавес не колыхнулся, и только солнцеНа миг почернело: это жестокий профильЕдва проступил — и тут же сгорел бесследно…… Теперь я живу далеко-далеко от моря.Мы виделись лишь однажды. Будто чужие,Мы встретились и расстались. Но я не помнюТысячелетия нашей разлуки — значит,Рим не царил, не горел, не скитался прахомВ небе и на земле. Просто я проснулась —И позабыла сон. Только этот профиль,Всеми страстями обугленный, проступаетСквозь невесомую ткань моего забвенья —Словно к ней с другой стороны подносятЧёрный огонь чужого воспоминанья…Целуя руки ветру и воде,Я плакала и спрашивала: гдеДуша его, в каких мирах отныне?Вода молчала, прятала глаза,А ветер сеял в поле голоса,Как прежде сеял он пески в пустыне.Когда бы знала я, в каких мирахЕго душа испытывает страхПрошедшей жизни, тьмы её и светы,Я возвратила бы её назад,В исполненный цветенья майский сад,Где есть одна любовь, а смерти нету…Вода и ветер, ветер и вода.Я выучила слово «никогда»,Но и его когда-нибудь забуду —Забуду, как завьюженный погост,Где снег лежал безмолвно в полный рост,И таял в небесах, и жил повсюду.В средоточье города и мираНа туберкулёзном сквознякеЧто тебя спасло и сохранило,Как ребёнок — пёрышко в руке,Иногда, стремительно и кратко,Словно лёгкий солнечный ожог,Взглядывая на тебя украдкойИ опять сжимая кулачок?В темноте невыносимо тесной,Крылышками смятыми дрожа,Замирала в муке бесполезнойКрохотная слабая душа:Разве голос? — Где ему на клирос!Разве сердце? — Купят, не соврут!Но темница тёплая раскрыласьИ открылось тайное вокруг:Что ж, взлетай легко и неумело,Где бессчётно в землю полегли…Родина — таинственная мераБоли и любви.Тайная жизнь одиноких деревьев полнаШёпота, шелеста, полупрозрачного гула…Словно в забытый колодец душа заглянулаИ не увидела дна.Там, в глубине, обретая родные черты,Имя и голос, одежды из ветра и света,Что-то волнуется, плещется, ищет ответа —И осыпается белой пыльцой с высоты.Очи деревьев темны и замкнуты уста —Небо своё обживают они бессловесно.Нас прижимает к земле многозвёздная безднаИх, словно мать, поднимает к лицу высота.Это они, погружаясь по грудь в забытьё,Как невода, заплетают немыми ветвямиЧистое, гулкое, неумолимое пламя —Нежное и невесомое пламя Твоё.Покуда нет в тоске таинственного брода,Пока она стоит, как тёмный океан,И ты на берегу, и так проходят годы,Тебя из тишины зовя по именам —Покуда нет в тоске ни паруса, ни лодки,И скользкого бревна не вынесет прибой,И все слова пусты, и все надежды кротки,И ты на берегу, и только Бог с тобой —Покуда нет в тоске рассвета и заката,Зелёный сумрак сна и каменная гладь,Всё кажется: тебе какой-то смысл загадан,И если ты его сумеешь отгадать —Как посуху пойдёшь! И только Бог с тобою,Когда из глубины, незримые почти,Проступят как прожгут пучины под стопоюДиковинных существ холодные зрачки…На острова травы, в зелёные астралы!И тихой жизнью жить, и умирать, как травы.На острова травы, на острия печали,Где вечности река, и мы в её начале:Туманные поля, молочные ложбины.Мы позабыты здесь и навсегда любимыЗа тихую мольбу, за шелест бессловесныйНад звёздной пустотой, над золотистой бездной.Не слово, но ему предшествующий ветерПроносится во тьме, и кто из нас ответил —Тот зиму простоит и оживёт весноюСоломкой золотой, свирелькою сквозною.Смотрите, спящие, смотрите же,Как звон гуляет в граде Китеже,Расшатывая окоёмВ смятенье яростном своём!Смотрите, если вы не слышите,Как волны, молниями вышиты,Идут и падают внахлёстНа берег, полный сбитых звёзд!Звон поднимая до Всевышнего,Беззвучно ратуя: услышь его! —К востоку обратясь лицом,Звонарь раскачивает сон.А наяву гуляют ордами,Глумясь над спящими и мёртвыми,И голь не срам, и стыд не дым,И веки тяжки — невподым…Сквозная память, тайная беда,Извечное кочевье в никуда.Бессонницы зелёная звездаБессмысленно горит в пустых осинах,И низко-низко виснут проводаПод тяжестью вестей невыразимых:И острый скрип несмазанных колёс,И полуптичьи окрики возничих,И сладковатый вкус кровавых слёз,Из ниоткуда памяти возникших,И слабый крик младенца, и плащи,Трепещущие рваными краями,Безмолвно раздувающие пламяНощи…Ты знаешь всё.Раскрыты небеса,Как том стихов, и смятые страницы Сияют так, что прочитать нельзя,И силятся вздохнуть и распрямиться.г. Челябинск
Иван ЗоринСнова в СССР
Перепелиные яйца
Глухо вскрикнула птица и, захлопав крыльями, тяжело снялась с ветки. Распластав руки по коромыслу, мимо огороженных могил проплыла деревенская баба. «Надо же, толстуха, — поглядел ей вслед Егор Бородуля, — от неё, небось, и зеркало трещит.»
И решил, что день не сложится.
«Дурная примета, — прочитал его мысли Корней Гостомысл, — вёдра-то пустые…»
Они лежали под развесистой липой и считали падавшие сверху жёлтые листья.
«Хочешь спать — не прислушивайся к шорохам», — осадил его Егор. Но обращался он больше к себе: «Всю жизнь не загадаешь, как будет, так будет.»
И, вынув из кармана гребень с набившейся перхотью, стал вычёсывать упрямые колтуны.
Корней вздохнул: «Мне иногда так кажется…»
«Когда кажется, крестятся», — беззлобно вставил Егор.
Корней закашлялся, поднеся кулак, покосился на могильные кресты, о которые чистили клюв чёрные грачи.
«Да нет же, послушай, мне иногда кажется, что у каждого есть кто-то наверху, ангел или двойник… — сняв кепку, он погладил лысину. — Двойник этот живёт вместо нас — любит, творит, мыслит, по желанию едет то на юг, то на север, ставя перед собой ясную цель. А мы, как тени, лишь безотчётно повторяем его движения, и оттого жизнь представляется нам чередой бессмысленных поступков.»
«Ну ты, философ, может, заткнёшься…» — сплюнул Егор и, дёрнув чуть сильнее густую шевелюру, вскрикнул от боли.
«И связь наша с этим „кто-то“ односторонняя, — пропустил мимо ушей Корней. — Лишь иногда нам удаётся коснуться его — во сне или мечтах. Тогда мы видим истинную жизнь, которая не натыкается на убогие, мелкие препятствия, а парит над ними, как птица, взирая на громоздящуюся внизу неразбериху…»
«Во даёт… — не выдержал Егор. — Ну, зачем мне знать про другую жизнь, если свою проведу здесь? Я и так жалею, что лишнее узнал, что в школе математике учили и заставляли на пианинах играть.»
Про себя он подумал, что образование, как горб или рюкзак, тянет вниз, что жизнь, как клинок янычара, рубит тех, кто высовывается, а невежество заразно — стоит одному встать под его мерку, как остальные тут же равняются.
«Нет, наша подлинная сущность, настоящее „я“ находится вне тела…» — достав платок, Корней промокнул лысину, сняв очки, протёр запотевшие стёкла. За линзами его рыбьи глаза казались крохотными, про такие говорят, что они видят все, а их — никто. «Бывает, видишь себя со стороны — ходит, ест, спит какой-то механический автомат, ругается, злится, деньги считает. И так стыдно за него делается, до чего бездарно он дни проводит. Будто слепой, будто несмышлёный. А это не ты себя видишь, это кто-то на свою тень земную косится.»
Повисшее молчание резало уши, как протекающий кран.
«Или вот как бывает, — отвечая своим мыслям, заметил вслух Корней. — Во сне вызывают тебя к доске, учитель задаёт трудную задачу. Ты пыхтишь, краснеешь, уж и пот на лбу выступил, и в мелу весь, да только напрасно… Чешешь затылок, а в голову ничего не лезет… И вдруг сосед по парте руку тянет, чтобы в два счёта задачу решить… И ты не понимаешь, как же ты сам раньше не догадался… Но ведь это твой сон, ты одновременно в нём и зритель, и режиссёр, тогда почему решение было тебе неизвестно? Если ты один выступаешь в трёх лицах — и за себя, и за товарища, и за учителя? Значит, внутри себя мы вовсе не одни, и снами распоряжаемся лишь частично, как и жизнью.»
Разговор не клеился. Слова подбирали тяжело, точно тащили из колодца полное ведро.
Корней подумал, что люди, как перепелиные яйца — их кропят разные пятна, а в гнезде не различить. Но сказал совсем другое: «К прозрению, как к рекорду или смерти, идёшь всю жизнь.»
«А мне сдаётся, — невпопад заметил Егор, ковыряя ногтем расчёску, — что мы давно умерли и теперь бродим по земле, как призраки.»
Егор прожил с женой так долго, что после развода навсегда запомнил свою первую, казалось ему, безбрачную ночь. «Заруби на носу, дорогой, — мурлыкала жена, жмурясь так, что её изогнутые ятаганом ресницы прятали кошачьи зрачки, — о чём бы ни говорили мужчина и женщина, речь всегда идёт о сексе». Жена была страстная, и Егор просыпался со следами зубов на щеке. А в то утро вместо укусов на щеке красовался отпечаток от пуговицы на наволочке.
Семейная жизнь, как безопасная бритва, — от постоянного пользования притупляется. Корней был женат, казалось, с рождения. У его жены был абсолютный музыкальный слух, она все время напевала популярные мелодии, попадая в ноты также легко, как ему в лицо, когда плевала. Корнею врезалась в память их поездка к морю, дешёвая гостиница, в которой они провели медовый месяц, и пропахший тиной пляж, на котором ему впервые захотелось прекратить её пение. Он так и не понял, почему не убил жену, прожив с ней столько лет. «Жизнь — это суд, на котором разбирается одно и то же дело: судьба против человека», — подумал Корней, слушая, как Егор шепчется с Богом, в которого не верит.
Было время, когда мысли сливаются с воспоминаниями, а желания сбываются, если загадать их, скрестив за спиной пальцы.
Тусклое солнце плющилось о горизонт, и на шестах уже горланили зорю петухи.
«С лица воду не пить…» — безразлично заметил Корней.
«Встречаются такие, что им у зеркала ужинать, значит аппетит портить. — меланхолично откликнулся Егор. — От них даже двойник в зеркале морщится.»
И опять замолчали.
«Наша жизнь, как драный тулуп, — вдруг произнёс Егор, — выверни её наизнанку — никто и не заметит. — Его язык удивлённо извлекал слова, будто впервые пробовал их на вкус. — И носить её можно задом наперёд, проживая от смерти к рождению.»
Почувствовав, что сморозил глупость, он попробовал выкрутиться.
«В жизни-то все перемешано — и горе, и радость, и слёзы, и смех.»
«Оттого она такая серая?» — взвизгнул Корней.
«Чёрная полоса в жизни соседствует с белой, — важно пробасил Егор. — А человеку разрешается её кроить… Можно, к примеру, на несчастнейшую полосу заплатку из счастья поставить.»
«Значит, по-твоему, нельзя всё страданье одним махом оттяпать?»
«Нашёлся такой мудрец… Перед тем, как родиться, ему показали его будущую жизнь… Так он отрезал у неё самые чёрные куски, а потом мало показалось… Когда куцую жизнь посмотрел, взмолился — дайте ещё попробовать. Ему дали. Он снова откромсал те куски, что почернее… И опять недоволен. Можно ещё? А кончилось тем, что от жизни ничего не осталось, так он и не родился…»
«Во, брешет, — покрутил у виска Корней. — Что же это по твоему человеку жизнь его показывают? Значит, он целую жизнь её смотрит? Тогда зачем же ему на свет появляться?»